— Мерзость! — вырвалось у меня. — Ничего я не хочу! Ничего! Ты мне говорил… воздух в раю мёдом пахнет. А этим твердил: «Задохнётесь!» Что там, за гробом?
— То, что я сказал, — ответил Ангел. — Воздух сладкий, медовый. Но вам он противопоказан… Нет, ты гляди-ка — и впрямь всё выпил! До донышка! Вот уж воистину — падшая личность. Совести — ни на грош. Ничего не оставил! Ни грамма. Ни капли. Это, стало быть, мы тут с тобой в парк пошли, чтобы глядеть, как ты один всю водку выжрешь? Так, что ли?!
Голос Ангела зазвучал так грозно и величественно, словно он готовился к выступлению с обвинительной речью на Страшном Суде. И алкаш сразу сжался, сгорбился (от чего стал похож на старую, дрессированную жизнью дворнягу, промышлявшую в юности уличными представлениями и неоднократно при том получавшую пинков от неблагодарной публики). И, виновато вздохнув, протянул Ангелу пустую бутылку.
— Но ведь полллитру угробил! — не унимался Ангел, как будто и впрямь возмущённый до глубины души подобным коварством.
— Так это, — тихо сказал Иван Семёныч, — сами же разрешили. У нас, сказали, другое… Допить же сами разрешили. Я и допил.
Будь он немного потрезвее и покрепче здоровьем — сбежал бы от греха подальше. Но тщедушное тело его насквозь уже было пропитано алкоголем, оттого он размяк совершенно и не то, чтобы бежать, но даже и на четвереньках бы из места выбраться бы не смог. И потому он лишь сидел и оправдывался, и слова его при этом звучали всё глуше и речь его становилась всё более и более бессвязной.
— Ну я вот и… вы ж сами… ты ж сказал…
Ангел встал. Подошёл вплотную к алкашу и положил ладони ему на голову.
— Я цветы собирать не пойду, — предупредил я Ангела. — И трахаться с ним не буду! Хватит с меня этих представлений!
— Этих — хватит, — согласился Ангел.
И добавил:
— Начнём другие!
Наклонив голову, приблизил губы к уху Ивана Семёныча, и шепнул ему:
— Ты бы отсосал у меня, Семёныч?
— Чего?!! — вскричал алкаш, подскочив на месте и враз проснувшись.
— Отсосал, — пояснил Ангел, разогнув спину и приняв позу гордую и величественную. — В рот взял. Минет сделал. Знаешь слово такое? Или «вафля в шоколаде» тебе больше нравится?
— Да ты чё?!! — и Иван Семёныч так отчаянно замахал руками, как будто Ангел был видением, способным развеяться лишь от лёгкого движения воздуха. — Ты чё тут?!!
И попытался вскочить.
— Сидеть!! — закричал Ангел и толкнул его кулаком в грудь. — Сядь! Быстро!
Алкаш, качнувшись, упал на скамейку, при этом едва не придавив мне плечо.
Я отодвинулся на самый край (чувство брезгливости, как видно, не исчезло вместе с разумом) и попытался закрыть глаза. Нет, мне совершенно не хотелось смотреть на то, что произойдёт. Впрочем, я знал, что всё будет происходить так, как запланировал Ангел.
Глаза закрыть я не смог. Он держал мои веки. Он не давал им сомкнуться.
Я должен был смотреть. Я должен был это видеть.
Ангел медленно расстегнул ширинку и спустил штаны. Иван Семёныч смотрел на него испуганно и обречённо.
— Приступай, друг любезный, — сказал Ангел.
— А, может, чем другим отработаю? — робко спросил Иван Семёныч.
— Не увиливай! — строго ответил Ангел. — Сие долг твой перед Господом! Прими причастие смиренно и богобоязненно, как подобает человеку верующему и высоконравственному. Ведь ты человек верующий и высоконравственный?
Иван Семёныч заморгал и затряс головой. Он был совершенно подавлен и сбит с толку и поведением Ангела и словами его.
— Приступим же! — торжественно провозгласил Ангел.
Алкаш тяжело вздохнул (при этом меня обдало тяжёлой волной кислого, тошнотворного перегара) и потянул ангельские трусы вниз. И замер, поражённый.
— Так… нечего, — пробормотал он.
— Чего — «нечего»? — спросил его Ангел.
— Сосать нечего, — ответил алкаш.
— Как это? — как будто совершенно искренне удивился Ангел. — Не может такого быть! Всегда есть что сосать! Искать надо лучше!
— Ну нет его, — как будто оправдываясь, сказал алкаш. — Нету.
— Кого «его»? Кого нету?
— Хуя, — ответил алкаш.
И развёл руками.
Ангел очень внимательно посмотрел вниз, как будто для него это и впрямь было совершенной неожиданностью.
Честно говоря, на мгновение я решил было, что Ангел успел обновить бутафорский свой наряд и оттого привязался к алкашу с непристойным предложением. Но нет, между ног у Ангела был всё тот же чёрный круг с рваными краями и потёками (что при дневном свете были зелёными, а теперь выглядели просто тёмными).
Как видно, реквизит сыну небес не обновили. А, может, он вовсе и не собирался его обновлять.
Но отсутствием этой части тела Ангел нисколько не был смущён.
— Ты это, братец, не отлынивай, — сказал он. — Подумаешь — хуя нет! Эка невидаль! Да с хуем то каждый отсосать может, а вот ты без него попробуй.
— А я… это… не умею, — пробормотал вконец сбитый с толку алкаш. — Не умею я без него-то…
Ангел наклонился вперёд, почти нависая над жертвой.
— Не умеешь?! — угрожающе прошипел он. — А что ты вообще умеешь?! Бестолочь! Я для чего тебя создавал? Для чего я творил тебя? Чтобы ты хуй сосал, засранец! Всю жизнь! Всю свою жизнь! До конца, до гробовой доски! В этом твоя миссия, твоё предназначение!
И голос его зазвенел металлом.
— В девяносто втором, на пересылке, сосал?!
— Было дело, — ответил поражённый алкаш. — А ты откуда?..
— Пачку чая хотел заработать! Так ведь?! А что получил? Пиздюлей! Пиздюлей схлопотал, сука! По полной программе! А за царствие небесное сосать не хочешь? Отговорки всякие ищешь! Тварь! Тварь двуногая!!
И Ангел наотмашь, звонко ударил его по щеке.
Честное слово, мне казалось, что я привык уже ко всему и удивить меня уже просто невозможно. Но вид грозного небесного обвинителя, витийствующего со спущенными трусами, вызвал у меня приступ какого-то истеричного, захлёбывающегося хохота.
Я упал со скамейки и стоял так, на четвереньках, уперевшись лбом в чугунную ножку, руками вцепившись в холодную ночную землю.
Смех душил меня. Он буквально выворачивал мне лёгкие. Я хрипел и кашлял. И вновь смеялся, не в силах прервать эту пытку смехом.
Я затих лишь тогда, когда силы окончательно покинули меня.
Я упал на бок и лежал так без движения, замерев, словно в полном параличе.
И мне хотелось только остаться на этой земле, на этой поляне, в этом парке, в этом царстве смерти. И уйдёт ночь. И темнота сменится холодным утренним туманом.
А я плюну на всё. На всё. На царствие небесное с его экспериментами. На Ангела. На созданный им мир. На себя. На всё.
Я буду лежать. И чувствовать, как сквозь тело моё начинает прорастать трава.
А потом придёт Пан. И сыграет мне на своей дудочке. И мелодия будет простой и печальной.
Я что-то услышал.
Звук, поначалу слабый, доходил как-будто издалека. Еле-еле. И вдруг он стал стремительно нарастать и усиливаться. Становиться всё резче.
Крик. Истошный визг. Вопль. Всё ближе и ближе.
Он уже здесь. Рядом. На скамейке.
Я поднял голову. Привстал.
На скамейке. На скамейке кричал и бился несчастный алкаш.
И струйки крови текли по его щекам.
— Здравствуй, любимый!
Она говорила мне это.
Я помню.
Её рука была тёплой и мягкой. Я клал голову на подушку, прижимался щекой к её ладони — и засыпал.
Почти мгновенно засыпал.
Всю ночь шёл дождь. Бесконечно, ровно, монотонно.
— Доброе утро…
Ладонь отстраняется, уходит в пустоту. В никуда. Мне становится холодно. Я просыпаюсь. Встаю. Подхожу к окну.
Такое доброе, тихое утро. Дождь кончился. Асфальт ещё мокрый. Чёрный, мокрый асфальт. Он быстро нагревается под лучами солнца и светлеет. Остаются лишь отдельные чёрные полосы. Потом уходят и они.
Воздух всё теплее и суше.
Суббота.
Никуда не надо спешить.
Можно стоять окна и отсчитывать лениво идущие минуты полного, блаженного безделья. Безделья, которое именно в такие минуты может показаться бесконечным.
Можно прислониться лбом к оконному стеклу и закрыть глаза.
И представить на миг, что мир, спрятанный за этим стеклом — лишь огромный аквариум, в котором за ночь испарилась вся вода, и на пересохшем асфальтовом дне его бьются в судорогах рыбы-люди, хватая воздух широко открытыми ртами и переползая от одного угла его до другого в поисках навсегда ушедшей воды.
И ещё можно представить, что немного воды осталось только по эту сторону стекла.
— А если я омлет на завтрак приготовлю? У нас, кажется, ветчина ещё осталась…
Осталась.
В нашем положении это роскошь.
Впрочем, сегодня же суббота. Выходные — это маленький праздник.
Довольно видений. Мир, к сожалению, проживёт ещё очень долго. Пожалуй, он сможет даже пережить меня.
Но здесь, за стеклом — маленький кусочек мира, который погибнет вместе со мной. Он меня не переживёт. Он мне дорог своей конечностью. Сопоставимостью с моей жизнью. Соразмерностью. Тождественностью.
— Чай с молоком будем пить? А сахар? Сколько ложек?
— Три. Как обычно.
Лена. Леночка.
Лента бежит, пронзаемая лучом. Луч сжигает кадры.
Коричневые круги расползаются по плёнке.
Голову мою пронзает боль.
— Странно, не правда ли? Стоит вспомнить хоть что-то хорошее, как сразу начинает болеть голова. Она просто раскалывается. Ты отравлен воспоминаниями. Тебя тошнит. Тебя рвёт ими. Из тебя лезет только всякая грязь. А свет? Где он? Это запретная область памяти. Не ходи туда! Не надо! Ты ещё не очищен. Ты ещё в крови. Нечистой крови. И чистой тоже. Нечистая и чистая — грязнят одинаково. Не ходи туда, где светло. Там живёт твоя боль. Я скоро вернусь. Я вымою тебя. Хорошо вымою. Тщательно. Уже скоро.
Я не узнаю голос. Странно. Он какой-то чужой. Хотя и не совсем.
Пожалуй, он всё-таки знаком мне. Знаком. Я слышал его.
Но это не тот голос, который я ожидал услышать здесь.