И вероятно, так оно и было. Нашелся для нее мягкий, щедрый, заботливый человек. Впервые в ее жизнь вошли надежность и умеренный достаток. Принимая во внимание разницу в возрасте (около двадцати семи лет), Кейт предоставил ей определенную свободу приходить и уходить когда вздумается, и она не оставалась неблагодарной. Нет, их брак не был адской пыткой.
Она понимала: в Кейте многое вызывает приязнь. С ним легко ужиться. Он строго следил, чтобы гостиница содержалась в хорошем состоянии, чтобы жена ни в чем не знала отказа, обеспечивал заготовку дров для каминов и плит зимой, снабжение кухни льдом летом. Заботился о ней. Эми чувствовала: она для него, как и гостиница, это часть жизни со своими нуждами, которые следует удовлетворять, ко всему этому он относился с участием, но без видимой страсти. Пустоту из их жизни он гнал прилежанием, усердной заботой о гостинице, а то немногое время, что оставалось, тратил на исполнение обязанностей секретаря нескольких спортивных клубов и муниципального старейшины.
Только вот Эми требовалось больше, чем содержание, удобства, дрова на растопку и молоко со льдом, больше, чем облезлое желтое бархатное покрывало, протирающееся по аккуратным складкам в одних и тех же местах, образовавшимся на ткани за годы единообразного складывания. Ей хотелось разора, приключений, неясности. Не уюта, а пекла.
Иногда ночью он ложился, прижавшись к ее спине, оглаживал ей бедра, ноги. Она чувствовала его руку на своей груди и думала о жирном пауке-охотнике. Потом те же пальцы окажутся у нее между ног, якобы чтоб доставить ей удовольствие. Она никогда не отзывалась. Поняла, что лучший способ обходиться с его знаками внимания – не делать ничего. Она и не противилась, и не воспринимала. Когда он клал одну ногу сюда, когда входил в нее там, она просто поддавалась, ничего не говоря. Но все время отвергала его поцелуи. Ее рот, ее губы принадлежали только ей.
Иногда это выводило его из себя, он хватал ее за подбородок, притягивал лицо к своему и прижимался своими губами к ее, тычась языком в ее стиснутый рот (как ей представлялось, это было все равно что лизать дверной замок). А потом выпускал ее лицо из рук и порой стонал, непонятно, утробно, по-животному мычал.
Со временем Кейт смирился с покладистостью Эми на ее условиях. Наступал конец, она отбрасывала одеяло и, не удостоив его ни словечком, ни жестом, плелась, охваченная угрюмой злостью, в ванную.
Ей было больно причинять ему боль, но чувства подсказывали ей, что это как-то правильно и необходимо. И если ему только и оставалось, что ощущать себя грязью, слизью, отталкивающей мерзостью, так на то была причина, чудная, противоречивая причина. Эми хотелось, и чтобы муж узнал, и узнал все, и не меньше хотелось сделать все, что в ее силах, чтобы сохранить в тайне от него свою связь с Дорриго, не причинять мужу такую боль. Ей хотелось взрыва, который покончил бы со всем этим, и хотелось, чтоб ничего не менялось, ей потребно было позлить его и отчаянно хотелось, чтобы он никогда не злился.
Когда она возвращалась, то никогда не притрагивалась к нему, не заговаривала с ним, а ложилась в постель, повернувшись к нему спиной. Тогда он перегибался через нее, так и сяк пытался поцеловать в лоб, возможно, паникуя, возможно, надеясь уловить какое-то подтверждение, что он не ошибся, что она все-таки любит его, испытывает к нему те же чувства, что и он к ней. Но никакого подтверждения не было.
Затаив дыхание, Эми ощущала за спиной его тело и всякий раз понимала, что любовь не блаженство да и не счастье. Она не была непременно или постоянно несчастна с Кейтом, да и ее чувства к Дорриго не всегда и не во всем сводились к счастью. Для Эми любовь была касанием вселенной, взрывающейся внутри одного человека, а этого человека разносило взрывом по всей Вселенной. То была аннигиляция, уничтожение миров.
И, лежа в постели с молчаливо посапывающим за спиной Кейтом, она понимала: любовь не кончается, пока все ее могущество в той же мере не претворится в страдание, жестокость и забвение, как в блаженство и радость. Каждую ночь, лежа так, она чувствовала, как перекатываются у нее внутри осколки битого стекла – и режут, и режут, и режут.
25
Не было никого, с кем Эми могла бы поговорить о подобных вещах. «Любовь открыта, – сказала как-то одна из ее подружек за вечерней игрой в карты, от которой теперь они с Кейтом и возвращались, – или это не любовь. Любовью делятся с другими, иначе она умирает».
Раз в месяц, вечером в первое воскресенье, Кейт и Эми играли с Робертсонами в «пять сотен», и тогда они обсуждали недавний скандал, вызванный тем, что хорошо известный адвокат оставил жену, уйдя к дочери врача. Это потащило за собой несколько историй о зловещих разрывах и достойных презрения супружеских изменах. Симпатии сидящих за карточным столом неизменно оказывались на стороне того или той, кого бросали. Тот же из супругов, кто находил другого или другую, делался объектом позора, издевательства и экзорцизма. Экзорцизма – больше всего. Изгнания бесов.
Эми дождаться не могла такой волнующей завершенности. А вместо этого – только кровянило. Все кровоточило и кровоточило, кровью сочилось не переставая. Не будет никакого волнующего конца, догадалась она, только медленное умирание. Таким оказалось у сестры Кейта угасание от туберкулеза. Истекала и еще больше истекала.
Было столько всякого, о чем ей хотелось расспросить, узнать. «Вы и вправду считаете так? – порывалась она спросить. – Разве потаенная любовь не любовь вовсе? Неужто она и впрямь обречена никогда не существовать? Неужели она так и не перестанет кровоточить, пока не умрет?»
Ей хотелось опрокинуть карточный стол, развеять карты по ветру, встать и потребовать, чтобы игравшие признались, что они думают на самом деле. «Ответьте мне, – готово было сорваться у нее с языка, – может ли любовь, не имеющая названия, не быть любовью? А может, она еще больше любовь?» – «Я люблю другого мужчину», – хотелось ей объявить им всем. Пока карты, трепеща, будут лететь на землю, пока карты в руках у каждого будут становиться пустышками, пока каждое выигранное очко будет превращаться в бессмысленную шараду, она поведает им, как великолепен этот другой мужчина, как она все равно будет его любить, даже если в следующие тридцать лет ни разу его не увидит, как все равно будет его любить, даже если он умрет и она тоже умрет.
Но вместо всего этого она следила, как Гарри Робертсон сыграл козырным валетом, и они с Кейтом (а они всегда играли в паре) выиграли кон.
«Обманывать так легко, – говорила Элси Робертсон, смешивая карты и тасуя колоду для следующей сдачи. – Это так жалко. Просто лжешь и злоупотребляешь доверием».
Эми решила, что речь идет о любви. И подумала: «Обманывать не так-то легко. Это трудно, еще как трудно-то. Это не какой-то порок характера. Это просто есть. Это даже и не обман. Ведь если не обманывать, это значит быть правдивой перед собой, тогда разве настоящий обман не та шарада, которую разыгрываешь со своим супругом? И разве не за это, не за настоящий обман ратуют весь мир и Робертсоны?»
Она ждала какого-нибудь сигнала, прозрения какого-нибудь, каких-то слов от другой женщины, что она не одна такая. Ничего этого не было. В тот самый день Дорриго сказал ей, что его часть выходит в море в среду. И возможно, он погибнет, а возможно, выживет, но никогда не вернется к ней. Она вновь вдумалась в сказанное им про греков и троянцев: грекам опять суждено победить?
И она ломала голову: была ли ее любовь такой большой, что и не любовь вовсе? И почему, когда она чувствует, что может существовать только через другого человека, она ощущает такое ужасное одиночество?
Уж это-то Эми знала: она одинока.
Когда они уехали с карточного вечера, Эми обратила внимание, что Кейт несвойственно для себя тих. Обычно он был болтлив, но в последнее время говорил все меньше и меньше, а за время игры в «пять сотен» вообще едва слово проронил. Печаль, исходившая от Кейта, казалось, опустошает мир. Эми попробовала избавиться от своих мыслей, вслушиваясь в тарахтенье боковых окошек кабриолета, в шум на дороге, в легкий рокот мотора. Но в голове было только то, что Кейт ушел глубоко в себя, а тарахтение, бренчание и рокот оставались сами по себе.
– Волшебство ушло, – произнес он.
– Совет распознает смысл того, что ты отстаиваешь, – сказала Эми, продолжая ранее начатый вечером разговор.
– Совет? – воскликнул Кейт, глядя на нее так, будто он бакалейщик, а она покупательница, зашедшая в его магазинчик и необъяснимо потребовавшая мешок здравого смысла. – Совет тут вообще ни при чем, – буркнул он и вновь перевел взгляд на дорогу.
И хотя она понимала, что делать этого не следует, все ж бросила звонко:
– Кто же тогда при чем?
То была ложь своего рода. Теперь все было большей или меньшей ложью.
На секунду Кейт повернулся и посмотрел на нее. В темноте она мало могла разобрать, но увидела, что смотрит он на нее не гневно (что было бы понятно), не обвиняюще (что было бы полезно), а жутко оценивающе, и оценки этой ей не избежать, пока он будет смотреть на нее – с жалостью, с ужасом, с болью, которых темнота скрыть не в силах и которые, опасалась она, так и останутся с нею потом навсегда. Неожиданно она очень испугалась.
– Знаешь, а я ведь не знал, – выговорил он. – Честно, не знал.
Она не может его любить, сказала она себе. Не может, не должна и никогда-никогда не сможет его любить.
Он продолжал, ни разу не повысив голоса:
– Надеялся, что я во всем не прав. Что ты докажешь, какой я ужасный, ревнивый старик, раз допускаю такие ужасные вещи. Что ты пристыдишь меня за то, что мне такое пришло в голову. Но теперь. Что ж, теперь я знаю. Все… ясно. – На некоторое время он, похоже, запутался в мыслях, подсчетах, каком-то исчислении измены. А потом заговорил невнятно и неспешно: – А потом ты рассказываешь мне кое-что, и это как… как…
Он глянул через плечо на дорогу.