тменить свою встречу с Джеромом; позволить родителям сколько угодно общаться с очередным самозванцем. В общем, испытывая странное облегчение, я пошла спать и в два часа ночи проснулась под стоны и рыдания в водопроводных трубах, совершенно ясно сознавая, что никакого выбора у меня нет.
А все потому, что я вспомнила, какая именно вещь вызвала у меня такое внутреннее беспокойство, когда я пришла к родителям. Я эту вещь должна была бы хорошо помнить, однако она давно затерялась где-то в глубинах моей памяти.
Зеленая дверь.
Где же она была?
Ты что-то слышала, Беки. Ты знаешь, что это означает.
И теперь, пожалуй, я действительно это знала. Рыдание водопроводных труб напомнило мне слова отца: Это точно был наш Конрад… Мы с мамой совершенно не сомневаемся. И он по-прежнему носит свой значок префекта, которым – помнишь? – он так гордился.
И вкус у этих слов был как у случайно закушенной фольги, и пахло от них золой, кислой мыльной пеной и шоколадом, и сколько бы я ни пробовала перевернуться на другой бок и снова уснуть, эти слова снова и снова звучали у меня в ушах, и вместе с ними приходило понимание. До меня начинало доходить, что мои воспоминания – это некая запертая дверь в сад, много лет пребывающий в запустении. За минувшие годы сад стал совершенно неузнаваемым: клумбы заполонили колючие сорные травы; аккуратно подстриженные кусты разрослись до размеров огромных деревьев, угнетающих все вокруг. Теперь это было страшноватое место, полное таинственных теней и отражений, и мне в итоге показалось, что, пожалуй, было бы куда лучше и спокойней навсегда оставить дверь в этот сад запертой.
И все-таки у меня имелся ключ от этой двери. И воспользоваться им могла лишь я одна. Собственно, этот ключ был у меня всегда, несмотря на упорное сопротивление моей памяти, несмотря на нежелание рассмотреть его форму, прикинуть, подходит ли он к замочной скважине, попробовать повернуть его разок-другой, просто чтобы ощутить связь с собственным прошлым. Но теперь, когда я этот ключ рассмотрела и увидела, что он к замку подходит, и речи не могло быть о том, чтобы просто повернуться и уйти прочь.
Я уже и так проспала целых восемнадцать лет. И вот теперь наконец-то проснулась.
Глава шестая
Классическая школа для мальчиков «Король Генрих», 15 июля 1989 года
Я отправилась на свидание с Джеромом, не вызвав дома ни малейших подозрений. Это означало, что мне пришлось притворяться, будто я понятия не имею ни о дневнике и тайной переписке Эмили, ни о том, кто такой Доминик на самом деле. Впрочем, мы, женщины, с молодости хорошо усваиваем определенные уроки. Практически любая женщина умеет улыбаться, даже когда ей этого совсем не хочется; умеет вовремя осадить свой гнев, чтобы окружающим не показалось, что голос ее звучит чересчур пронзительно или настроение у нее драчливое. И уж конечно, любой женщине известно, что хорошенькое личико порой значит гораздо больше, чем умный вид и явная компетентность. Вот вы, Рой, спрашивали, с чего началась присущая мне холодность. О, с самого детства! Маленьким девочкам следует вести себя так, чтобы их видели, но не слышали, – эта максима прорастает и во взрослой женщине. Более всего ценятся женщины хорошенькие и внимательные. Я обладала обоими качествами, и оказалось, что многие мужчины – Джонни, Доминик и даже вы, Рой, – зачастую даже слишком уверены, что я помалкиваю и внимательно их слушаю лишь потому, что самой мне, в общем-то, и сказать нечего.
Апостол Павел писал, что принял страдания не для того, чтобы служить уроком женщине, и не для того, чтобы властвовать над мужчиной, но чтобы пребывать в молчании. Вряд ли это можно использовать как руководство для женщины, ставшей директором классической школы. Но я давно поняла: умение говорить откровенно ценится далеко не так высоко, как умение слушать. Вот почему, начав строить свою карьеру, я стала великолепной слушательницей. Мужчины, ни на секунду не задумываясь, выбалтывали мне свои секреты и открывали передо мной душу, полагая, что меня, в общем-то, можно и не учитывать. Я не жалуюсь. Я действительно сделала неплохую карьеру благодаря тому, что меня часто замечали, но крайне редко слышали. Я открыла ту узкую дверь, потихоньку проникла в «Сент-Освальдз» и завладела им. Если бы я могла сейчас сказать что-нибудь той мне, какой я была в юности, той, что так страстно хотела, чтобы ее приняли в общество, я бы посоветовала ей вот что: Перестань надеяться на то, что тебе достанутся крошки от чужого пирога. Когда-нибудь ты будешь владеть собственной пекарней.
В ту субботу я приехала в школу чуть раньше назначенного времени. Уже с утра было жарко – как оказалось, это был самый жаркий день того лета, – и я надела шорты и сандалии, а волосы подвязала в «конский хвост». С собой я прихватила большую полотняную сумку, куда помимо других вещей сунула и маленький красный портфельчик, найденный мной в школьном театре. Я пока еще и сама не знала, понадобится ли он мне, но поскольку этот портфельчик был со мной в тот злополучный день 1971 года, он мог мне пригодиться, если я намерена отпереть тот проклятый замок и выпустить свои воспоминания на волю.
Подойдя к школе, я увидела, что боковая дверь распахнута настежь, и вошла, сразу наткнувшись на нашего школьного смотрителя Криса; он был в джинсах и майке, а свои светлые волосы убрал с лица и туго стянул на затылке резинкой; очки висели у него на груди, прицепленные к вырезу майки. У его ног на паркетном полу стоял ящик с инструментами.
Он явно был удивлен, увидев меня, и спросил:
– Не могу ли я вам чем-то помочь, мисс?
– Да нет, я просто хотела кое-что доделать, подчистить кое-какие хвосты. Это ведь нормально? Вам я точно мешать не буду.
Он пожал плечами.
– Ну что вы, мисс, как вы можете мне помешать! Кстати, доктор Синклер и мистер Скунс сейчас на кафедре, если они случайно вам понадобятся. – Он усмехнулся, заметив, какое у меня при этих словах стало выражение лица. – Насколько я понимаю, присоединяться к ним вы не собираетесь?
Я улыбнулась:
– Как это вы догадались? А я-то думала, что в школе уже ни души не будет!
– Ну, в основном так и есть. Иногда, конечно, заходит кто-то из учителей, чтобы у себя в столе прибраться или расписание на следующий год составить. Мистер Скунс говорит, что в школе лучше всего находиться, когда в коридорах не кишат эти мальчишки. – Он произнес это так похоже на Скунса, что я не выдержала и рассмеялась.
– Я вижу, вам с ним и раньше не раз доводилось встречаться на каникулах.
– Да, очень часто, – сказал Крис и снова усмехнулся. – Вообще-то именно благодаря ему меня и из школы вышибли.
– Вот как? Так вы учились в «Короле Генрихе»? – Я изо всех сил старалась не показать своего удивления. Выпускники этой школы, как правило, впоследствии не работают ни уборщиками, ни сантехниками, ни даже смотрителями школ. Они поступают в Оксфорд или Кембридж и возвращаются оттуда с лавровым венком на голове и докторской степенью в кармане.
– На самом деле учился-то я в «Сент-Освальдз», – сказал Крис и опять усмехнулся. – А в «Короле» у меня друзья учились. Мы с ними обычно в шахматном клубе встречались, а потом шатались всей компанией, иной раз и хулиганили слегка. А Скунси однажды нас выследил и сообщил обо мне директору. Я был бюджетником, стипендию получал, вот меня и вышибли.
– Сочувствую, – сказала я, пытаясь представить себе, какой позор был бы для моих родителей, если бы нечто подобное случилось с Конрадом.
– Просто я вел себя как последний идиот. Почти все мальчишки такие. Зато теперь в «Короле Генрихе» учится сынишка моего брата. Будем надеяться, ему больше повезет, чем мне.
Я вновь почувствовала тот странный запах, похожий на запах горящей фольги, только теперь он стал раза в два сильнее. И вместе с ним возникло некое воспоминание, неуверенное, но настойчивое. Я попыталась представить себе, как выглядел Крис мальчиком, лет восемнадцать назад. Очень светлые волосы, чересчур длинные, пожалуй; очки в дешевой оправе от «National Health».
– Милки! У вас было прозвище Милки! – вырвалось у меня.
Он невольно рассмеялся.
– А ведь верно! Я и впрямь был похож на этого Milky Bar Kid. Господи, как же я ненавидел эти очки! Но в «National Health» они выдавались бесплатно, а моя мать ни за что ни от чего бесплатного не отказалась бы. – Он, прищурившись, посмотрел на меня: – А откуда вам мое прозвище известно?
– Вы с моим братом дружили, – сказала я. – С Конрадом Прайсом.
Крис – Милки – вдруг застыл.
– Вот ведь черт возьми! Так это были вы? Ну и дерьмо! – Его растерянность была, похоже, совершенно искренней. – И много вы помните? – спросил он.
– Достаточно много, – заверила я его.
Милки каким-то совершенно детским жестом потер переносицу и от этого сразу стал выглядеть куда более молодым и уязвимым.
– Тяжело вам, должно быть, приходилось, – сказал он. – Вы ведь тогда совсем малышкой были.
Я кивнула:
– Да, порой бывало трудновато.
Он вздохнул.
– Неизвестность, должно быть, хуже всего. Когда только и думаешь: а вдруг он все-таки когда-нибудь вернется? У меня когда-то был кот, и однажды он взял и исчез. А я все надеялся, что он, может, вернется, и это оказалось куда хуже, чем если б я собственными глазами видел, как его машина переехала. – Милки снова потер переносицу, и я почувствовала некий слабый укол – вероятно, проснулся мой гнев. – А меня вы помните? – спросил он. И мне показалось, что ему очень не по себе.
Я молча кивнула, вспоминая заброшенный железнодорожный туннель и проклятое сливное отверстие в раковине. А также – как Милки, светя себе в лицо карманным фонариком, становился похожим на пугавшего меня монстра из водопроводных труб. А не он ли тогда шептал мое имя в темноте? Бекссс. По-моему, как раз он.
– Я помню, как мы стояли под Перечницей, – сказала я. – Я очень хорошо это помню.