28 августа 1989 года
Свадьба помнится мне как некие мимолетные промельки света сквозь петли и завихрения сплошной тьмы. Помню, что запах в церкви очень напоминал те запахи, что царили на Джексон-стрит, – сплошная сырость, ладан и полироль с лавандовой отдушкой. Помню белые зонты под дождем и синие васильки в моем букете невесты, воткнутые между бледно-розовыми розочками. Помню Блоссом в желтом платье и Сесила в соответствующего тона жилете и изящной шляпе-федоре. Эмили выглядела внезапно выросшей и повзрослевшей от понимания собственной важной роли в данном событии; она была очень мила со своей корзиночкой, полной сластей, и в венке из живых цветов на аккуратно подстриженных волосах. Самой церемонии венчания я не помню, зато хорошо помню, что, как только мы прибыли в церковь, дождь ненадолго прекратился, а сквозь тучи даже сумел пробиться робкий солнечный луч.
Блоссом совсем было растерялась, обнаружив, что меня некому повести к алтарю. С моей стороны не было вообще никаких гостей – ни родственников, ни подруг, ни знакомых с работы. В иных обстоятельствах я могла бы пригласить, например, Керри, но стоило мне вспомнить те рисунки, спрятанные в блокноте Конрада-осветителя, и мне сразу становилось не по себе. Наверное, и объяснять не нужно почему. Страстной детской влюбленностью так легко злоупотребить; ее так легко подвергнуть насилию. И Керри следовало бы это понимать. И попросту убраться с дороги юного Доминика.
– А разве это так уж обязательно? – спросила я. – Неужели меня кто-то непременно должен повести к алтарю?
– Но, милая, такова традиция!
Эти традиции я всегда ненавидела. Традицию передачи невесты одним мужчиной другому. Традицию непременной смены ее девичьей фамилии на фамилию следующего собственника-патриарха. Все это кажется мне невероятно унизительным – словно женщине нельзя доверять даже в том, чтобы она и впредь сохранила свое имя, полученное при рождении.
В итоге к алтарю меня согласился повести Сесил; он же сыграл роль шафера. Он даже пошутить ухитрился:
– Вообще-то мне совсем не хочется кому-то ее отдавать. Пожалуй, я ее лучше себе оставлю.
Доминик счастливо улыбнулся в ответ. Он был в своей родной стихии; шутил с родителями, подразнивал сестер, делал комплименты Блоссом, сшившей мне такое удачное платье.
– Она в нем выглядит как конфетка! – поддержал сына Сесил.
Конфетка. Ну да, нечто в красивом фантике, который потом разорвут две конкурирующие фракции. Этот образ, похоже, и впрямь полностью соответствовал моим чувствам, я даже невольно рассмеялась.
Затем наступил черед бесконечного фотографирования на церковном крыльце под моросящим дождем. После чего состоялся прием в «Шанкерз Армз». Впрочем, торжество на сей раз носило куда более умеренный характер. И гостей было не более двадцати, все из «банды» Доминика, да еще фотограф, который последовал сюда прямиком из церкви. Я помню музыку. Какой-то торт с розами из помадки. Какую-то долгую речь, в которой Сесил славил невесту, и все призывали меня: Добро пожаловать в команду Бакфаст! Затем Доминик рассказывал, как мы с ним познакомились в учительской школы «Саннибэнк Парк», как ему оказалось достаточно одного лишь моего взгляда… в общем, меня от этих речей уже начинало подташнивать. Слишком уж много всего обрушилось на меня за последние две недели. Я чувствовала себя какой-то потерянной, словно разобранной на части; меня окружало избыточное количество цветов и звуков, и больше всего мне хотелось остаться в одиночестве. Забраться в какое-нибудь темное тихое место, закрыть глаза и позволить окружающей меня действительности исчезнуть, ускользнуть прочь. Но я по-прежнему была вынуждена улыбаться и даже смеяться; мне казалось, что мой голос доносится откуда-то издалека и звучит абсолютно неестественно, как у робота. Я все-таки прикрыла глаза, и тут же с противоположного конца зала до меня донесся пронзительный вопль явно перевозбужденной Эмили: Команда Бакфаст! Команда Бакфаст!
Я открыла глаза и поняла, что Доминик все еще вещает.
– Когда я познакомился с Бекс, то узнал, что она ни разу в жизни не праздновала свой день рождения. Ни разу в жизни никуда не ездила на каникулы. Ни разу в жизни не пила шампанского. А Милли ни разу не каталась на велосипеде, и ни одна подружка никогда не оставалась у нее с ночевкой. Но ничего. Теперь мы все это непременно наверстаем. Ведь Эмили теперь тоже Бакфаст. – Доминик посмотрел на Эмили: – Как тебе такая перспектива, Милли? Ты бы хотела стать Эмили Бакфаст?
– Да-а!
Он улыбнулся.
– Ну, значит, решено. – Он подал мне еще бокал шампанского, сел со мною рядом и тихо спросил: – Ты как насчет этого?
– Насчет чего? – не поняла я.
– Я хочу удочерить Милли. Подарить ей такую семью, какой у нее никогда не было. Ну, и потом, ты ведь теперь миссис Бакфаст, и было бы странно, если бы Эмили по-прежнему носила фамилию Прайс.
Его слова показались мне абсолютно разумными, однако в душе моей шевельнулась тревога. Это было что-то вроде его в высшей степени публичного предложения руки и сердца; только теперь предложение Доминика касалось непосредственно Эмили, и на него оказалось столь же трудно ответить отказом. Но разве я и впрямь хотела отказать? Сама-то Эмили, похоже, была в восторге. Но почему все-таки меня буквально снедало беспокойство? Не потому ли, что Доминик со мной даже не посоветовался? Не потому ли, что он вот так, с легкостью, походя, предъявил права на мою дочь?
Вы, конечно, можете улыбаться, Рой, но имена действительно обладают большой силой. Фамилии, имена, прозвища. У каждого из имен своя собственная, уникальная энергетика. Преподаватели, например, используют фамилии учеников как некий дисциплинарный рычаг. Ученики дают друг другу прозвища, отчасти рифмующиеся с фамилией, или же используют прозвище как способ бросить кому-то вызов, пренебречь чьим-то авторитетом или, как в случае с моим братом, как способ подчинить себе этого человека. С самого начала Доминик стал называть мою дочь Милли, хотя до этого она абсолютно для всех была Эмили. И меня он всегда называл Бекс, тем прозвищем, которое дал мне Конрад.
Бекс. Бекссссс. Словно шипение газа в трубе.
– Бекс? Ты хорошо себя чувствуешь?
Я улыбнулась ему. Мужчины обязательно отметят, если мы им не улыбнемся – словно на наших лицах обязательно должно появиться нечто вроде восторга по случаю того, что они осчастливили нас своим присутствием.
– Да, все хорошо. Просто мне кажется, что нам бы сперва следовало обсудить это друг с другом.
– Но я хотел преподнести вам сюрприз… – И выражение его лица сразу изменилось – на него точно облако набежало, скрывая летние небеса. – Ты только посмотри, как счастлива Милли.
И я посмотрела на Эмили. Она в противоположном конце зала танцевала с Сесилом под аплодисменты Блоссом и Виктории. Господи, когда это мой тихий ребенок-одиночка успел стать экстравертом? А может, смена фамилии действительно способна вызвать определенную перемену характера? И я вдруг снова почувствовала, что меня со всех сторон окружает тьма, а эти радостные события – всего лишь яркие, но статичные кадры детского диафильма, хорошо видимые на фоне этой тьмы. И я сказала:
– Мы с Эмили и раньше были счастливы, Доминик. И вовсе не нуждались в том, чтобы ты нас спасал.
– Черт побери, что за гребаную чушь ты несешь! – прошипел он. – Неужели ты хочешь прямо сегодня устроить скандал и все испортить? – Теперь лицо Доминика было мрачнее тучи, за которой уже совсем исчез едва промелькнувший было краешек солнца. – Ну, зачем ты все время так поступаешь, Бекс? Я пытаюсь что-то сделать, стараюсь тебе помочь, а ты каждый раз все ломаешь и просто поворачиваешь в другую сторону.
– Извини. Но я привыкла всегда сама выбирать свой путь. – Я ненавидела себя за то, как по-детски прозвучали эти слова, и за свое инстинктивное желание немедленно успокоить Доминика.
– И посмотри, как далеко этот путь тебя завел, – сказал он, все еще стараясь говорить как можно тише. – Мало того, что ты сама слышишь голоса из водопроводных труб, от тебя и Милли это передалось. Ты просто помешалась на этой привилегированной школе, а позаботиться о собственной дочери у тебя времени не хватает. Просто чудо, что она, общаясь с тобой и твоими родителями, как-то ухитрилась вырасти нормальной девочкой!
Я почувствовала, что вернулся мой гнев, и поняла, что он, собственно, никуда и не исчезал, просто я его на время притушила – так притухает огонь под слоем золы, но потом может вспыхнуть с новой силой. Точно так же вспыхнул и мой гнев. А вместе с ним вернулась и моя убежденность в том, что нанесенный кому-то ущерб — это то самое, что Доминика и привлекает; возможно, это связано с тем, что и ему был нанесен не меньший ущерб, однако он от этого ничуть не стал менее опасным. Его грандиозные жесты, рассчитанные на то, чтобы произвести впечатление; сила его личности; его искреннее тепло; его собственнические устремления; его ошеломляющее семейство – все это еще в самом начале меня захватило, обрело надо мной власть, и я стала винить себя за холодность, когда на поверхность стали всплывать мои сомнения в его честности. Теперь мне стало ясно, что щедрость Доминика спровоцирована неким ненасытным голодом – жаждой одобрения, жаждой благодарности, причем безусловной благодарности зависимого ребенка. Как раз по этой причине они с Эмили стали так близки. И как раз по этой причине я никогда не смогла бы стать такой женщиной, какая ему действительно нужна. Да, именно тогда, на собственной свадьбе, я начала осознавать, чем все это кончится; начала осознавать неизбежность нашего взаимного охлаждения. А еще я поняла, что Доминик будет бороться за то, чтобы удержать Эмили при себе, используя всю мощь имеющегося в его распоряжении оружия.
Я вспомнила, что сказала мне Керри, когда мы с ней обсуждали Конрада: О, он мог быть просто очаровательным, когда сам этого хотел. И как раз по этой причине в числе его друзей оказывались либо неудачники, либо аутсайдеры… Ему нравилось, когда люди ему подчиняются… когда они уязвимы.