Герр Краус и несостоявшийся жених вспоминались скорее всего. Но почему так мало чувств?
— Повторялись какие-то определённые мысли?
Дора задумалась, уткнувшись подбородком в толстый валик воротника.
— Да, была одна, довольно забавная.
— Как звучала?
— «Не хочешь жить? Умри».
Она даже голосом разделила фразу пополам, на две смысловые части.
— Столь категорично?
— Удивлён?
Не особенно. Я прочёл на договоре примерно то же самое, но окрашенное несколько иначе. Вернее, по ритму вечерних мыслей можно было предположить другое эмоциональное состояние женщины: вчера Кларисса ещё не была готова выполнить полученный приказ. Стало быть, за ночь желание умереть прочно вросло в сознание фройляйн Нейман… Странно. Обычно хороший крепкий сон стирает следы обид и разочарований почти начисто, оставляя только горьковатый осадок в сердце. Она так и не заснула? И бессонная ночь превратила женщину в зомби, одержимого одной лишь мыслью? Жаль, я не спросил Берга, уж он-то точно по показаниям свидетелей должен знать, как выглядела умершая сегодня утром! Была ли она свежа или, напротив, казалась усталой, с синевой под глазами и всеми прочими признаками отсутствия сна… Стоп. Что я успел углядеть за время телевизионной трансляции? Что меня поразило больше всего в позе самоубийцы? Руки, обхватывающие… Кстати, что у нас на руках? Ногти, разумеется. И ногти были блестящими. Точно! Определённо на них был свежий маникюр, и это означает…
Кларисса Нейман спала этой ночью, не мучавшись размышлениями об уходе из жизни. Иначе она не стала бы обновлять лак на ногтях: в сознании попросту не осталось бы места на подобные мысли. Итак, сон был. Если ей удалось заснуть, спала она наверняка крепко и долго, до звонка будильника по меньшей мере. Стало быть, намерение умереть оформилось ночью? Да, такое бывает, но лишь в одном случае. Если мысль, которую настоятельно нужно обдумать, принадлежит нам самим, а не навязана извне.
Вечером женщина ещё проговаривала в сознании что-то вроде: «Не хочешь жить? Так возьми и умри…», чуточку удивляясь и сомневаясь, а утром теоретическое предположение стало программой действий. Но внушения не было, мысль ощущалась собственной. Родной. Ничего не понимаю. Объяснить бы всё гипнотическим воздействием или прочей дребеденью! Как было бы просто и приятно… А что получается на самом деле? Фройляйн Нейман восприняла любовное поражение почти спокойно, повода волноваться за неё не было, однако в конце прошедшего дня случилось нечто, перевернувшее мироощущение Клариссы с ног на голову быстро, эффективно и бесцеремонно. Уравнение с одним неизвестным? Похоже. Но пока его никак не решить. Ладно, подожду итогов бурной деятельности герра старшего инспектора, вдруг ему улыбнётся удача?
— О чём задумался? — Дора вытащила из пачки новую сигарету и прикурила от потрёпанной пластиковой зажигалки.
— О превратностях судьбы. Ещё вчера фройляйн Нейман была успешной бизнес-леди, а сегодня утром разбилась о булыжный ковёр площади.
— Такова жизнь. Никто не знает, что ждёт его на закате. Не знает даже, встретит ли рассвет.
В голосе моей собеседницы отчётливо прозвучала печаль, приправленная нетерпением, словно госпожа Лойфель собирается кого-то похоронить, но гроб с телом задерживается в дороге.
— Спасибо, До.
— За что? Судя по твоему лицу, мои слова ничего не прояснили.
— Ну почему же. Благодаря тебе от некоторых версий можно отказаться. Хотя и жаль.
— Жаль? — Она выдохнула дым, на несколько секунд липким облаком повисший в воздухе между нами.
— Присутствие злого умысла исключается.
— Это плохо?
— Нет. Но… непривычно.
— Полицейский! — фыркнула Дора. — Ты что, в любой смерти видишь чьё-то дурное влияние?
— Э-э-э…
Вообще-то она попала не в бровь, а в глаз. Роковое стечение обстоятельств в качестве виновника человеческой смерти меня никогда не устраивало. Что-то осязаемое, живое и разумное чудилось на изнанке любого самоубийства или несчастного случая, хотя вокруг все в один голос уверяли: так случилось, Джек, никто не виноват.
Никто. О, этот могущественный и неуловимый господин! Он прячется между строк криминальной хроники и хроники катастроф, в пыльных томах бракоразводных процессов, в прогнозах изменения климата и росте цен на энергоносители. Мы старательно жмуримся и отворачиваемся, только бы краешком глаза не увидеть довольную улыбку господина Никто на губах друг у друга. Мы боимся признать, что каждое событие кем-то если и не нарочно подготовлено, то случайно претворено в жизнь. У кого повернётся язык обвинить ребёнка в автомобильной аварии, хотя водитель круто вывернул руль именно потому, что пытался уйти от столкновения, пытался не навредить малолетке, выбежавшему на середину дороги? Да и в чём он виноват? Тогда уж впору судить родителей, не научивших своё чадо соблюдать правила дорожного движения. И куда мы придём такими темпами? В тупик. Со всего маху. Лбом прямо в каменную стену. Расшибёмся? И ещё как! Но даже страшась подобного исхода, я не могу отказаться от желания знать: кто, когда, как и почему.
— В отчёте ты укажешь то же, что рассказала мне?
Дора закатила глаза к небу:
— Нет конечно! Ваш брат не поймёт и половины, да полиции это и не нужно. Они хотят услышать только «да» или «нет». Убийство или саморукоприкладство.
— Но полицейские психологи могли бы заинтересоваться и…
— Ты сам-то в это веришь?
Не очень. Госпожа Лойфель чертовски права, как это часто с ней бывает. Но один вопрос всё же остался невыясненным.
— Так что насчёт платы?
— Мне нужно твоё согласие.
— В чём?
Дора опустила ресницы и затянулась сигаретой:
— В одном деле. Очень личном.
— Слушаю.
— Я хочу, чтобы в случае моей смерти чтением занимался ты.
Необычное желание. Более того, несколько несуразное, потому что настоятельно рекомендуется, чтобы медиум читал мысли у лиц своего пола, а не противоположного, иначе может возникнуть фатальное несовпадение базисов и искажение результата. Строгого запрета, разумеется, нет, и в принципе Лойфель вправе требовать моего участия, однако…
На язык так и просится недоумённое:
— Но зачем?
— Ты очень внимательный чтец, Джек. И настырный. Если чего-то не поймёшь, не остановишься, пока не разберёшься до конца, а это мне и надо.
— Но почему?
Она жёстко улыбнулась, по-прежнему не поднимая взгляда:
— Потому что я, неважно, с небес или из бездны ада, но хочу видеть, как мой убийца понесёт наказание.
— Какой убийца? О чём ты?
Дора придвинулась поближе, так, чтобы слова, слетающие с её губ, становились достоянием только моих ушей.
— Видел ряженую куклу в лимузине? Думаешь, зачем всё это было нужно?
Я не ответил, но не потому, что не догадывался. Теперь, после странного желания, высказанного молодой и вполне здоровой женщиной, многое если и не становилось понятно, то наполнялось опасным смыслом. Я промолчал, потому что мой ответ Доре не требовался. Ей нужно было лишь моё безоговорочное согласие.
— Если меня убьют… Обещай, что попробуешь прочесть!
— Обещаю, До. Я прочту. Обязательно.
— Вот и славно. — Она поднялась на цыпочки и коснулась моего лба странно сухими и горячими посреди осенней прохлады губами, прошептав: — Спасибо, Джек.
А потом поток пешеходов, не иссякающий перед входом в «Сентрисс» с утра до ночи, подхватил Дору Лойфель и унёс прочь. В будущее, которое, судя по дымке, накрывшей мысли женщины, виделось ей мрачным и безрадостным.
Я очень легко заболеваю, но инкубационный период моей любимой заразы обычно проходит практически незаметно и длится ровно столько времени, чтобы невозможно было засечь его отправную точку: миг, взгляд или слово, которые нашли щёлочку в душевном щите. Я очень часто болею переживаниями.
События сегодняшнего дня усугубили моё состояние, но начало новому витку лихорадки размышлений было положено чем-то другим. Может быть, вчерашними впечатлениями? Или событиями недельной давности? Если бы можно было отчётливо выделять угрозу среди всей массы проносящихся мимо или увлекающих в свой водоворот бесед, мыслей и образов, я бы давно научился избегать ловушки. Пусть Берг верит, что в конце концов научится распознавать опасность в невинных повседневных вещах, а мне остаётся лишь вздохнуть и развести руками. Моё личное «невозможное» не хочет становиться реальностью.
Две женщины и две судьбы с одинаковым финалом. Каким? Смертью конечно же, причём смертью неурочной и нелепой. Кларисса Нейман уже мертва, Дора Лойфель одержима мыслями о скорой кончине. И никакой очевидной связи, кроме… Ну да, меня.
Нет смысла думать о том, что Клариссу можно было спасти. Только если оставаться при ней денно и нощно, тщательно следя за её сознанием и сознаниями окружающих, дабы те неосторожными словами или жестами не столкнули с горы страданий снежный ком отчаяния. Кто отважится на подобный подвиг? Кто принесёт всего себя в жертву другому человеку? Уж точно не я. Потому что становиться надсмотрщиком не собираюсь. И потому что слишком жаден. Да, я скупец, и ещё какой. Я трясусь над каждой каплей собственной свободы и просто так не поделюсь ни одной. Только при соблюдении ряда непременных условий, одним из которых является… Любовь конечно же.
Любовь. Это смертоносное оружие, как выясняется. Кларисса умерла из-за того, что один человек не любил её, а второй не смог выпустить любовь на свет божий. Вряд ли взрослая женщина всерьёз рассчитывала на нежные чувства человека младше себя, но вот откровение герра Крауса вполне могло бы… Хм, а что случилось бы, если бы он признался в любви? Ситуация вполне могла бы усугубиться, хотя… Главное в другом. Женщина почувствовала бы себя женщиной. Да, пусть с лёгким привкусом горечи, потому что кавалер незавиден. Да, она вряд ли ответила бы взаимностью, хотя чем чёрт не шутит? В любом случае у Клариссы появилась бы в активе одна маленькая, но очень необходимая победа, воспоминания о которой могли бы скрасить все будущие поражения.