— Вот вы шутите, а если положите руку на сердце? Скажете, что работаете здесь только по необходимости?
Где ты там, моё сердце? Прячешься, трусливое, забиваешься в глубь костяной клетки рёбер и недовольно отпихиваешь ладонь, старающуюся дотронуться до твоего тревожно дрожащего бока? Не буду тебя беспокоить, не бойся. Нет нужды.
Я и в самом деле мог бы не работать. Мог бы сидеть дома, благо пенсии, назначенной магистратом, достаточно для достойного существования. Тогда зачем я здесь? Зачем каждый будний день встаю рано утром, зачем толкаюсь в вагоне подземки, зачем воюю с бронзовым чудовищем, запирающим дверь? Для беззаботной жизни мне всё это не нужно. Стало быть, моя работа — моё… Удовольствие. Временами извращённый и трудоёмкий, но именно каприз, а не настойчивое зарабатывание денег.
— Отнюдь.
Я ожидал, что в ответ старушка произнесёт нечто вроде обличающего: «Вот видите!», но она неожиданно кротко улыбнулась:
— Рада за вас, молодой человек. Пусть так продолжается подольше.
— Ваши слова да Господу в уши… И всё же не будем отвлекаться: вы согласны рассказать, что случилось, а может быть, не случилось, но поссорило вас с жизнью?
Раздумывая над моим предложением, женщина молчала довольно долго, а потом с растерянным удивлением заметила:
— Вам невозможно отказать. Вернее, почему-то не хочется отказывать, хотя я меньше всего собиралась вспоминать… Ну да ладно.
Она положила ладони на край стола, как примерная ученица, собирающаяся отвечать домашнее задание.
— Я живу на этом свете уже семьдесят два года, и последние пять из них — только потому, что не могу решиться себя убить. Не спрашивайте, пожалуйста, я всё сейчас объясню! У меня была дочь. Поздний, любимый ребёнок. Единственный. Я посвятила ей всю мою жизнь. А уж как радовалась, когда она вышла замуж! Мечтала понянчиться с внуками на старости лет. И тут случилось… Её муж погиб. На работе. Разбился, упав с пятого этажа недостроенного дома. А она была беременна… Год потом не выходила из дома. Не могла слышать детские голоса. Врачи разводили руками, говорили: мы бессильны, только время поможет. Помогло. Марика успокоилась и даже решила усыновить младенца из приюта. В тот день как раз ехала на первые смотрины… Самая обычная авария, в таких почти никогда не бывает жертв, самое большее переломы, но моя дочь… Умерла. Через несколько минут после столкновения. А я живу. До сих пор.
И что я теперь смогу сказать? Предложить завести собачку или кошечку, чтобы женщине не было одиноко? Бред.
— Вы пришли сюда после того, как…
— Прочитала утренние газеты. Нет, не подумайте, что я считаю вас виноватыми в смерти той девушки, но вы… Это ведь вы сделали так, что она набралась смелости и… Сделала то, на что я никак не могу решиться.
Вообще-то Кларисса пришла к нам в поисках долгого и счастливого будущего, а не выбирать надпись на надгробной плите. Эх, рассказать бы старушке, как всё было в действительности! И ведь можно согласно условиям договора, но… Не хочу. Словно тень умершей запрещает тревожить прошлое.
— А почему не можете? Причина в ваших религиозных взглядах?
Старушка строго поджала губы:
— Я не верю в Бога. Уже пять лет. Перестала верить после всего, что произошло. Это всё страх. Но меня пугает вовсе не греховность моих намерений.
Невольно захотелось спросить: «А что?», но пока я мучился дилеммой: высказать своё любопытство открыто и произвести впечатление вконец обнаглевшего субъекта или притворно вежливо промолчать, женщина избавила меня от необходимости принятия решения.
Она посмотрела на меня взглядом, с ясной страстью которого могло бы поспорить только полуденное июньское небо, и виновато призналась:
— Я боюсь, что у меня не получится.
Вот так-то. Всё просто. Жизнь вообще простая штука, какой стороной к себе ни повернёшь. Пять лет ждать, пока подвернётся надёжный случай покончить с собой? Почему бы и нет. Она не заказывает нам своё убийство, а всего лишь желает, чтобы мы помогли ей утвердиться в намерении, подсказали, научили, подбодрили. Выступили в качестве консультантов то бишь. Если бы мне нужно было подзаработать, я бы легко справился с предложенной ролью. На крайний случай порылся бы в своих «полицейских» архивах или побеседовал с фрау Хедерсхоф, с близкого расстояния пронаблюдавшей за свою практику не один десяток нервных срывов и попыток самоубийства, в том числе и удачных. Но ведь, как мы только что установили, работа для меня не источник средств к существованию, а способ получения удовольствия, поэтому…
Тупичок тупиковый. Если деньги для меня — не самоцель, не следует помогать старушке умереть. Но по долгу… э-э-э, службы, если её можно так назвать, желание клиента — закон для меня и моих коллег. Клиента — да. Но не моё желание. Вершить чужую судьбу? Пожалуй, в конце концов я бы поддался этому соблазну. Но вести человека к смерти? Такую стезю для профессиональной карьеры я бы никогда и ни за что не выбрал.
Попробовать живописать все неприятности, связанные с самоубийством? С надрывом поведать о том, что будет и страшно, и больно? И главное, придёт очень горькое сожаление, либо мимолётное, либо длящееся всё время до последнего выдоха. Я не звезда драматического театра, и всё же, думаю, смог бы убедить женщину в том, что… Смерть — не выход. Да и не вход, в общем-то. Меня в своё время удержала от подобного рукоприкладства по отношению к себе простая и скучная скупость. Когда я осознал, сколько всего хорошего и полезного есть у меня на этом свете, мне стало обидно всё бросить и уйти в неизвестность. Может быть, и старушке необходимо что-то похожее для принятия и осуществления окончательного решения?
Земные блага стоит отбросить сразу же. Личный комфорт и прочая дребедень никогда не были важны для этой женщины, если верить рассказу. А я — верю. И не потому, что не ощущаю в её сознании лживой дымки. Я вообще не читаю её мысли: скольжу по поверхности пруда, пробуя водяную гладь на ощупь, и никак не могу определиться, холодная она или тёплая, потому что… В реальности этой воды вовсе не существует.
Жаль, что она разочаровалась в Создателе: было бы немного легче найти аргументы в защиту продолжения жизни. Наверное, у меня не поднялась бы, что называется, рука уговаривать смертельно больного человека терпеливо ждать естественного завершения биологических процессов, но эта женщина вполне здорова и ещё полна сил, а значит, намеренная смерть в любом случае ляжет грехом сразу на две души. Допустим, старушке всё равно, что уносить с собой на тот свет, а я? Наберусь смелости и беспринципности, чтобы объяснить женщине, каким способом она может быстро и надёжно покончить с собой?
Эх, если бы она пришла в салон всего несколько дней назад, до того злосчастного утра, когда Кларисса Нейман шагнула из окна на булыжники площади! Возможно, я бы согласился помочь, тем более обнаружив в сознании старушки поле, готовое для любого влияния. Но с тех пор что-то изменилось то ли в мире, то ли во мне. Вернулось нечто до боли знакомое. И пока не удастся предотвратить хотя бы одну смерть, я буду чувствовать ту самую клятую неуверенность, которая уже дважды стоила мне желанного триумфа.
Вам не повезло, фрау. Вы будете жить. А я на Страшном суде как-нибудь вымолю прощение у Господа за то, что пошёл наперекор человеческой воле.
— Ещё один вопрос. Маленький. Расскажите, как вы обычно проводите свой день?
Она если и удивилась, то ничем не показала этого. Наверное, устала от ожидания так же сильно, как я — от размышлений.
— В моём теперешнем распорядке нет ничего примечательного.
— И всё-таки?
— Я просыпаюсь на рассвете, завтракаю, выхожу в город за покупками, возвращаюсь к обеду, занимаюсь домашними делами, перед ужином гуляю в парке: мой дом совсем рядом с Зеехайн, и каждый вечер я прихожу на одну и ту же скамейку…
Зацепка или нет? Рискну проверить.
— Каждый вечер? Независимо от сезона и погоды?
Старушка утвердительно кивнула.
— Эта привычка возникла у вас давно?
Она задумчиво призналась:
— Не очень. Но я не поручусь за точную дату, хотя… Да. Я начала гулять вечером вскоре после того, как моя дочь…
А вот сейчас я стану самым злостным обманщиком всех времён и народов.
— Подумайте и скажите: у вас была причина в тот, самый первый, раз прийти в парк?
— Наверное.
— Какая? Не думаю, что вы желали общения с людьми, а Зеехайн в вечернее время всегда полон народа. И всё же вы направились туда. Один раз, потом второй, третий… И вчера вы тоже были там?
Старушка невольно начала нервничать:
— Конечно. Но к чему вы клоните?
— В прежние годы вы любили по вечерам гулять в парке?
— Я… Может быть, но я не помню точно.
— А теперь внимательно послушайте меня, прошу вас. С мгновения зачатия человек начинает обрастать привычками, дурными, хорошими… Всякими. Каждое действие, произведённое им самим или произведённое с ним, откладывается в памяти тела и сознания. Каждое чувственное переживание меняет нас, пусть незаметно, но неотвратимо. Да, с возрастом начинаешь думать, что ты уже такой, как есть, и даже Божий промысел не способен внести в твой характер малейшие коррективы. Но зачем Господу утруждать себя тем, что с успехом исполняют даже бытовые мелочи? Вы ходите в парк каждый вечер не просто так, уверяю вас. Можете думать как и что угодно, но ваши прогулки предопределены.
— Кем?
— Вами самой. Человека удерживает от смерти только одно: чувство неоконченных дел.
— Но у меня не осталось…
— У вас? Вполне возможно. Ваших личных дел. А как быть с общественными?
Она гордо подняла подбородок:
— Я никому ничем не обязана.
— Отнюдь. Вы очень обязаны. Миру.
Если я хотел вконец спутать мысли старушки, это мне удалось. Непонимание и обида столкнулись с тем, что прячется под слоем сознания, но имеет на человека больше влияния, чем громы и молнии. Столкнулись с привычкой и… Начали отступать.
— О чём вы говорите?