в ротик, висели в стороны, как пустые дряблые мешочки. Присцилла Кристиана была очень худой.
Фил сквозь красную пелену, медленно заволакивающую обзор, оценил ситуацию со всей возможной скоростью. Орудие убийства валялось на ковре, неподалеку, и безумно несовместим казался этот простой и надежный предмет — утюг — с кровью, вязкими кусочками налипшей крови. Тяжелый, старый, металлический утюг с длинным хвостом провода. Таких сейчас уже не делают, сейчас в ходу легкие, пластмассовые, с резервуарчиками для воды… Таким череп не проломишь. Старый образец куда надежней.
Ярко-ярко горели три лампочки в люстре на потолке. Плафоны изображали виноградные гроздья, свешивающиеся хрустальными шариками. Свет был очень желтый, и нет ничьей вины в том, что Артур, на миг закинувший лицо вверх, увидел лампочки ярко-черными… светящимися черным светом. Ослепительную тонкую черную вольфрамовую нить в каждой из них.
Отсюда надо было уходить. И срочно. Хватать в охапку мальчика — и бежать как можно дальше, из этой квартиры, из этого города, и неизвестно, чего при этом стоит больше опасаться — побывавших тут грабителей или достославной файтской полиции. Во всяком случае, для них с Аланом — неизвестно.
Но как оторвать молчащего сгорбленного Артура от его матери, в чуть теплую, резиново-мягкую грудь которой он ткнулся теперь головой — Фил не знал. Он протянул руки, чтобы схватить мальчика за плечи и развернуть к себе, но тут послышался голос. Наконец-то разбивая черную ауру безумия, сомкнувшуюся в тишине.
Голос Алана, про которого Фил совсем забыл, (идиот, выпустил его из виду, как он мог) — внезапно послышался от порога. Это был такой живой, человеческий голос, неуместно тонкий, непривычный в обрушившемся мире — что Фил даже оглянулся изумленно, не сразу поняв, что же тот говорит. Слова показались ему совсем незнакомыми, как, наверное, было со строителями вавилонской башни — и говорил он какую-то тарабарщину, сочетания звуков, в котором Фил наконец, рывком заставляя себя выйти из ступора (непозволительная роскошь — ступор в течение двух секунд) узнал молитву.
— Отче наш, Сущий на небесах… Да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет… да будет воля Твоя и на земле, как на небе! Хлеб наш насущный… дай нам на сей день… И прости нам долги наши, как мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избавь нас… от Темного.
Это слово прозвучало слишком понятно, слишком близко, как имя собственное, и Фил первый раз в жизни понял, почему люди молятся такими словами. Кого и от чего они просят защитить, о Боже мой.
Алан без малейшей паузы начал следующую молитву, и может быть, мелькнула у Фила мысль, он делал это бессознательно. Но голос его стал немногим менее дрожащим, когда он обращался к Господней Матери, и таким настойчиво-осмысленным, как будто он не читал христианскую мантру, а обращался к живому человеку.
— Радуйся, Мария, Благодати полная… (да уж, есть чему радоваться, хуже не скажешь), благословенна Ты среди жен, и благословен плод чрева Твоего — Иисус. Святая Мария, матерь Божья, молись о нас, грешниках, ныне и в час… смерти нашей. Аминь.
Никто не отозвался. Скорченный Арт не шелохнулся, Фил указал товарищу на него взглядом. Он знал, что сейчас лучше говорить не ему.
Алан, бледный, но очень живой, пряменький и активный, шагнул в комнату, почему-то сжимая кулаки. Сейчас он казался взрослее, чем обычно, и Фил в первый раз в жизни почувствовал к нему что-то вроде уважения. Кажется, на этот раз инфант вел себя как мужчина. Боле того, даже примерно представлял, что надо делать.
И верно, знал. Это был как будто слегка другой Алан, и слегка другим был его голос, чем-то напомнивший голос Стефана, когда он заговорил, обращаясь к мальчику у своих ног, на залитом кровью плешивом ковре.
— Вот, Артур… Сир. Вы видите, мы едва не опоздали.
Артур наконец подал голос, не разгибаясь; голос его был почти веселым, тонким, на грани смешка, когда он выговорил одно-единственное слово —
— Едва?..
— Да, сир. — Если бы Фил не видел своего ни на что не годного товарища, он подумал бы, что это говорит кто-то другой. Лет на десять старше и раза в три пошире в плечах. — Это могли быть вы.
И то, что он обращается к мальчику на вы, уже не внушало удивления в мире, полетевшем вверх тормашками.
— Это должен был быть я, — выговорил Артур глухо и очень тихо. Однако следующую фразу почти выкрикнул, скребя рукой — левой, той, которая не сжимала труп за локоть — по влажному потемневшему ворсу. — Черт… Черт!!! Они убили мою мать!
Алан шумно вдохнул при имени нечистого, скрещивая пальцы — то ли осознанно, то ли машинально. Голос Артура взлетел почти до крещенцо, но слез в нем не было. Фил много бы дал, чтобы заглянуть ему в лицо.
То же, что сказал Алан, было дико, напрасно и неуместно, но он сделал это, и слова упали на землю, как маленькие камешки. Как пули в страшном сне, когда ты стреляешь из пистолета, а железные шарики выкатываются из ствола и безвольно падают вниз, вниз.
— Она не твоя мать, Артур.
— Врешь.
Голос Арта, его тембр был как у сорокалетнего. Может быть, это от того, что он говорил не в воздух… а, прямо говоря, в мертвую плоть.
— Нет, Арт. Это правда. И ты сам это знаешь.
Артур внезапно рывком разогнулся, хотя и не выпустил мертвой руки. Несколько секунд он смотрел Алану в глаза — с яркой, чистой ненавистью, которая потом сменилась чем-то другим. Не страхом. Отчаянием.
Будто бы ненависть предназначалась кому-то другому, а Алан просто стоял на пути взгляда.
Потом Арт отвернулся. Губы его дрожали, но он все еще не плакал. Просто смотрел на свою мертвую… мать, на женщину, которая вскормила и вырастила его, которая любила его, которая вот теперь умерла за него. Потому что она умерла за него, знала она о том или нет.
Которая никогда не состояла с ним в кровном родстве.
— Эрих, — новый голос, низкий и категоричный, с удивлением подметил Фил, исходил из его собственной гортани. — Надо уходить. Быстро. Сейчас же. Нам всем, троим. И мы сейчас же отсюда уходим.
Это был приказ, но Алан не шелохнулся, даже не взглянул в Филову сторону. Он стоял со все еще стиснутыми кулаками, с глазами, обратившимися в сплошные зрачки, и смотрел только на Артура. На его русый затылок, чуть поблескивающий рыжиной под желтым ламповым светом.
— Сир?
Мальчик не ответил. Только плечи его, горестно сведенные, передернулись в легкой судороге.
— Артур? — настойчиво повторил Алан, не делая ни движения в его сторону, только глядя. Дело в том, что он не мог приказывать этому человеку. Кто бы тот ни был — не мог. Тот должен был сказать свое слово сам.
Арт шевельнулся — но нет, еще не встал на ноги, только взял мертвую руку своей матери и поцеловал ее. Потом прижался к ней щекой, зажмурился на миг — и Алан весь сморщился, отводя взгляд и понимая, что не время, не место, нельзя плакать. Фил так сжал зубы, что челюсть его стала квадратной, как чемодан.
— Они за это ответят, — тихо и страшно выговорил Артур, вжимая в худую свою щеку тонкие, еще податливые мертвые пальцы. — Мама. Они ответят.
Вот тогда Фил и поверил, что этот мальчик — король.
Артур потянулся, осторожно прикрыл Присцилле глаза. Потом прикрыл ее голую грудь, подтянув повыше части разорванного халата. Потом встал с колен, разворачиваясь к ожидавшим его, и губы его были плотно сжаты, а лицо — Фил на миг увидел его таким, каким тот будет в семнадцать лет. Он увидел Артура юношей, и у этого юноши было такое лицо… такое… что перед ним захотелось тут же преклонить правое колено. Но это был морок, мгновенное видение, вспышка, отпечаток на пленке, улыбайтесь — все, готово… Можете идти.
У убитого в глазах отражается то, что он последнее видел в жизни. Например, изображение убийцы — запечатлевшееся, как на фотографии… Но это просто байки, дурацкие сказки, и Артур сам закрыл своей матери глаза.
— Я готов, — сказал он просто, голосом тонким и несчастным, но уже помнящим себя, уже настоящим голосом этого человека. — Если так должно быть… Тогда я готов… пойти с вами.
Нет, Фил бы никогда не сделал этого; не сделал и сейчас, и даже Алан не сделал ничего подобного — просто Фил увидел на долю секунды эту картинку, как яркое de ja vu, и он ничего не собирался с ней творить — просто оставил где-то внутри, а может быть, и промелькнуло и упало в темноту, — как он преклоняет колено перед этим человеком, Артуром, мальчиком, и прикасается губами к его узенькой руке.
Но это было только предвестие последнего выбора, — которого, даст Бог, еще удастся избежать — и Фил, конечно же, не сделал ничего подобного.
…Да и некогда было. На сборы оставалось минуты три, не больше; Фил деловито затолкал в рюкзак какие-то Артуровы теплые вещи — курточку с подкладкой, свитер из шкафа. С полки в комоде, из конфетной коробки были выскребены жалкие Присциллины сбережения — всего сто марок, Артуру на теплую куртку, грабители их не взяли. Да они вообще ничего не взяли, кроме Присциллиной жизни, ничего им было тут не надо — так, магнитофон исчез, хоть и был дешевый, да коробочка с бедными украшениями, да… наверное, еще что-нибудь. А когда полиция здесь все-таки побывает — скорее всего, с утра, у нас есть целая ночь форы — то поймут, что исчез еще и ребенок. Двенадцатилетний Артур Кристиан, похищенный… кем-то. Дурно — но другого выхода, кажется, не было.
Кроме того, целая ночь форы.
А дальше — Стефаново дело. Это же он у нас святой.
Главное — не привести за собой врагов.
Время слишком убыстрилось. И счет пошел не на месяцы — на дни, может быть, даже на часы. Кто быстрее, ребята, кто кого. И кажется, пока мы на ход опереждаем их… но мы едва успели, едва успели.
Документы Артура — свидетельство о рождении, медицинскую карту и табель из школы — Фил, по кратком размышлении, брать не стал. От них теперь мог быть только вред, и самому Артуру в первую очередь. Теперь для него лучше всего было притворяться, что он — не он, а кто-нибудь еще. Кто угодно, только не Артур Кристиан, город Файт, Тополиный Тупик, четыре, шестнадцать. Двенадцать лет, шестой класс, корью не болел.