Такая оживленная гражданская деятельность не избежала внимания современников, таких как эрудит, дипломат и член английского парламента сэр Томас Смит. В 1583 году, чуть раньше принятия «Суоллоуфилдской конституции», Смит опубликовал трактат «De Republica Anglorum: Манера управления, или политика, государства Англии», один из самых известных аналитических трудов по елизаветинской Англии. Он отмечал: «Мы в Англии обычно делим наших людей на четыре сорта – джентльмены, горожане или граждане, йомены-ремесленники и рабочие». Четвертый сорт охватывал «поденщиков, бедных крестьян, купцов или торговцев без свободной земли, арендаторов, всяких ремесленников, таких как портные, сапожники, плотники, кирпичники, кладчики, каменщики и т. д. А в деревнях они обычно бывают церковными старостами, эль-коннерами и часто констеблями, чьи обязанности шире, чем общее благосостояние». Даже «рабочие» играли большую роль в местном самоуправлении, как и йомены, которые «имели свою часть» в «отправлении правосудия, исправлении нарушений, избрании на должности… и установлении законов». Признавая важность общественного отправления правосудия, Смит утверждал, что «всякий англичанин есть сержант, хватающий вора».
Этот и многочисленные другие примеры показывают, что на нижних уровнях английского государства наблюдалось огромное участие, как и подразумевает эффект Красной королевы. Участие и представительство не ограничивались парламентом. Они проявлялись на всех уровнях и по разным каналам. По одним оценкам, в 1700 году в Англии могло существовать 50 000 приходских служащих, что примерно составляло 5 процентов взрослого мужского населения. В силу высокой ротации количество людей, когда-либо занимавших подобные должности, должно было быть значительно выше. В 1800 году этот показатель достигал, возможно, 100 000 человек.
Такое широкое общественное участие в государственной сфере имело важные последствия. Центральному государству и национальным элитам очень трудно проводить политику, идущую вразрез с пожеланиями народа. И в самом деле, современное государство на раннем этапе своего развития не могло полностью игнорировать существовавшие нормы, потому что его легитимность проистекала от его обещаний осуществлять правосудие и улучшать общественное благосостояние, даже если эти его способности зависели от сотрудничества рядовых людей. Точно как и в Афинах, мы видим здесь многогранные отношения между законом и нормами в коридоре. С одной стороны, нормы мобилизуют общество и сдерживают государство, которое благодаря этому не может заходить слишком далеко. С другой стороны, централизация государства и новые законы постепенно и понемногу ослабляют некоторые аспекты клетки норм, особенно когда наличие и растущее влияние судов и судей ослабляло феодальный порядок, его социальную иерархию и его роль в разрешении конфликтов.
Наконец, местные общины не просто решали, осуществлять или нет национальную политику, они также и инициализировали ее. До начала ХХ века система социальной защиты бедняков и нищих, если так можно выразиться, состояла в «Законах о бедных». Первый из этих законов был принят в 1597 году. Но еще до этого наблюдались местные инициативы: в 1549 году в Норидже, в 1550 году в Йорке, а затем, в 1556–1557 годах, в Кембридже, Колчестере и Ипсуиче. Законы о бедных были приняты не по исключительной воле королевы Елизаветы или ее советников. Это была инициатива на местах, которую государство подхватило и развернуло в национальном масштабе. Существует множество других примеров того, как центральное государство следует за местной инициативой. Например, в 1555 году был принят закон, согласно которому приход должен был назначать наблюдателей, руководящих починкой местных дорог, но такие наблюдатели уже фигурируют в документах Честера по меньшей мере с 1551 года.
Так почему же тогда люди «роптали»? Потому что, оказавшись внутри коридора, они захотели большего, ожидали большего и больше требовали от государства. В то же время они состязались с государством, боролись за власть и бросали вызов его власти.
Изобилие парламентов
История, которую мы рассказываем в этой главе, не ограничивается только Англией; это и история Европы. Англия имеет кое-какие политические особенности – такие, например, как преемственность между англосаксонскими народными собраниями и последующими парламентами, территориальный принцип представительства в парламенте, а также разнообразные события, которые и далее укрепляли силу собраний, вроде сыгранной ими критической роли в легитимизации порядка престолонаследия. Но другие части Европы не так уж отличались от нее; в них также наблюдалось слияние германской политики собраний с римскими государственными институтами (даже если, как мы увидим в главе 9, при более пристальном взгляде на Европу можно заметить, что там существовало много разнообразных черт, которая наша теория также может объяснить).
Для начала вернемся к Великой хартии вольностей. Насколько она уникальна? Ответ: вовсе не уникальна. В 1356 году в Брабанте, впоследствии разделенном между Нидерландами и Бельгией, парламент добился от нового герцога принятия хартии «Радостный въезд», положения которой герцог поклялся соблюдать. Согласно этой хартии, собрание должно было давать свое согласие на объявление войны, налогов, чеканку монеты и уменьшение ее стоимости. Оказывается, подобные документы, принятые примерно в то же время, что и Великая хартия вольностей, можно найти по всей Европе. К ним принадлежит хартия Педро I Арагонского, дарованная Каталонии в 1205 году; Золотая булла Андреша II Венгерского, подписанная им в 1222 году; и хартия германского императора Фридриха II в 1220 году. Все эти документы касались примерно одних и тех же вопросов, в частности обязывали правителей совещаться с гражданами и получать согласие на повышение налогов.
Но и там, где не было «великих хартий», повсюду в Европе появлялись парламенты. Этот процесс начался в Испании с созыва кортесов в 1188 году в Леоне, а затем распространился в Арагон, объединивший Каталонию и Валенсию, где тоже были свои парламенты. Чуть позже похожие на парламенты собрания появились в иберийских королевствах Наварра и Португалия. Во Франции несмотря на то, что развитие национального парламента, Генеральных штатов, шло медленно, существовали многочисленные региональные штаты. Далее к востоку, в Швейцарии, сельские кантоны созывали собственные собрания, а затем в 1291 году объединились. К северу немецкие княжества, входящие в состав Священной Римской империи, обычно созывали собрания, называвшиеся «ландтагами». К западу от них, на территории современных Бельгии и Нидерландов, во Фландрии, Голландии и Брабанте имелись весьма активные собрания. К северу от них в Дании история парламента началась в 1282 году, а в Швеции – в середине XV века. Причем в обеих этих странах, а также в Западной Фрисландии в Нидерландах и в Тироле в Австрии право участия в парламентах предоставлялось и крестьянам. Шотландия имеет парламент с XIII века, а в Польше возник сейм, который называется так до сих пор.
В Северной Италии, конечно же, в контексте коммун имелись свои версии хартий и парламентов, как мы видели в предыдущей главе. Они тоже уходят корнями в народные собрания. По сути, Северная Италия представляла собой идеальное место для смешения институтов Римской империи и традиции народных собраний, которую сначала принесло еще одно германское племя, ломбарды, а затем Каролинги. Это отличает ее от Южной Италии, не имевшей истории народных собраний и в которой не появились хартии и парламенты, как и не достигла процветания свобода.
Если мы посмотрим на континент в Средневековье и в начале современного периода, то увидим не только «хартии» и парламенты, но и оживленную деятельность местных общин, активно занимающихся своими собственными делами и постоянно пытающихся повлиять на более централизованные государственные институты и оформить их. Хорошо задокументирован пример немецкой земли Гессен, правитель которой созывал парламент под названием «диет». В отличие от английского парламента, гессенский диет не имел права устанавливать налоги, но он оказывал значительное влияние на них, формулируя и предъявляя правителю Гессена gravamina («жалобы»). Этот процесс относился к более широкому общеевропейскому явлению подачи «петиций» правителю, особенно заметному в Англии. В Гессене к концу XVI века государство получало по тысяче петиций в год, а к концу XVIII века их число возросло до четырех тысяч. Очевидно, что gravamania и инициативы диета оказывали большое влияние на законотворческую деятельность и политику Гессена. Во многих предисловиях к своим эдиктам правители признают роль местных инициатив и отмечают, что толчком к принятию многих решений послужило их обсуждение в диете. В 1764–1767 годах такие «инициативы снизу», как их в действительности и называли, помимо прочего, повлияли на решения по поводу десятин, налогообложения, городского судопроизводства и страхования от пожаров. Они также требовали кодификации общего прав, на всей территории Гессена и предлагали улучшение школьного образования, что и было осуществлено в 1731, 1754 и 1764 годах, а также предлагали меры по развитию мануфактур, осуществленные в 1731 и 1764 годах. Диет также призывал к более «открытому правлению», включая такие меры, как публикация всех текущих постановлений, судебных приговоров и принятых в диете резолюций.
Формулируемые диетом gravimania касались не только того, что беспокоило городских жителей и элиты. Мы видим также жалобы относительно Kontribution, самой тяжелой формы налогообложения, которому подвергались преимущественно крестьяне, а также жалобы на урон, который производят олени и другие дикие животные. Также постоянно подавались жалобы на законы, противоречащие традиционным обычаям наследования. В конце концов правитель сдался и отменил законы. Пример Гессена не исключителен. Нечто похожее наблюдалось на территории Нижней Австрии, Гогенлоэ и Вюртемберга.