Вечером, после заката солнца, когда пляж опустел, Агафонов сидел на песке и смотрел на Грушовку, выглядывавшую из садов своими огоньками. Черная туча с красноватыми разводьями шла от горизонта. Было тихо и душно. По воде пробегали полосы ряби. Послышался шорох шагов. Он повернулся: увидел голубое платье и почувствовал, что ему сильно хочется пить.
Теперь Тоня казалась старше, чем днем, ей, может, было лет тридцать. Она провела ладонью по его плечу, словно смахивая песок, и чуть-чуть царапнула ногтями. Агафонову показалось, что она как будто сжала его сердце.
Они поднялись по лестнице на станцию. Долгая белая вспышка осветила Тоню. Ветер громко стукнул лодку о причал и захлопнул дверь. Тоня снова сжала сердце Агафонова и сделала так, что он полюбил ее.
Когда рассвело, рядом с ним на надувном матрасе лежала женщина и ласково смотрела на него. На мосту уже грохотали грузовики. Он обнял ее, но она отстранилась. «Все, Серый. Надо идти. Придешь вечером ко мне?» Тоня быстро собралась, причесалась, встряхивая перед раскрытым окном короткими черными волосами, и простилась с грубоватой торопливостью. Он смотрел ей вслед, пока голубое платье, на котором сперва различалось упругое движение складок, не превратилось в небольшое пятно и не скрылось среди серо-зеленых ив.
Вечером он пришел по записанному адресу. Тоня увидела розы, сорванные им возле городского фонтана, закрыла дверь и сказала, что он дурачок, рассиропился у всех на виду. Потом поцеловала Агафонова и отвела в ванную с большим зеркалом, велев принять душ.
Он как будто переступил порог ясной жизни; у Тони был муж, и она изменяла ему, и Агафонов презирал таких женщин, но, когда она, похохатывая, расстегнула на нем рубаху, он снова ощутил, что будет послушен до последней минуты, пока она его не прогонит.
На стене комнаты висела фотография Тони с мужем и сыном. Агафонов сказал, что муж когда-нибудь убьет такую жену, что у них в Грушовке один парень самодельной гранатой подорвал себя и свою девушку, когда узнал, что она крутит с другим. «Ты еще дикарь, — усмехнулась Тоня. — Тебе со мной хорошо? Остальное тебя не касается. Было бы смешно, если бы ты учил меня». Ее ласки чередовались с насмешками. Ему нечего было возразить, ибо он действительно не мог предложить ей ничего, кроме примера бабушкиной семьи. Тоня с ее беззастенчивой самостоятельностью превосходила его неподвижные грушовские образцы. Она была аспиранткой на отделении романо-германских языков университета, прежде работала ассистенткой кафедры английского языка в медицинском институте, а еще раньше родилась именно в Грушовке, где поныне жили ее родители. Тоня сказала, что Агафонову надо освобождаться от хуторских взглядов, ведь он все-таки горожанин во втором поколении, а возвращение в поселок — это деградация. Мне, конечно, все равно, добавила она, потому что нас связывает только секс и каждый волен жить по-своему, но мне будет жалко, если ты превратишься в грушовского куркуля.
Она составила ему список книг для чтения, но оказалось, что Агафонов уже прочитал многие и ему неинтересны старые поучения классической литературы. Более того, он нашел, что Тоня, словно желая накормить голодного, показывает ему древний кулинарный справочник. Она одурманивала его, но, когда, привстав на цыпочки, задергивала темно-зеленые шторы, он с радостью забывал свое глухое подозрение и ее желание оправдаться. Между шторами просачивалась на стену линейка света и указывала среди многих гравюр в темных рамках на одну акварель в простом паспарту из стекла и латуни: закатное солнце, горы и черные тучи; но из красок и линий этого пейзажа выходила обнаженная женщина с разметавшимися длинными волосами.
Агафонов сказал, что хочет жениться на Тоне.
— Умница, — ответила она. — Умница, Сергуня. Но все-таки дурачок. Какой из тебя муж? Что у тебя есть? Сто восемьдесят пять роста и мускулы… Наивный мужчина — это дурак. Ну только без обид! Потом еще вспомнишь непутевую Тоньку… А за предложение спасибо, ты хороший паренек. Скажи честно, тебе очень хочется спасти меня?
В ее словах по-прежнему звучали и ласка и насмешка.
Бабушка предупредила Агафонова, чтобы он не водился с падшими женщинами, а не то она сама пойдет к этой бесстыднице и устроит ей скандал. Агафонов отшутился.
На это Тоня сказала ему:
— Мои родители построили дом, торгуют черешней и смотрят телевизор. Если бы они узнали про тебя, они бы, наверное, засадили меня в психушку. А за что? За то, что я свободна. Как называются те речные чайки? Крачки? Ты, Сергуня, еще живешь как птица. Но распорядиться свободой может лишь горожанин, интеллигент. Раз ты хочешь выйти из стаи, ты не слушай свою бабку. Все ее притчи давно перестали кого-нибудь интересовать.
— Кто-то должен продавать черешню, чтобы ты была свободна, — возразил Агафонов. — А если бы ты была бедной?
— Ну вот! Считай, твоя бабка уже явилась ко мне… Она бы могла сказать то же самое. Но бедных-то сейчас нет. Есть только психология бедных.
Агафонов разозлился. Злость освобождала его от подчинения Тоне, от ее превосходства и ожидания, что вернется муж.
— Оставь бабку в покое, — сказал он.
— Я сыта вашей дурацкой грушовской моралью! Я падшая?! Тебя надо спасти от меня? Почему тебя не надо спасти от электричества или ватерклозета? Или от цивилизации не спасешься? А вот своему малолетнему щенку можно вдолбить, что самостоятельность…
— Вот я тебе сейчас врежу, — перебил Агафонов. — Заткнись!
Он замахнулся, Тоня отшатнулась и закричала:
— Она против меня, а я должна молчать?
— Не бойся, — сказал Агафонов и пошел к дверям.
— Ну врежь! — подзадорила она. — Тебе же не терпится показать силу.
Все, сказал он себе, иди к черту. А то нашла дурака…
Агафонов вернулся домой рано. Старики поливали огород. Скрипела и постукивала водопроводная колонка. Дед медленно нес полные ведра, а бабушка ворчала, чтобы он не надрывался. Между грядок помидоров и огурцов стояла старая выварка с раствором куриного помета. Бабушка черпала банкой раствор и, не целясь, быстро бухала его под помидорные кусты. Наклоняясь, бабушка становилась еще тучнее, большие груди оттягивали ее платье.
Дед вдруг сказал Агафонову, что от того разит похоть.
— Что к нему пристал? — заступилась бабушка. — Сейчас тебя накормлю, Сереженька. Кто ж тебя еще накормит?
Она как будто поняла, что случилось, и не хотела ничего вспоминать.
Агафонов полил деревья и огород. Пахло сырой землей, над смородиной порхала большая бабочка-совка. Он прихлопнул ее быстрым движением ладоней, потом отнес ведра в летнюю кухню. Побеленная стена была освещена розовым закатом. Никаких туч и женщин на закате не было. Чистое зеленеющее небо лежало за шиферными и железными крышами Грушовки. Неподалеку пели пьяными голосами. Это Лапшин из тюряги вернулся, заметил дед. Скоро сядет обратно. Агафонов взял лопату и пошел в дальний конец двора ремонтировать подгнивший столб забора. Он вырубил лопухи и папоротник и принялся копать яму для столба-пасынка. Лезвие с легким треском входило в перевитую корнями землю, крошило истлевшие деревянные обломки, напоминавшие, что здесь прежде стоял сарай.
Агафонов повернулся и громко крикнул:
— Дед! Я хочу сделать здесь бассейн!
Почему у него вырвалось о бассейне? Старики решили, что он дурачится.
От брата Валериана вскоре пришло письмо, в котором Агафонов прочитал много полезных советов: пора браться за ум, овладеть специальностью: «Ты уже немало сделал, чтобы ограничить свою перспективу…» Валериан, как всегда, строго относился к жизни. За это старики, дядья и мать посылали ему деньги, а он еще и подрабатывал летом в строительном отряде.
«Я не пропаду! — думал Агафонов. — А пропаду — так не заплачу. Советчик выискался!»
На Севере он оказался случайно вместе с тремя исключенными из вузов студентами, которые надеялись на большие заработки. Тогда только разворачивалось освоение тюменской нефтегазоносной провинции, и тысячи прибывающих отовсюду людей чувствовали себя первопроходцами.
Агафонов не любил вспоминать начало северной одиссеи. Он строил переход ЛЭП через Обь, железную дорогу в речном порту, был стропальщиком при погрузке вертолетов. Жил во временных общежитиях и вагончиках, где было тесно и грязно. Его спутники вскоре уехали домой, не преодолев неустроенной жизни. И он холодно простился с ними, сказав, что выдержит здесь несколько лет.
Во время отпусков он заезжал в Грушовку, сорил деньгами, угощая знакомых и незнакомых, чтобы они радовались его появлению. Бабушка, видя его загулы, снова ругала его. «Ты бы лучше папе памятник поставил», — упрекала она.
До женитьбы Агафонов так и не разбогател и памятника отцу не поставил.
Он окончил курсы шоферов и порой возил на грузовике разных должностных лиц. В одной из таких поездок он познакомился со своей будущей женой Галиной Петровной Матвиенко: она работала инженером, была замужем, имела дочь школьного возраста. Узнав это, он не смутился, а сказал, что ему нравятся такие женщины, как она, — чуть полные, сильные, с высоким лбом и карими глазами. Галина Петровна улыбалась Агафонову, вернее, еще не Агафонову, а своему ощущению интереса к жизни, которое вызывал этот шофер. В ту пору жизнь Галины Петровны была унылой, муж увлекался охотой, встречами с товарищами и смотрел на жену с равнодушием.
Зимой Агафонова направили на зимник. Лишь спустя два месяца она увидела его: он осунулся, кожа на скулах была отморожена и шелушилась. Он сказал, что нарочно заехал в контору, чтобы встретиться с ней. Это признание не сделало его героем в ее глазах, но ей захотелось пожалеть его.
Галина Петровна взяла у подруги ключ от квартиры и провела вечер с Агафоновым. Она испытала восторг и беспамятство, воспоминание о которых было ее утешением, когда Агафонов уехал, оставив ее играть старую роль постылой жены. Иногда Галина Петровна грезила наяву: летела за колонной грузовиков и оказывалась в кабине Агафонова…
Однако, вернувшись, Агафонов встретил поразительную сдержанность Галины Петровны. Он не понимал, что с ней случилось. Никакие рассказы о том, как он стремился к ней, не трогали ее. Она не хотела тайной любви. И Агафонову не оставалось выбора: он попросил ее выйти за него замуж. Она отговаривала, твердила, что старше его на целых шесть лет, что у нее ребенок, что лучше все забыть. Но в конце концов сказала: «Да».