о и в самых двусмысленных, внешне только смешных или позорных положениях он, надо признать, частенько находил искорки подлинного света. Даже сейчас, когда он нацелился убить Конюхова, а очутился под столом, с головой, сдавленной коленями фактически голой женщины, с недоеденной булочкой в руке, и уже не помышляет об убийстве, а конюховские беззубые фразы слушает не без удовольствия, даже сейчас он находит особую прелесть в своем положении, некое высшее, хотя и странно преломленное в земной правде, выражение и достижение любви. О, если бы можно было немного как-то в себя шумнуть, чуточку простонать в этом медленно и жутковато разворачивающемся сладострастии!
Ксения почувствовала, кажется, опасное томление Сироткина, которое грозило выдать их обоих, и решила под каким-нибудь благовидным предлогом увести Конюхова на первый этаж, чтобы Сироткин мог беспрепятственно убраться восвояси. Ее занимала мысль: улизнет он? догадается, что ему надо уйти и что она хочет, чтобы он ушел? или останется для чего-то? для чего? Это была пустая мысль, но она неожиданно взволновала, как если бы речь шла о чем-то близком, родном, теплом. А возможно, так оно и есть. Например, судьба Сироткина. Разве он не близкий и не родной ей человек? Чем же его судьба мала для ее заботы и сочувствия? Сердце Ксении сжалось от жалости к другу, которого с беспримерной жестокостью преследовал рок, она была тронута, ее сердце разрывалось в груди. Конюхов, что ли, Конюхов, по-детски довольный, что его не прогнала жена из его же собственного дома, конюховские пустые слова и дела больше заслуживают сострадания? Повод увести Ваничку быстро отыскался. Ксения встала, напоследок блеснув Сироткину в глаза упругой белизной бедер, и повела расслабившегося в потоках счастья и любви супруга на первый этаж. Уходя, они погасили свет, и Сироткин остался в темноте.
- Милый, ты так ободрился и просиял, что все на свете для тебя теперь исключительно хорошо, - с лукавой усмешкой прошептала Ксения на ухо спутнику, - а если так, то какая же надобность писать книжки?
- Ты угадала! - даже отшатнулся в испуганном восторге Конюхов. - Ты почти угадала! Все далеко не так, но ты угадала самую суть!
Ксения взяла его под руку, чтобы он в своем головокружении не упал с темной лестницы. Они спускались дружно, как единомышленники, как заговорщики, и в разогнавшемся мозгу писателя уже пестрели виды постели, смятых простыней, бешеного колеса страсти. Ему представлялось, как он с лепетом, с воркованием гладит белую и чистую кожу своей возлюбленной жены. Но Ксения, угадывая его настроение, посмотрела на него, когда они включили свет внизу, взглядом, в насмешливом цветении которого читалось, что он человек, не понимающий страсти, книжный червь, все свои сведения о страсти почерпнувший из чужих книг. Конюхов ничего не заметил.
- Ксения, - на первом этаже вдруг изменился, подобрался, уклонился в какую-то интеллектуальную чувственность он и, встав посреди комнаты, не без театральности повернул к жене только голову, говоря куда-то как бы совсем в сторону, сморщил на лице что-то из неустанных трудов и неизбывных мучений души, - я понимаю, мое тело... и все пожирающее время... короче говоря, мой облик тебя уже не может волновать, как прежде, вся эта моя бренная плоть вызывает, наверное, желание протестовать и сопротивляться и бежать от меня без оглядки... Не бойся, говори правду, я же все понимаю. Но скажи, после нашей совместной жизни, а она, согласись, отнюдь не была краткой и случайной, разве может быть так, что я заговорю, а твоя душа совсем и не откликнется... и вообще не будет никакого отклика?.. отклика на то, что в сердце глубже видимого сердца... - закончил Конюхов как в бреду.
Изменилась и Ксения, физиономия жизни перестала двоиться перед глазами; четче проступили очертания многое повидавшей на своем веку и знающей себе цену женщины. Она была теперь наедине с мужем, почти вне мира, и это было знакомо. Она перебила:
- Я не знаю, какие причины заставляют тебя думать, будто что-то разладилось в наших отношениях...
- Да ведь есть причины, - перебил Конюхов с робкой, опасающейся навязчивости многозначительностью. - Только не будем о них.
- Пусть так, - прохладно отстранилась от взятой было темы Ксения. - Да оно и лучше, нужнее, если мы сейчас будем просто как мужчина и женщина и хотеть того, чего хотят в подобных обстоятельствах мужчина и женщина. Без затей; и щадя нервы... Не мучай меня больше! И ничего не объясняй. Я хочу быть с тобой, и ничего не надо объяснять, оставь сомнения и колебания. Этот такой тонкий мир душевных переживаний... но он и лживый, фальшивый, а ты вырвись из него, побудь со мной, ну, только и сделай, что побудь со мной...
Так словно молилась Ксения, и Конюхов пришел в необычайное волнение. Забегал боязливо по комнате, сдерживая дыхание и намеренно укорачивая шаги, как если бы то, что он двигался, дышал, говорил, продолжало мучить жену.
- Я постелю, - нашелся он наконец и побежал к кровати.
На лице Ксении промелькнуло торжество, хотя она сама вряд ли его почувствовала, она была уже далеко впереди всякой мелочности и с вдумчивым видом углублялась во что-то действительно важное и достойное. Вид у нее был и задумчивый, и озабоченный, да обстоятельства и складывались так, что ей даже в эту особую минуту все-таки приходилось улаживать некоторые мелкие недоразумения. Конюхов хлопотал у кровати с таким усердием, что пыль столбом возносилась к потолку. Стыдливо пробормотав что-то о надобностях организма, Ксения вышла в коридор и тихо поднялась на второй этаж проверить, ушел ли Сироткин. В комнате его не было. Ксения с неопределенной усмешкой заглянула под стол; Сироткин ушел. Она выпрямилась, с отвлеченной грустью улыбаясь на одиночество его ночного пути домой и на то, что ей достался муж, который нынче, сам того не ведая, чудом избежал гибели. Затем она шагнула к двери, но та внезапно отворилась, жалобно скрипнув, и на пороге возник Конюхов.
***
Он изменился, от сладостных предвкушений остались только разрозненные и уродливые следы, на вытянувшемся лице образовалась маска отчуждения, в глазах заплясали зловещие огоньки подозрительности. Проснувшийся в писательской душе исследователь потребовал анализа причин некоторых поступков жены, на которые он в предыдущем разговоре намекнул как на известные ему, но, в виду постели, счел возможным их не разбирать. Ксения тоже сразу изменилась, ибо все эти причины и поступки искренне, с чистой душой признавала за плод его воображения. Ведь честь супруга осталась незатронутой, нимало не пострадала! Ксения протестующе увеличилась в росте, выпятила, может быть за счет обычной манящей, соблазнительной обтекаемости своего зада, грудь и, точно намереваясь устремиться на ставшего антогонистом супруга всей своей массой, воскликнула:
- Я знаю, что ты подумал! Но ты ошибся! Никогда, ты слышишь, никогда не смей так думать!
Конюхов спасовал. Не то чтобы поверил, а решил снова замять и даже вовсе отбросить злополучные подозрения и порадоваться другим, более близким и более отрадным, нежели мучительный пригляд за жениной верностью, возможностям. Он выпустил набранные для грозы воздух и в новом приливе философской задумчивости пошел бродить по комнате; и забыл, между прочим, о приготовлениях на первом этаже. Ксения, нахраписто защитившая свою честь, получила передышку и могла поразмыслить, что именно возбудило в муже подозрения, когда он услышал, что она поднимается на второй этаж. Неужели он заподозрил неладное или даже заметил что-то еще раньше, но тогда пренебрег, а теперь не выдержал? Неприятный холодок пополз по спине женщины. Но ответа не было. Да и Сироткина взять - о чем он теперь думает, с чем ушел, какую мысль затаил после ее грубоватой шутки и что станется, когда он ясно осознает все случившееся с ним за вечер, сопоставит, сложит, вычтет и измерит результат и увидит, в какой очутился куче дерьма? Боже, приподними завесу над тайной! В самом исчезновении Сироткина уже увиделся ей не простой уход, не водевильное ускользание от греха подальше, от некстати нагрянувшего мужа, а происшествие загадочное и опасное, как если бы гадюка сползла с места, где только что лежала, но не ушла совсем, а затаилась где-то рядом, выжидая. Муж задумчиво, зачарованно и совсем не бдительно бродил по комнате, скрипя половицами, а она невольно косилась на затененные углы. Женщины примитивны, вывела она с горечью.
- Нужно бы устроить ремонт... здесь будет ремонт! - высказал вдруг Конюхов мысль настоящего, ответственного мужчины, хотя некоторая развязность его тона клонила к вероятию легкомысленной замены обещанного ремонта какой-нибудь пирушкой, маленьким карнавалом.
Ксения молчанием выразила согласие. Мысли мужчины тут же перекинулись на другое, опять вскинулся чуть ли не бред, но разве что одиноким и чахлым ростком над ровным полем рассудительности. Ксения села, и ее рука машинально потянулась щипать булочку. Конюхов остановился по другую сторону стола, печально глянул на жену и проговорил:
- Я не уверен, что ты внимательно слушала, когда я рассказывал о Конопатове, да и говорил я кое-как... потому что, если начистоту, дело-то совсем не в нем, он пустой, вздорный человек. Тебя, пожалуй, подмывает крикнуть: а ты не пустой и не вздорный, Ваничка? Ну и крикни, чего стесняться... Но как не в нем дело, так и не во мне, тут общий вопрос... я понял этот вопрос, и потому он для меня особенно важен, а той стороной, на которой держится это важное понимание, я не так уж пуст и вздорен... веришь ли, Ксения? Конечно, все это только слова. Что бы я ни сказал, все можно истолковать превратно, исказить, представить в смешном виде... но я делюсь с тобой своими соображениями, Ксения, я говорю без утайки, и у меня один шанс и одна надежда - что ты все-таки удержишься от смеха.
- Почему ты решил, что я буду над тобой смеяться? - в тон ему спросила Ксения. Ей казалось, что все сказанное только что мужем служит прикрытием для вероломного проникновения в ее душу.