похожие на пробуждение, в гуще этого сна. Видеть и слышать немного по–настоящему, а не только этими глазами и ушами.
[≈ нач. 1983–го]
Вечный покой. Вечно сияют солнца в небесах, туда отойдем. А пока? в общем‑то всё равно? Если мы essaim de la mer d’infini, то конечно все равно. Мы уже в раю, и прав Розанов. Но если иначе, тогда другое дело. Но тогда нужна вера, что хоть что‑то в нас воскреснет. Нужны снова боги. И достаточно ли одного.
15.1.1983
Война ввела насилие в обиход — или вернее была преподана и использована как санкция на него. Крыло войны отнимало простор для дыхания, заставляло сжаться и в сжавшемся комочке–семье начинал главенствовать тот, кто, казалось, имел больше всех силы и энергии дать отпор.
24.1.1983
Можно и так ведь: быстро, легко уйти духом. Что останется? Вещь, которую каждый без труда и забот может вырастить за несколько месяцев, как цветок на окне. Жизнь глобальна, разлита по планете: от нее не убывает, если отмирает что‑то живое; а то и прибывает. Жизнь любит рождения и смерти.
Люди знают всё и пишут очень умно. Сказано всё и перевсё. В этом гвалте сначала теряется другой голос, говорящий наново простые вещи, идущие — откуда? Из простора души. Уже есть этот мир, как он сам есть, он сам и говорит о себе, и никто не может судить, когда это надо, кому и зачем. Это видит только он сам. Он может угнездиться на свалке и на краю пропасти, никто не видит. Это Платон называл идеей: видом, родом, который есть, рождается и живет, как ему одному известно. Вопрос об обеспечении. Надо похлопотать об обеспечении.
2.3.1983
Слова во сне: «святыня; почему она не только в себе, но и в нас». Благодать схоластических вопросов. Они имеют как бы косвенное отношение к прямым волнениям и заботам, но как эта «слепая» отрешенность целительна. Между делом будет решено в сущности всё. С самого начала в спокойствии, обстоятельности, объективности размышления уже достигнуто то, что должно будет дать решение. Как противоположен этому разоблачительный и будоражащий дух нашего времени. Человека задевают, смущают, заставляя подозревать в себе чудовище и злодея. Человек должен оправдываться от самых азов, ему не дают никакой форы. Не случайно люди рады отождествить себя хоть с машиной, чтобы хоть что‑то иметь за душой.
А в самом деле, какая же святыня вне нас? Только та, которая нами же поставлена. И по–настоящему свято только то начало в человеке, которое ставит святыни. Атеизм, казалось бы, не ставит святынь, однако он редко бывает вольтеровским, а обычно так жмется, стыдится, опасается и умалчивает, что ясно, что он бережет какую‑то темную святыню. Христианство назвало свою святыню, а он не хочет. От этого он чувствует себя безопаснее христианства в своей святости.
Целительная добротность стихов Элиота.
18.4.1983
От некоторых людей исходит как бы неумолчный укор, ты должен перед ними уничтожиться и «перестать». Они, скорее, чувствуют твою готовность к этому — внутреннюю размытость человека — и чуть ли не в протесте против нее делают то что делают. Как это разлито в христианстве. Такой укор сбивает с ног. Сравни античную (Аристотель) уверенность в праве на правое счастье: боги должны мне помочь, если они не помогают, то это нечестно и я вправе защищаться. В христианстве за «смирение» обещают «счастье на том свете», понимая под смирением отказ от себя, под счастьем на том свете счастье не на земле (на земле в лучшем случае покой). Откуда эта сила, гложущая жизнь. От нашей опущенности («Геронтион»).
19.4.1983
В мир брошено загадочное зло, и он мечется и тревожится, пока не выздоровеет. Надо освоить эту загадочную силу. Но никогда не сможешь. Сколько ни старайся понять чистое зло, его не поймешь.
28.11.1982
Тексты как арматура протянуты через месиво истории. Почти невольно цепляются за них, иначе утонуть в болоте. Всякий подающий опору ценится, и сам идет на дно (zu Grunde gehen, забавы шалуна). Глюксман против текстов, и не заметил, как уцепился за них.
29.11.1982
Жильбер Порретанский. Представим, улочка в Звенигороде была такой 1200 лет, и многие священники в церкви на горе писали, так что в библиотеке — она хранится в подвальном этаже — накопилось много рукописей. Но не так: их уронили в лужу, написавших послали в Соловки, где они тесали и таскали камень, а приехавший из Польши знаток ничего не знал, так что теперь потрепанный и беззубый «специалист» должен глядеть в листок, переписанный с книги, случайно долетевшей на самолете и заброшенной на краю города.
Снова культура, снова тянуть лямку? революция кончилась? советская власть кончилась? Какая опять бесконечная скука! Теперь Россия будет проходить свои тысячелетия культуры, чтобы потом с завистью и замиранием смотреть на какую‑нибудь революционную Якутию. «Бездны на краю». Так хочет жить русский. Это ему надо. А спокойный терпеливый Жильбер Порретанский…
Но: есть революция: сама история. Она всегда, везде. История и культура. В частности, Жильбер Порретанский.
1.12.1982
Только с одной стороны. Так устроена и жизнь и всякое достижение: оно уже достигнуто, покажи его, тебе осталось только это. Не будет того, чего еще нет, чего уже не было бы. Эти искры сверху, а не снизу, снизу пожары. Около которых можно правда погреть руки, но даже если сжигают оставленный дом, сколько там памяти, как рушится жизнь. Ну, а глупость? Говорят, и тела в крематории поднимаются от жара. Такая «энергия». Когда мало тепла сверху, человечество подмывает подпалить себя снизу. В этом смысле вполне можно говорить о сознании человечества. Когда никто уже больше не захочет нести на себе эту обузу… Сейчас уже никто не хочет на себе нести эту обузу. Пушкин показал, что он не боится и не согнется. Делайте выводы, хорошо вам стало без него. Маленькой искорки, крохотки света хватило бы.
7.12.1982
Сон Адама. Адам заснул, спит и ему снится, что он сорвал то яблоко. И случилось то, что не могло не случиться. И сон его становится неостановимым, потом кошмарным. И он должен во сне найти решение, и если не найдет, то невозможно ему будет восстановить покой духа, неизбежно будет то яблоко действительно сорвать и съесть, и ночной кошмар станет жуткой явью. Сон его не простой: там живут, действуют. И не сонным, а настоящим грехопадением будет, если он не выкарабкается. Остановить, погасить разросшееся, которое расползается как сорняк и пожар! и всё труднее остановить.
Вдруг словно во сне, как из тумана, распространилось его существо по всей планете, расползлось в туман, по пещерам и континентам, и не собрать. Хотя они, пещерные, почти безобидны, но у него тревога, когда он вдруг чувствует свое тело в диких австралийцах, и в эскимосах, которые движутся и не помнят, не думают — какой там рай? Страшное одичание духа, души, человека. Паника. Как спастись, как спасти. Он придумывает все новые способы. Но Бога позвать не может: ведь пока еще только спит, не звать же Бога, чтобы Он прервал сон. И знает, что если проснется, то будет всё, что во сне. Спрашивается, зачем же заснул, не было ли уже это грехом. Нет, не грехом.
Не мы здесь живем, а ему приснилась туманная Москва, почти ад; мы существуем и действуем в его воображении. Он мучительно ищет выхода, проваливается в безнадежность, пускается в повторы; мы, герои его сна и воображения, должны во что бы то ни стало с честью выйти из положения, потому что иначе он уже никогда не сможет быть безмятежно счастлив в своем саду. Ведь если ему привиделась такая страшная возможность — что змей искусил его, что отпадение произошло, что он был предоставлен себе и лишен ежеминутной прямой помощи, — то он должен мысленно выйти из этого тупика, иначе его свобода впредь уже никогда не будет такой полной. Он мысленно влип в этот долгий роман и не может уже забросить своих героев. А с другой стороны, зависит от них: они должны вести себя естественно и все‑таки привести к решению, которое вновь уверенно вернуло бы его в сад. Он сочиняет не по заказу и не умеет лукавить; его длинный роман протянется столько, пока он не увидит выхода. Речь идет о его спасении. Мы можем даже погибнуть, но не поддаться своему — его — разрушению, сохранить светлый дух. Условия игры жестокие: созданный разумным и свободным, он не мог не увидеть такой возможности, увидев, не мог не продумать ее до конца. Если ему не удастся его задача романиста, он навсегда утрачивает свое место в раю, потому что уже не будет с тем незамутненным радостным сознанием, придется скрывать, что затаил страх, неуверенность; не сможет вольно ходить по саду, должен будет повиснуть на Боге зависимостью.
Кто поставил эту грозную задачу? темная сила? Бог? он сам? разве это не его труд, и величайший? Тревожно? есть тут реальное зло? Еще бы: он не сможет быть в раю, с ним случится всё что он видит во сне падая. Ему важно чтобы ни один из его героев не завяз в этом его сне навеки. Должен всегда уметь проснуться к тому же творчеству на всяком месте, иначе его (каждого) партия проиграна. Чего бояться? Рождений, смертей? войн? Всё это может быть и значит уже не может не быть. Через все это надо теперь пройти, хотя бы воображаемо, а иначе не будешь знать чем всё это кончится, не сможешь вернуться из сна. Ты проходишь воображаемо, другой делает реально. Кто не смог мысленно. Почему не смог? Потому что надо посмотреть подробно, и от крайней подробности все оживает. Материя от крайней детальности, выпуклости мысли.
Еще мало той борьбы со злом, поданной луковки. Знак благодати только творчество, хотя в нем как будто и нет сведения счетов со злом. Победа над злом в том, что несмотря на зло человек остается с первым Адамом, способен все равно к раю. Зачем кто‑то хочет стащить его оттуда? Мы не знаем зачем, но знаем что именно хочет. Бог творил то, что могло не быть; плохой хочет чтобы не было этой неожиданности. Бог сделал так, что всякий похвалит, не похвалит другой, кардинально другой. Другого губит сложность, окраинность. Это ему и помогает, потому что с ним становится не разобраться. Впрочем, и не надо. Достаточно уметь быть заново. Эта простота поможет. Достаточно уметь быть заново.