— Через много-много лет я уж забуду, правда это была или неправда…
— Ничего ты не забудешь: детство никогда не забывается.
Ну, маме это, конечно, виднее!
Доставая из ящика чистую тетрадку, я думал: «А может быть, я стану не просто взрослым, а каким-нибудь знаменитым человеком? Все люди сразу захотят узнать разные подробности о моём детстве. И вот эта самая тетрадка в клеточку им поможет. Тогда уж она будет храниться не в моём сломанном ящике, который можно открывать только щипцами да плоскогубцами (голыми руками его не возьмёшь!), а где-нибудь в музее, под стеклом».
Для начала я изрисовал всю обложку и края первой страницы человеческими головками, фигурками животных, хвостатыми росписями.
Первую фразу я начинал три раза и три раза нарочно зачёркивал: я знал, что так именно поступают со своими рукописями всякие знаменитые писатели и поэты.
Но что делать дальше, я не знал. Тогда я пошёл в библиотеку и набрал много толстых и тонких книг. Это были дневники известных людей: путешественников, учёных, писателей… Они все очень подробно описывали в дневниках свою жизнь и жизнь ближайших родственников. Прямо изо дня в день: и кто что сделал, и кто что подумал, и кто что кому сказал. Они и природу описывали, и все свои мысли, и настроения. И я так буду делать.
Потом я почитал Димин дневник, который лежит в нашем книжном шкафу. Ну, Дима пишет главным образом о книгах, которые он прочитал, и о международных событиях, и о своей общественной работе. Мне кажется, это не очень интересно записывать. О международных делах можно будет потом, через много-много лет узнать из газет или журналов. А в дневнике уж лучше писать о собственной жизни.
Я попросил всех наших домашних — и маму, и папу, и брата Диму — помогать мне, проверять иногда мой дневник. И сразу приступил к делу: сделал в тетрадке эту самую первую запись.
11 ноября
Сегодня, ровно в 10 часов 20 минут утра, мне в голову пришла гениальная идея: посадить Лёльке Мухиной в парту живого ежа! То есть я не сразу дошёл до этого. Сперва я хотел сунуть ей живого ужа.
Это случилось опять на уроке немецкого языка, у той же самой Анны Рудольфовны. Лёлька зачем-то полезла в парту. А там лежала мокрая тряпка, которой доску вытирают. Лёлька со страху так заорала, что из соседнего класса прибежали две девчонки: не случился ли с кем-нибудь приступ аппендицита?
Потом Анна Рудольфовна целых пол-урока объясняла нам, что трусость — это очень плохое человеческое качество. И что Бетховен в своём музыкальном произведении «Эгмонт» как раз воспевал смелость, а трусость никогда и никто на свете не воспевал. Всё это Анна Рудольфовна объясняла нам на немецком языке, чтобы «приучить нас к разговорной речи». Но так как мы к разговорной речи ещё не приучились, она почти каждую фразу со вздохом переводила на русский язык.
Так прошло пол-урока — и меня не спросили!
Тогда я и подумал: как же завизжит Лёлька, если сунуть ей в парту не какую-то мокрую тряпку, а самого настоящего живого ужа! «Надо, — решил я, — сперва вынуть чернильницу».
Сидит-сидит Лёлька на уроке — и вдруг через кругленькое отверстие в парте появляется змея. То есть это Лёлька будет так думать, что змея, а на самом деле это будет обыкновенный уж из нашего с Витиком-Нытиком живого уголка.
Тут уж Анне Рудольфовне придётся читать лекцию о смелости не меньше урока. А может, и переменку прихватит!
Но потом я подумал: если сунуть ужа в начале большой перемены, когда все убегают из класса, он за двадцать минут может преспокойно уползти и не появиться в круглом отверстии для чернильницы. Нет, лучше посадить в парту живого ёжика: он заснёт себе в темноте, а иголки его и во сне колются.
Решено: не буду сегодня учить немецкого! Ведь завтра вместо урока будет настоящий спектакль!
12 ноября
Сегодня, в самом начале большой перемены, я сделал всё, как было задумано. Положил Лёльке в парту своего ежа, которому мой брат Дима дал очень странное имя — Нигилист. Я поинтересовался, кто это такие — нигилисты и за что Дима так обозвал ёжика, которого я сам нашёл в лесу прошлым летом. «За то, что он никого не признаёт и всех подкалывает!»— ответил Дима. Мама называла ёжика «Сев-кой номер два», потому что я, по её мнению, тоже иногда бываю колючим. А мы с Витиком-Нытиком называли его просто Борькой. В общем, у ежа было целых три имени, и он ни на одно из них не откликался.
Значит, положил я своего колючего Борьку в парту. И не просто в парту. Я засунул его прямо в мухинский портфель, оказавшийся довольно-таки вместительным, и запер на блестящий серебристый замочек.
Ёжик не уж: он не выползет из Лёлькиного портфеля!
Счастливый как никогда, побежал я на большую перемену.
Целых двадцать минут я носился по этажам и даже спустился вниз, где занимались первоклассники. Я даже изучил всю их стенгазету, в которой было всего две маленькие заметочки, написанные огромными печатными буквами, и много разных картинок, нарисованных цветными карандашами: дома, похожие на сундуки с широкими трубами и толстыми хвостами дыма; пароходы с такими же трубами и хвостами, паровозы — тоже с трубами и тоже с хвостами. Я уж давно заметил, что малыши очень любят рисовать трубы и дым. И почему бы это? Тут ракеты летают, атомные электростанции строятся, а у них дым столбом!
В общем, я старался сделать так, чтобы поскорей промчалась большая перемена: уж очень мне не терпелось узнать, что произойдёт на уроке.
А случилось совсем неожиданное.
Я ничего не слышал и ничего не видел, кроме рук Лёльки Мухиной. А они, эти маленькие, беленькие ручки, полежали немного на крышке парты, словно отдохнули после перемены, потом поправили волосы, а потом… Потом полезли в парту за учебником. Я затаил дыхание: «Что сейчас будет?!» Вот Лёлькины руки скрылись внутри. Вот сейчас… Сейчас Лёлька вскочит и завопит на весь класс, на всю школу, на всю улицу! И все ребята тоже вскочат и побегут на помощь Лёльке. А потом увидят нашего мирного Борьку и будут долго-долго хохотать. Вот сейчас, сейчас… Но ничего такого не произошло. Лёлька преспокойно достала учебник, по-девчачьи аккуратненько завёрнутый в белую бумагу. Открыла нужную страницу и стала водить пальцем по строчкам.
Я не верил своим глазам! Как же так?! Ведь Борька лежал в портфеле поверх всех учебников и тетрадок. Она не могла, просто не могла не наткнуться на его колючки! И всё-таки, словно желая ещё больше удивить меня, Лёлька снова полезла в портфель и достала оттуда тетрадь с аккуратной розовой ленточкой и такой же аккуратной розовой промокашкой.
Это было какое-то чудо!
Чтобы я не так уж сильно удивлялся, Анна Рудольфовна сказала:
— Котлов, раскройте учебник и работайте вместе с нами!
Я сунул руку в свой портфель… И вот тут действительно раздался крик! Но вовсе не Лёлькин, а мой собственный. Я вскочил на ноги и стал дуть на руки. И все ребята повернулись ко мне. А Анна Рудольфовна даже поднялась со своего стула.
— Что у вас такое, Котлов?
— Тут эти… Ну, как их?.. Которые колются… Гвозди! — сказал я, посасывая уколотые пальцы.
Лёлька Мухина жалостливо покачивала головой.
Чтобы ребята перестали наконец вертеть головой, Анна Рудольфовна решила вызвать меня к доске: там уж меня все сразу увидят.
— Но ведь у меня… Эти самые… пальцы… — промямлил я.
— Вы, надеюсь, будете отвечать не пальцами, — строго сказала Анна Рудольфовна. — Разве голова и язык у вас тоже повреждены?
Я поплёлся к доске. Но это даже не очень огорчало меня — одна мысль сидела в голове: «Каким образом Борька попал обратно ко мне в парту? Или он тоже, как и собака, верный друг человека и всегда находит своего хозяина?»
Да-а… хорош друг! Всё, всё испортил! Прав был наш Дима, когда назвал его Нигилистом! Типичнейший нигилист.
13 ноября
С Витькой невозможно стало ходить по улице — он то и дело вскрикивает: «Ой, спутник летит! Спутник летит!..» Иногда даже ему кажется, что он видит сразу два спутника, один из которых прямо у него на глазах обгоняет другого. Вокруг нас сразу собираются прохожие. Витька тычет пальцем в небо, и все задирают голову вверх. Но всегда кто-нибудь догадывается раскрыть газету, где чёрным по белому написано, что в это самое время спутник должен пролетать над Порт-Саидом или где-нибудь над Аддис-Абебой.
— А мне показалось… — разводит руками Нытик. — Вон там, вон там! Видите?..
И каждый раз оказывается, что это была какая-нибудь самая обыкновенная падающая звезда или разноцветные огоньки на крыльях и хвосте самолёта.
Я решил провести наблюдения за искусственными спутниками серьёзно и вполне научно. И хотя некоторые видели спутник, как говорится, невооружённым глазом, я всё-таки решил вооружить наши с Витькой глаза.
Но чем вооружить?
Мы перерыли все старые сундуки и чемоданы, пропахшие нафталином, но никаких, даже самых старых, подзорных труб и телескопов у наших родителей не оказалось. А между тем в «Последних известиях» по радио передали, что завтра, ровно в 6 часов 10 минут утра, спутник пролетит над Москвой. Что было делать? Я уж совсем приуныл.
Но вот вечером раздался телефонный звонок, и Витька, захлёбываясь, торжествующим шёпотом сообщил мне со своего нижнего этажа:
— Ура! Нашёл старый бабушкин бинокль. Театральный! Левая трубка не работает… То есть она работает, но только в одну сторону.
— Как в одну?
— Уменьшает!..
— Это нам совсем не нужно: спутник и так маленький.
— Зато другая и увеличивает тоже! Знаешь, как увеличивает!
— Ну, тащи его сюда!
Ровно через три минуты мы с Витькой уже заперлись в нашей ванной комнате и стали разглядывать бинокль его бабушки. Это был очень старинный бинокль. И красивый: сам весь белый, из камня какого-то (Витька сказал, что из перламутра), а ручка и ободки золотые.
Я посмотрел в один глазок — и наша ванна показалась мне маленькой-маленькой, как крышка от белой мыльницы. А посмотрел в другую трубку — и ванна стала огромной: хоть втроём туда залезай! Посмотрел на рыжую кошку Мурку, прикорнувшую на табуретке, — и она показалась мне настоящим рыжим тигром, усатым и страшным.