– Вы хорошо себя чувствуете? – начальник тюрьмы подошёл ближе, всматриваясь в узника.
– Просто замечательно, – горько усмехнулся тот.
– Это хорошо, хорошо. Вы должны сегодня чувствовать себя хорошо, чтобы сделать то, что требуется.
– А что от меня требуется?
– Вы хотите сказать, что передумали?
– Не хочу. Но вы же говорили – завтра.
– Завтра уже давно минуло, господин узник.
– Давно?
– Третьего дня. Мне сказали, что вы больны и вам нужно отлежаться.
– Вот как…
– Кстати, до меня дошли неприятные слухи, – поморщился надзиратель, – о том, что вы… вы, якобы… я этому, конечно, не верю, но если вскроются факты… что якобы вы э-э… поступили не очень хорошо в отношении госпожи дочери надзирателя.
– Кто вам сказал?
– Слухами земля полнится, господин узник, так у нас говорят.
– А у нас говорят: ни слуху, ни духу.
– Я смотрю, вы совершенно не чувствуете себя виновным, – строго произнёс надзиратель.
– Я виновен пожизненно.
– Кхм… Вы, господин узник, может быть, думаете, что новое преступление уже ничего не может изменить в вашей судьбе. Напрасно, напрасно вы так решили, доложу я вам. Нет столь жестокого наказания, которое нельзя было бы сделать ещё более жестоким. Наши законы позволяют многое, очень многое, уверяю вас.
– Скажите, господин начальник тюрьмы, какой сегодня день?
– Тот самый.
– Уже?
– Счастливые часов не наблюдают, не так ли?
– Счастливые вообще ничего не наблюдают, господин начальник тюрьмы. Для наблюдений над жизнью нужно быть достаточно несчастным.
– Да вы, батенька, филозо́ф!
– Ничто так не располагает к философским экзерсисам, как пожизненное заключение. Попробуйте, настоятельно рекомендую.
Начальник тюрьмы рассмеялся, покачивая головой, словно говоря кому-то стоявшему рядом: да вы посмотрите, каков шутник!
– Спасибо, – поклонился он, отсмеявшись. – Быть может, на старости лет я не премину воспользоваться вашей рекомендацией. А пока… пока, господин узник, у меня слишком много забот, чтобы предаваться игре мысли в камере пожизненного заключения. И самая большая моя забота – дочь, её судьба, её честь. Хорошо, что вы согласились мне помочь. Надеюсь, вы готовы сдержать своё обещание?
– О боже, боже!
– Готовы?
– Что мне делать, господи?
Начальник тюрьмы достал из кармана револьвер, протянул узнику.
– Вот, держите.
– Что это? – отстранился узник.
– Это наше с вами спасение.
– От чего?
– От прошлого.
– Говорят, от него не спасёшься.
– Нет такого прошлого, которое невозможно сделать небывальщиной. Видите, я тоже кое-что могу в плане философии.
– Но убивая прошлое, убиваешь будущее.
– Берите же револьвер, господин узник. Слова – удел прошлого, а будущее требует действий.
Узник робко протянул руку, осторожно взял оружие. Надзиратель следил за ним с улыбкой.
– Какой холодный! – воскликнул заключённый.
– Вы из такого же убили свою жену? – мягко и вкрадчиво спросил начальник тюрьмы.
– Что? – заключённый поднял на него удивлённый взгляд. – Я не убивал свою жену, у меня и жены-то никогда не было.
– Будет.
– Вы смеётесь надо мной? У меня нет будущего.
– Это вам так кажется, потому что вы увязли в прошлом. Револьвер поможет вам покончить с ним раз и навсегда.
Заключённый плавным движением поднёс револьвер к голове, упёр ствол в висок.
– О да! – сказал он. – Вы правы. Раз и навсегда.
– Давайте, жмите на спуск, – кивнул надзиратель.
– Он не заряжен, я знаю, – усмехнулся узник. – Иначе вы не дали бы мне его. Тысячу раз я видел такое в кино.
– А вы нажмите, нажмите, – ласково улыбнулся начальник тюрьмы. – Тут и узнаем, заряжен или нет.
– Я боюсь, – признался узник полушёпотом.
– Разумеется. Все умные люди боятся, – сказал надзиратель таким тоном, будто погладил по голове.
– Это комплимент?
– Если угодно. Будете жать?
– Понимаю. Вы решили избавиться от меня, да?
– Так он же не заряжен, – рассмеялся надзиратель. – Ну что, я зову пожарного? Он ждёт на кухне. И наверное, пользуется моментом, чтобы приставать к дочери, подлец.
– Нет! – воскликнул узник, нажимая на спуск.
Раздался сухой щелчок сработавшего механизма. Смертельно побледневший узник вздрогнул. Начальник тюрьмы улыбнулся.
– Что это? – произнёс узник, стремительно краснея.
– Осечка, должно быть, – отвечал надзиратель. – Давно им никто не пользовался. Но у вас есть ещё целых пять попыток. Попробуйте ещё раз.
Узник снова – наверное, неожиданно и для себя самого – нажал на спусковой крючок.
– Ха! – произнёс он, убирая револьвер от виска. – Что я говорил. Как в дешёвом кино. Револьвер не заряжен.
– Теперь понимаете? – с нажимом спросил надзиратель, переходя почти на шёпот.
Узник уставился на него, как громом поражённый; в глазах его отразился огонёк догадки, посетившей его.
– Да, – выдохнул он. – Да. Кажется, понимаю.
– Звать?
– Зовите!
Надзиратель открыл дверь камеры, высунулся в полутёмный коридор и стал звать пожарного: «Эй! Эй, где ты там, бесов сын, огнеборец чёртов, бабощуп проклятый?! А ну, быстро давай сюда!»
Послышался топот подкованных сапог, послушно прогрохотавших по коридору. Через минуту в дверях вырос молодцеватый юноша в форме пожарного, в сияющей начищенной каске, из-под которой выбивались белокурые волосы. Высокий, румяный, пышущий здоровьем и жаждой жизни, весёлый и сильный он вытянулся перед начальником во фрунт и отдал честь, после чего чётким, почти строевым, шагом вошёл в камеру и встал перед узником.
– Вот, господин пожарный, познакомьтесь, – сказал начальник тюрьмы. – Это тот самый узник.
– Рад знакомству, господин узник! – отрапортовал пожарный.
– Приятно познакомиться, господин пожарный, – кивнул узник, протягивая пожарнику руку. Поздоровались
– Давно мечтал познакомиться с вами, – сказал юноша. – Госпожа дочь надзирателя так много рассказывала о вас.
– В самом деле? – удивился узник. – Интересно.
– Очень много рассказывала о вашей жизни.
– Боюсь, о моей жизни нельзя рассказать много, – пожал плечами узник, – она была слишком коротка.
– Ну вот и познакомились, – благодушно произнёс начальник тюрьмы. – Теперь, господин узник, пора перейти к делу, ради которого, собственно, мы здесь и собрались.
Узник задумчиво посмотрел на револьвер в руке.
– Да, – кивнул он, – да. Позвольте, господин начальник тюрьмы, выразить вам своё восхищение вашей… вашим человеколюбием, вашей мудростью, вашим тонким знанием человеческой души. На самом деле это ведь вы, вы – подлинный философ жизни, а не я с моими словесными играми на пустом месте. Я благодарен вам за испытание, которое вы уготовили мне. Оно открыло мне глаза на многое, на моё место в этой жизни, на цель, которую могу и должен я достичь в оставшиеся мне годы. Вы открыли мне глаза на меня самого.
– Я польщён, господин узник, – поклонился начальник тюрьмы.
– Как гладко вы говорите! – воскликнул пожарный. – Я так не умею, я человек простой, без затей. Да и работа у меня дымная, на ней особо не поговоришь, а заговоришь, так неровен час дыма наглотаешься, тут тебе и каюк. У нас ребята как узнали, что я сегодня с таким знаменитым узником встречусь, так давай мне…
Не дослушав, узник поднял оружие, быстро прицелился и нажал на спуск. Раздался выстрел. Пожарный, не издав больше ни звука, повалился замертво.
Узник, обомлев, уронил револьвер, растерянно уставился на красное пятно, быстро растущее на груди безжизненного тела.
– Хороший выстрел, – кивнул надзиратель. – Прямо в сердце. Даже я бы так не сумел.
– Но как же так?! – вскричал узник. – Ведь револьвер был не заряжен…
– Кто вам сказал? – поднял брови начальник тюрьмы. – Как бы вы тогда смогли исполнить взятое на себя обязательство? Конечно он был заряжен.
– Но… Но почему же…
Он вдруг наклонился, поднял револьвер, прижал дуло к виску и нажал на спуск.
– Осечка! – произнёс надзиратель с шутливой досадой и поцокал языком.
Узник нажал ещё раз.
– Осечка! – в том же тоне сказал начальник тюрьмы и рассмеялся.
Узник сделал ещё одну попытку.
– Осечка! – кивнул надзиратель. – Да полноте вам, господин узник, в барабане больше нет патронов.
– Но почему? Как?
– Да вот так, – довольно улыбнулся начальник тюрьмы. – Два пустых гнезда, патрон, и снова пустые гнёзда. Я же знаю таких, как вы, узников, как облупленных. Вот я и подумал: ну не захочет он палить в пожарного почём зря, без всякой идеи – он уж скорей сам застрелиться захочет. Если один раз револьвер не выстрелит, это ничего, это как бы осечка, и он, думаю, обязательно попробует ещё раз. А вот уж когда револьвер и во второй раз не выстрелит, тут уж он решит, что это просто испытание для него, что оружие не заряжено, что всё как в плохом кино, а пожарный будет наказан не смертью, а пониманием собственной гнусности. Тут он, думаю, ударится в философию, в игру ума-с, и обязательно выведет какую-нибудь теорию, ещё и благодарить меня станет за испытание. И вот, когда снизойдёт на него озарение, тогда уж третьим разом он выстрелит в пожарного, не сомневаясь, что никакого выстрела на самом деле не будет. А после, как убьёт, снова захочет застрелиться от понимания собственной мерзости и от мук совести. Вот, собственно… Ну, и как в воду глядел. Знаю я вашего брата узника, как самого себя, говорю же вам.
Зашуршал песок времени, заскрипели камни бытия, проползли змеи прошлого – явился ангел. Он стоял у стены в необычной для него, какой-то надломленной, позе, держась за стену рукой. Когда же оторвался от стены, то по его шаткой походке, по плавающему взгляду и глуповатой улыбке на лице в нём безошибочно можно было признать пьяного. Вдобавок ко всему, нетрезвым голосом он продолжил мурлыкать напев, начатый, должно быть, ещё в застенных пространствах: «… хэппи бёздэй, диар энджел, хэппи бёздэй ту ю-у-у…»