какие, титьки добрые, кость широкая – рожай да рожай. Купите патефон, рамки для фотографий, пальму…
– Зачем патефон? – перебил узник её размеренную присказку.
– У меня всегда мечта была за патефон, – выпрямилась жена надзирателя. На губах её затрепетала бледная улыбка, руки задумчиво теребили тряпку. – Чтобы, значит, музыка была в доме… Да ты чего не ешь-то? – спохватилась она, щупая кастрюлю. – Остывает же. Возьмётся плёнкой, затвердеет.
– А что там? – оживился узник.
– Горох, чего ещё.
– О-о! Горох! – воскликнул он, хватаясь за ложку. – Боже, боже, как я люблю горох! Как там погода? Дождя нет?
– Да кто ж его знает, – бормотала жена надзирателя, опуская тряпку в унитаз, выполаскивая. – Коли есть, так на то воля божья, а коли нет – та́к тому, значит, и положено быть. Это не нашего с тобой ума дело, милок. Ешь себе, сопи в две дырки, а в божьи дела не суйся. И от женитьбы не отлынивай – человеком надо оставаться, как бы тебя жизнь ни маяла…
№7
Приговорённый оказался юношей, почти мальчиком – рыжим, косоглазым, очень худым и вообще, кажется, нездоровым. Прижавшись спиной к стене, он осматривал камеру, но без всякого интереса. Впрочем, оно и понятно, какой ему интерес: что же он, камер не видел? Взгляд его был пуст, не выражал ни единой мысли или чувства, словно принадлежал обитателю какого-то иного, далёкого и непонятного мира, неспособного, в свою очередь, к пониманию того мира, в который заглянул. Лицо его, густо усеянное красными воспалёнными прыщами, не хранило на себе следов ни переживаний, ни рухнувших надежд, ни прошлого, ни будущего – ничего не отображало оно, кроме зябкой какой-то и бессильной улыбки, что временами скользила по его губам быстрым пугливым мышонком и пряталась в норке рта за редкими жёлтыми зубами.
Начальник тюрьмы, из которой был привезён смертник, долго, монотонно, гнусаво и с неопределённым, но сильным акцентом читал приговор, растянувшийся едва ли не на десяток страниц убористого текста. Начальник этот был человеком неимоверно толстым, одышливым, пучеглазым и распространял вокруг густой и тяжёлый запах подмышек.
Когда наконец он закончил чтение, снял очки и натужно перевёл дух, вперёд выступил начальник местной тюрьмы, взявший на себя обязанности адъютанта. В руках он держал большой чёрный ящичек с кокетливой золочёной виньеткой на крышке, чуть заржавелыми петлями и обломанной ручкой, так что держать его во всё время чтения приговора начальнику было не очень удобно и теперь он с явным облегчением водрузил свою ношу на стол, откинул крышку и с улыбкой посмотрел на узника, ожидая, видимо, насладиться произведённым впечатлением.
А зрелище действительно впечатляло, поскольку то, что лежало в ящике было не пистолетом – это был монстр, ужасное произведение оружейного искусства – длиной не менее локтя и весом явно не меньше пяти фунтов, с двумя вертикально расположенными гранёными стволами.
– Эссекуэрло! – выдохнул гостевой начальник, переходя на чуждый узнику свой родной язык. Его толстые мокрые губы выплюнули произнесённое слово и попытались сложиться в суровую складку, но были для этого слишком беспомощно и по-детски пухлыми.
– На этот раз заряжен? – спросил узник, прищурившись.
– Не сомневайтесь, – улыбнулся начальник тюрьмы. – Два ствола, два патрона. Один выстрел. Второй – на случай, если понадобится… кхм… вы понимаете.
– Если не умрёт после первого? – уточнил узник.
– Вы понимаете, – снова улыбнулся начальник тюрьмы. – Впрочем, пули разрывные, так что вряд ли понадобится… Кстати, – добавил он со странным огоньком в глазах, – нас тоже двое. Два начальника тюрем, хе-хе… Два ствола… А пули – разрывные…
– Ты согласен с приговором? – обратился между тем толстый начальник к приговорённому. – Последнее слово говорить будешь?
– А? – почувствовав, что обращаются к нему, смертник перевёл на начальника затуманенный непониманием взгляд. В уголке его рта собралась прозрачная капля слюны и медленно, тягуче стекла вниз, к подбородку.
– Идиот, – равнодушно пояснил толстяк. – Ничего не соображает. Совсем.
– Земляники хочу, – вдруг улыбнулся приговорённый. Слова он произносил нечётко, косноязычно, будто обжёг или прикусил язык и теперь боялся им лишний раз шевелить. Или будто учился по-датски. Слова падали из его рта без всякого выражения, как обрубки дерева или сброшенные на снег варежки. – С холма. Там у нас за речкой холмы земляничные. Мы их зовём земляничные холмы. Солнце нагреет земляника сла-а-адкая и тёплая что мамкина титька. Ага.
– Последнее желание тебе уже исполняли, – недовольно возразил его начальник. – Так что будем считать, что про землянику – это было последнее слово, – и кивнул узнику: – Кончайте с ним, палач.
Узник осторожно извлёк из ящика пистолет. Попробовал держать его в одной руке, взвесил – нет, для одной руки слишком тяжёл.
– Летом так постоянно там трёмся, – продолжал смертник, не обращая на происходящее никакого внимания. – Ну понятно если дождя нету потому что если дождь то… то грибы растут… в общем когда дождь за земляникой не ходим и она не сладкая тогда потому что… Тогда идём за грибами но это далеко и грибы не сладкие. Ой земляники хочется. Я там козу нашу пасу под холмами а на холмах земляника. Мы их так и зовём земляничные холмы. Наберёшь полный рот сла-а-адко. А на губах сок и они тоже тогда сладкие такие. Ага.
Толстяк-начальник брезгливо поморщился, заметив, как тягучая капля слюны медленно оторвалась от подбородка смертника и потянулась прозрачной ниточкой к полу.
Узник взвёл курок. Поднял пистолет.
– Куда целиться? – спросил он.
– В приговорённого, – улыбнулся начальник тюрьмы, чуть поправляя ствол.
– Речка-то узёхонькая её коза вброд переходит и перепрыгнуть можно. А за речкой холмы. Земля там тёплая если полежать захочешь лежи можно даже спать там но не ночью конечно ночью всё равно же холодно везде а потом роса утром намочит и айда. Мамка не разрешает чтобы росой мочило мамка строгая такая жуть. Ну а днём если так можно лежать и собирать землянику и в рот. Сла-а-адко. Полный рот наберёшь ух как сладко. Мать-перемать как хочу земляники.
– Скажите, – вдруг вспомнив, обратился узник к смертнику, – скажите, а какова погода на улице? Дождь не идёт?
– Когда дождь тогда земляника несладкая не знаю почему так, – улыбался приговорённый. – В дождь не ходим за земляникой. За грибами. В снег тоже не ходим. И за грибами не ходим. Не знаю почему так. Когда снег сидим с мамкой у печки и смотрим в огонь как он пляшет и вспоминаем лето и землянику. А когда солнце вот тогда да. На холмы земляничные. Мы их так и зовём земляничные холмы.
– Эссекуэрло! – нетерпеливо произнёс начальник другой тюрьмы, поглядывая на часы.
Двумя руками узник поднял пистолет, но даже и двух его ослабевших рук было мало, чтобы удержать ствол от подрагивания и блужданий. Он долго пытался выловить в прицел грудь приговорённого, но мушка то и дело съезжала на стену или на дверь. Приговорённый между тем отлип от стены и теперь переминался с ноги на ногу, не переставая бубнить что-то своё – бесконечное и монотонное. Начальник тюрьмы с улыбкой наблюдал за узником, но глаза его оставались хмурыми, взгляд был жёстким и выжидающим. Конечно, он рисковал, до такой степени доверяясь узнику – ведь оружие в любое мгновение могло упереться своим холодным взглядом ему в лицо. И оно упёрлось. Потом дрогнуло и отвело взгляд. И снова посмотрело…
Когда грохнул выстрел, камеру заволокло дымом. Резко и отвратительно завоняло серой. Со стены над плечом смертника посыпались осколки камня, зашуршали на полу.
– Ух ты, – сказал приговорённый, но в глазах его при этом не отразилось ни удивления, ни страха, как и голос не выразил ничего. – Ба-бах.
– Чёрт! – выдохнул начальник тюрьмы сквозь побелевшие губы. – Кажется, мимо. Сосредоточьтесь, господин узник. Второго промаха быть не должно.
– Ничего, ничего, – успокоил толстый начальник. – Ньенте. Там в ящике есть запасные патроны, я позаботился на случай осечки. Просекуир.
– Можно с молоком землянику, – улыбался приговорённый, и улыбка его причиняла узнику невыносимую боль, – с молоком тоже сладко и вкус другой. Мамка нальёт молока с-под коровы с пенкой и жрёшь. Сла-а-адко. У мамки две коровы одну зовут Купава а другую Земляничка или наоборот я не помню которую как. Они под холмами па…
Лицо приговорённого вдруг смазалось, сломалось, брызнуло в стороны, как отражение в воде, по которому шлёпнешь ладонью. Оставив на стене большую, красную с белыми вкраплениями, кляксу, смертник повалился на пол сквозь синеву дыма. Упал, неловко подвернув руку. Заклокотало, забулькало.
– Ага, – деловито произнёс начальник тюрьмы, наклоняясь над телом. – Физио попортили…
– Да ничто, – произнёс за его плечом второй начальник. – Тодо ньенте. Какая ему разница. Всё одно червям на прокорм, а червям плевать на его красоту, лишь бы мясца побольше. Потрошков.
– Палач у нас неопытный, – извиняясь пожал плечами первый. – Ну да ничего, опыт – дело наживное.
– Святая правда. Мы ведь тоже начальниками не родились.
– Тело-то сейчас заберёте или как?
– Если подвода приехала. А нет, так у вас пока полежит, коли не возражаете.
Смысл слов не доходил до узника, который с открытым ртом замер на лежаке. Уши заложило, голоса доносились до него как бормотание далёкого ручья, как копошение клопов под одеялом, слов было совсем не разобрать. Пистолет он по-прежнему держал в руках, опустив его между колен. Острый серный дым въедался в глаза и в мозг, набивался в горло, вызывая тошноту.
Потом заботливая рука начальника тюрьмы мягко высвободила оружие из его рук. Хлопнула крышка ящика. Они, кажется, ещё что-то говорили. Узник смотрел на красную змейку, которая выползала из головы казнённого и, извиваясь, осторожно подкрадывалась к башмаку. Страшно не было – вид у змейки был вполне добродушный, кусаться она, кажется, не собиралась.