– Всё, – простонал узник. – Умер! Умер.
– Что? – прохрипел надзиратель. – Умер, скотина? А кто тебе позволил? Умер? – пинок. – Умер?! – пинок.
Узник затих и больше не шевелился. Он даже не стонал от последних, уже усталых и слабых ударов. Надзиратель наконец спохватился – на миг замерев, он упал перед лежащим на колени и принялся теребить его за плечо. Потом, убедившись, что узник никак не реагирует, взялся ласково гладить его по голове, испуганно приговаривая:
– Эй, узник… Узник, не умирай… Умер, что ли? Ах ты, будь ты неладен, неужели умер?! Что же делать-то? Как же я теперь? Узник, родной, слышишь?
Ангел вернулся из дрёмы, поморгал глазами и уже с оживлённым интересом посмотрел на узника. Затем поднялся, подошёл к телу и принялся щупать пульс.
– Что? – с надеждой обратился к нему надзиратель. – Ну? Что? Скажи. Умер, да?
Ангел вздохнул и вернулся на топчан.
– А-а, жив, – улыбнулся надзиратель. – Жив, да?
Он с наслаждением ударил узника кулаком в бок в наказание за пережитый испуг. – Жив, скотина! Жив, подлец! Убил бы дрянь такую.
Наконец, совсем запыхавшись и едва переводя дыхание, он поднялся с колен, отёр со лба пот. Взглянул на часы и произнёс:
– Ух ты, как летит время, когда занят делом!
Бросив взгляд на узника и ещё раз небрежно пнув его, он кивнул ангелу и вышел, с гулким ударом захлопнув за собой дверь камеры и навесив засов.
Несколько минут узник лежал не шевелясь. Потом поднял голову, огляделся, словно видел камеру впервые, и медленно принял сидячее положение. Взгляд его был бессмыслен и вопросителен, будто он только что проснулся или вышел из комы. Заметив ангела, он простонал:
– Ушёл… Однажды он меня всё-таки убьёт. Тогда моё заключение станет не пожизненным, но ему, кажется, нет до этого никакого дела, для него главное – собственное удовольствие. Не могу его в этом винить, конечно, ибо все мы живём ради одного – ради собственного удовольствия, но всё-таки должна же быть у человека какая-то граница, вернее говоря, понимание этой границы и того, что переступать её не следует даже в крайнем случае… А вот интересно, если он убьёт меня, то каким бюрократическим оборотом меня вычеркнут из списка живых, как ты думаешь? Ведь не смогут же они написать: по окончании пожизненного срока. Не смогут. В связи с безвременной кончиной? Но какая же она безвременная, когда я мог бы ещё жить да жить – в запасе у меня была ещё куча времени. Не-ет, тут у них будет немалая заминка, и уж вряд ли они смогут выгородить надзирателя, представить дело так, будто это только мой скверный характер и преступная натура довели меня до могилы. Как бы мне сделать так, чтобы ему было плохо, этому мерзавцу? Так хочется умереть, пока он меня бьёт, – уж тогда-то ему точно не отвертеться, уж в таком-то случае ему наверняка придётся не сладко: убийство, как-никак. Но организм у меня до омерзения крепок, видать – не поддаётся, хотя и силён этот надзиратель, что твой медведь и кулаки у него пудовые, а ярости хватит на четверых. Эх!..
Выдав эту медленную, с передышками и сглатыванием крови из разбитых губ, тираду, он несколько раз сплюнул на пол тягучим и красным, кое-как поднялся, дошёл до лежака и уселся рядом с ангелом, припав спиной к стене.
– Скажи, ангел, на улице идёт дождь? – спросил через минуту, с шумом переводя дыхание.
– Не знаю, я не хожу по улице, – равнодушно отозвался ангел.
– Никто не знает, – сокрушённо покачал головой узник. – Никто не знает такой элементарной вещи… Слушай, а почему ты не уходишь? – спохватившись, произнёс он настороженно. – Чего ты ждёшь? Я что, должен умереть, да?
– Устал я, – ответил ангел, смежая очи.
– А-а, понимаю. Понимаю. Ну, отдохни, отдохни. Здесь хорошо – тихо, спокойно, не суетно. Воняет, правда, но к этому быстро привыкаешь. Конечно, таскать покойников туда-сюда, по божьим судам, по раям-адам – это тебе не крестиком вышивать. Отдохни, конечно. А хочешь, так ляг, вздремни.
– Устал я, – повторил ангел, словно не слыша узника.
– Ну да, это я понимаю. Это бывает. Иногда кажется: всё, никаких больше сил нет, вот забился бы в угол сейчас, лёг бы там и издох, как собака. А надо идти, опять надо идти и получать новые зуботычины от судьбы.
– Почём тебе знать.
– Ну… все мы из одного теста же. Скажи, а как ты приходишь сюда?
– Не тщись понять то, что тебе непоумно.
– Как? – оживился узник. – Непоумно?.. Интересно… Вот бы мне такие крылья, как у тебя.
– И что бы ты делал?
– Улетел бы.
– Уйти хочешь? Так пойдём со мной.
– Куда? – испугался узник. – Не-ет, я уж лучше тут, в ад мне ещё рано. И здесь, конечно, не рай, но всё же и не ад.
– Тогда зачем тебе крылья, если это не ад? Здесь они тебе не нужны.
– И то верно, пожалуй, – согласился узник. – А у тебя они когда выросли? Когда ангелом стал, наверное?
– Всегда были, – ангел по-прежнему не открывал глаз, и лицо его не выражало ничего, будто это не он участвовал в разговоре, или разговор совершенно не занимал его. А быть может, он просто наперёд знал, что будет сказано и не сказано.
– Так ты уже родился ангелом, что ли? – любопытствовал узник.
– Нет. Ангельствую я недавно совсем.
– Ну а крылья-то откуда? Бог приладил?
– Оттуда же, откуда и у тебя.
– У меня? – поднял брови узник. – Ты о чём, ангел? У меня нет крыльев.
– Это потому что твои обломали – родители, может, или кто другой, или судьба. Или болел, может чем таким. А мои – уцелели, будь они неладны.
– И у меня были? Крылья?
– Как у всех. Ведь даже у навозной мухи есть крылья, пока злой мальчик не оторвёт их. И если мухе навозной дарован полёт, то человеку сам бог велел. И крылья твои были чисты и прозрачны.
– Не говори так, а то я заплачу, – поморщился узник. – Или с ума сойду… Нет, нет, не было у меня крыльев, никогда не было, никогда! Врёшь ты всё!
– Вру.
– И у надзирателя были?
– И у него.
Узник рассмеялся, представив себе надзирателя ангелом с крыльями и дубинкой. Получилось в самом деле смешно. Ангел и бровью не повёл.
– Да, – сказал узник, отсмеявшись, – вот уж не думал никогда, что стану узником.
– Я тоже.
– Что – тоже?
– Не думал, что стану узником.
– Ну, ты хотя бы ангел.
Наступило долгое молчание. Потом ангел:
– Устал я… Хочешь выпить?
– Да! – оживился узник, сплёвывая на пол порцию красного. – Да, чертовски хочу! Кажется, это единственное, чего я всё время хочу. Как ты узнал?
Ангел достал откуда-то из-под своих длинных одеяний плоскую серебристую фляжку, открутил пробку. Запахло бренди. Он протянул фляжку узнику.
№3
На тумбочке громоздились последствия ужина, руины, оставленные голодом – пустая кастрюля со следами гороха на стенках, тарелка с ложкой, на которых выбито было лаконичное «№8», кружка с недопитым чаем.
Узник ещё не отошёл, кажется, от выпитого. Во всяком случае, на губы его иногда взбегала неожиданная бессмысленная улыбка, временами он нетвёрдо и широко поводил рукой, следуя окольными путями нетрезвых мыслей, или вдруг неуместно смеялся.
Человек, стоявший посреди камеры смотрел на него то ли удивлённо, то ли с жалостью. Человек был одет в китель начальника тюрьмы, с майорскими нашивками на погонах, в фуражке с высоким околышем и броской кокардой. Стоял он важно и как бы неторопливо (если стоять можно неторопливо), солидно сложив руки за спиной и покачиваясь с пятки на носок. Это был надзиратель. Это действительно был надзиратель, никакой ошибки тут не было. Но он был преисполнен достоинства, соответствующего погонам. Меж пальцев его белел исписанный листок – письмо узника.
За полузакрытой дверью замер сын надзирателя, сгорая от любопытства в ожидании разговора.
– Я получил ваше письмо, господин узник, – нарушил наконец молчание надзиратель в кителе начальника тюрьмы.
– Да, господин надзира… простите – господин начальник тюрьмы.
Надзиратель милостиво улыбнулся и небрежно кивнул, давая понять, что не придаёт значения невольной оговорке.
– Должен сказать, письмо огорчило меня, – продолжал он. – Нет-нет, оно написано прекрасным слогом, выдержано в нейтрально-вежливом стиле, но… но факты, которые вы излагаете в этом своём послании, столь вопиющи, что я даже не сразу понял, к какой тюрьме они относятся, я буквально не мог поверить, что вы пишете о вверенном мне учреждении и какое-то время находился в прострации.
– Уверяю вас, господин надзи… господин начальник, что… – неуверенно промолвил узник, но начальник тюрьмы, кажется, не был расположен немедленно выслушать его жалкие оправдания.
– Мне бы не хотелось думать, господин узник, – заговорил он, – что описанные вами… э-э… события являются всего лишь гнусной инсинуацией, выдумкой, домыслом, призванным опорочить наше скромное учреждение и…
– Нет! О, нет! – горячо воскликнул узник, с трудом ворочая непослушным языком.
Надзиратель и на этот возглас не обратил никакого внимания и продолжал:
– … и лично господина надзирателя, но невероятность описанного вами убеждает меня в том, что либо, господин узник, вы законченный лжец, во что я не хотел бы верить, и всё ещё не готовы встать на путь исправления, либо вы, простите, просто сошли с ума.
– Уверяю вас, господин начальник тюрьмы, что…
– Так, например, – продолжал надзиратель, не обратив на новую попытку узника никакого внимания, – вы пишете, что, цитирую: мне приходится терпеть ежедневные притеснения… Кстати, господин узник, вынужден вам заметить, что в школе вы занимались не тем, чем следовало бы, что, видимо, и определило ваш дальнейший жизненный путь, доведший вас до этой камеры. Ибо каждому первокласснику известно, что «притеснять» пишется через «тис», проверяем – тиснуть, притиснутый, тиски, тиснение. Ну, да это ладно, пенять следует, наверное, не вам, а вашему учителю чистописания, однако это не моё дело, пока он не осуждён и не находится в нашем замечательном учреждении. Меня же больше волнует не ваша грамотность, а вернее сказать – безграмотно