сть, но ваше отношение к вверенному мне учреждению и лично к господину надзирателю.
– Приставьте ко мне другого надзирателя, умоляю вас! – простонал узник, придерживая рукой разбитые губы.
– Другого? – начальник-надзиратель изобразил крайнее удивление. – Другого надзирателя? Но простите, милейший господин узник, я не могу к каждому узнику приставить отдельного надзирателя, да ещё и менять его по первому требованию. Тем более, что надзиратель у нас один.
– Один? – опешил узник, кажется, даже трезвея. – Как так – один?
– Да вот так.
– На всю тюрьму один единственный надзиратель?
– На всю тюрьму один единственный надзаратель. А что вас так удивляет?
– Но как же он справляется? Заключённых как минимум восемь, а надзиратель – один.
– Один.
– Один надзиратель и один начальник тюрьмы, который в то же время надзиратель, а надзиратель – начальник тюрьмы…
– Именно так. У нас, видите ли, господин узник, частная тюрьма, мы не можем позволить себе раздувать штат и содержать дармоедов. Но я не понимаю, с чего вы взяли, что узников как минимум восемь.
– А сколько же? – удивлённо посмотрел на надзирателя узник, трезвея ещё больше. – Я – восьмой номер, значит, рассуждая логически, если предположить, что я последний, получается как минимум восемь узников. Как максимум – сто, тысяча или миллион, не знаю.
– А вы не предполагайте, – строго произнёс начальник тюрьмы. – Ваше дело, господин узник, отбывать срок заключения, а логику и никчёмные предположения оставьте до лучших времён, если они когда-нибудь для вас наступят, в чём я, признаться, сомневаюсь, следя за вашим поведением во всё время пребывания в нашем исправительном заведении. В нашем замечательном учреждении один начальник тюрьмы, – он сделал головой «имею честь», – один надзиратель, одна камера и один узник – вы.
– Один?! – вскричал узник, выглядя совершенно растерянным. – Только один я? Но… но простите… А почему тогда – номер восемь?
– О, это моя любимая цифра, – со снисходительной улыбкой пояснил надзиратель, – моё любимое число, любимый знак – ведь если положить восьмёрку на бок, получится знак бесконечности – не так ли? – знак пожизненного заключения. Хотя бы это-то вы, надеюсь, знаете; хотя бы этому вас сумели научить в школе?
– О боже, боже! – воскликнул сражённый узник.
– Итак, далее вы пишете, – как ни в чём ни бывало продолжал начальник тюрьмы, – цитирую: едва ли не каждый день я претерпеваю избиения… Простите, господин узник, но мне трудно озвучивать такую наглую ложь, у меня перехватывает дыхание, меня буквально захлёстывает возмущение, я вне себя, хочется взять палку и…
Он осёкся, его раскрасневшееся лицо утратило на миг всякое выражение – на тот миг, который потребовался ему, чтобы справиться с негодованием. И он продолжал, уже спокойно:
– Простите, господин узник, но я даже думаю: а вы ли это писали? Нет ли тут какой интриги? Быть может, кто-то из конкурентов, тайных врагов – моих или господина надзирателя или всего нашего учреждения вцелом – пишет эту гнусную ложь?
– Простите! – произнёс узник с раскаянием. – Простите, господин начальник тюрьмы! Это действительно ложь.
– Что? – начальник тюрьмы даже брезгливо отшатнулся. – Ложь? Но… Но – зачем?
– Виноват, господин начальник, – принялся оправдываться узник. – Это было минутное помрачение сознания. Воздействие одиночества, безнадёжности, осознания вины… Войдите в моё положение, умоляю! Это была непреднамеренная ложь, это… это как проявление болезни, поймите, а ведь человек не управляет болезнью, но болезнь зачастую управляет человеком.
– Хм… Понимаю, понимаю, – сочувственно вздохнул надзиратель. – Не думайте, что человек, занимающий столь высокий пост, как мой, по определению слишком занят, слишком отстранён, слишком высоко расположен, а потому холоден, жестокосерд и не способен войти в положение.
– Конечно я так не думаю! – подхватил узник.
– Хорошо, господин узник, это хорошо, что не думаете, – кивнул начальник тюрьмы. – Кхм… Что же нам теперь делать с этим письмом?..
– Отдайте мне, я сожгу его, я сотру его в порошок, я съем его, я уничтожу его, как будто и не было! – горячо взмолился узник. – Я прекрасно понимаю, я чувствую, какую мерзость совершил, я целиком и полностью раскаиваюсь, господин начальник тюрьмы. Простите меня, бога ради!
Он сполз с лежака и упал перед начальником тюрьмы на колени.
Тот с милостивой улыбкой похлопал его по плечу:
– Ну, ну, господин узник, что ж вы так… Сжечь письмо, съесть или уничтожить – это просто, это даже слишком просто…
– Но я же раскаиваюсь!
– Раскаиваетесь, да, я вижу… – в голосе начальника тюрьмы звучала показная неуверенность. – Кхм… Но не видимость ли это, думаю я.
– То есть, вы не верите в моё раскаяние?
– Очень хочу поверить, господин узник, очень хочу. Признаться, вы мне симпатичны, – начальник тюрьмы снова похлопал стоящего перед ним на коленях узника по плечу. – В вас сразу видно умного, доброго, интеллигентного человека. Не знаю, какое преступление вы совершили, но что-то заставляет меня думать, что наказание ваше, быть может, не соответствует злодеянию. Бывает, что наш суд ошибается. Но понимаете, в чём дело, господин узник… кхм… всё же вы преступник, и я не могу вот так сразу и просто вам довериться.
– Понимаю, да, – горестно кивнул узник.
– Я бы с удовольствием немедленно отдал бы вам письмо или даже сам изорвал бы его в клочья тут же, на ваших глазах, но…
– Но вы не доверяете мне.
– Кхм-кхм…
Узник тяжело и несколько нерешительно поднялся с колен. В лице начальника тюрьмы что-то изменилось при этом, какое-то облачко разочарования, что ли, скользнуло по нему, но почти незаметно – во всяком случае, узник ничего не заметил.
– Как я могу доказать вам мою… мою готовность искупить вину? – спросил он.
– Доказать? – надзиратель улыбнулся, кивнул. – Ну что ж, я рад, что вы задали этот вопрос. Действительно, лучше всего благие намерения доказываются делами, а не речами, не так ли?
– Что я должен сделать?
– Видите ли, господин узник, – исподволь начал начальник тюрьмы. – Видите ли… Не знаю, сумеете ли вы понять меня… Я отец. Отец взрослой дочери. У вас есть взрослая дочь?
– Увы, я не успел. Никакой нет – ни взрослой, ни какой другой.
– Угу… А у меня – есть. Да… Как это там, помните: что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!
– Да, да, безусловно помню, грандиозное произведение.
– Наверняка. Так вот, вернёмся, так сказать, по нашим камерам, хе-хе. У меня взрослая дочь.
– Я, кажется, видел её. Она приносит мне еду, вместе с вашей женой.
– Это вы видели жену господина надзирателя, – несколько нервно поправил начальник тюрьмы.
– Ах да, простите! – покраснел узник.
– Ничего, просто будьте в другой раз внимательней.
– Конечно, клянусь!
– Так вот, значит, я продолжаю. Дочь моя вступила в тот славный и опасный возраст, когда в сердце бушуют чувства, и чувства эти, что уж там говорить, зачастую берут верх над разумом, а уж коль скоро мы говорим о деве юной, то понимаем, что иначе у этой породы и не бывает, не так ли? Вы, господин узник, пребываете уже в таком возрасте, что, даже несмотря на то, что взрослой дочери у вас нет, способны понять меня, мои отцовские чувства.
– Я прекрасно их понимаю, – горячо заверил узник.
– Так я и думал, – кивнул надзиратель. – В таком случае, поймёте вы наверняка и те чувства, которые вспыхивают во мне, когда я узнаю, что у моей дочери уже есть возлюбленный и что возлюбленный этот, прости господи, – пожарник. Понимаете, что́ я переживаю?
– Понимаю. Радость.
– Радость?! Да вы шутить изволите, господин узник!
– Ах, простите, что за глупость я сморозил, – спохватился заключённый. – Не знаю даже, откуда это дурацкое слово вскочило мне на язык – уж лучше бы сразу типун. При чём тут радость, скажите на милость. Гнев, конечно же, вы испытываете праведный отцовский гнев.
– Хуже, господин узник, много хуже. Я испытываю ярость – законную, заметьте, ярость в ответ на то унижение, которое готовит мне этот, прости господи, пожарник, надеясь однажды стать моим зятем.
– Мерзавец!
– Воистину, и это ещё мягко сказано. В груди моей, как я уже сказал, бушует ярость. И мучительная мысль стучит в висок: как, как мне спасти мою единственную, обожаемую дочь?
– Да, конечно.
– У вас пожизненное заключение, господин узник, не так ли? – тон начальника тюрьмы стал деловитым.
– Точно так, господин начальник тюрьмы.
– То есть, если вы, будучи в заключении, совершите новое преступление, оно никак не повлияет на вашу дальнейшую судьбу – вы всё равно будете точно так же отбывать ваше пожизненное, как будто ничего не случилось.
– Д-да, – нерешительно произнёс узник, начиная, кажется, понимать, куда клонит начальник тюрьмы. – Видимо, это так.
– Вот я и говорю. Это стало бы прекрасным подтверждением вашей готовности встать на путь исправления. И я мог бы со спокойной совестью похадатайствовать перед администрацией о вашем освобождении.
– О! – неопределённо выдохнул узник.
– Я уж не говорю об этом злосчастном письме, – продолжал надзиратель с усмешкой, дающей понять, что у него на руках все козыри, и партия узника проиграна ещё до того, как началась. – Оно будет разорвано мною собственноручно, тотчас же, как только вы сделаете это.
– Что сделаю?
– Как?! Вы отказываетесь?
– Помилуй бог, господин начальник тюрьмы! Я только пытаюсь понять, что́ я должен сделать.
– Ах, это… Я не сказал? Всего-то вам нужно сделать так, чтобы пожарник уже никогда не смог коснуться даже локона моей дочери, не то что лона.
– То есть?
– Никогда. Понимаете?
– Понимаю. Я должен вызвать его на дуэль?
– На дуэль? – поднял брови надзиратель. – Хм… Интересная мысль. Такое мне не пришло в голову, а ведь это, пожалуй, трезвое предложение. К сожалению, эта ваша замечательная идея практически неосуществима. Тем более, что исход дуэли трудно предсказать. Гораздо проще вам будет просто убить его.