место для инъекции. После укола у Ивана жаром обкатило тело, и он обмяк. Врач что-то сказал помощнику. Тот подошел к столу и в журнале стал писать. Они что-то серьезно обсуждали, Иван слушал, а в голову пришли такие мысли: неужели человек привыкает к боли, или «обезболивающий» укол так на него подействовал, рана горит огнем, а мозг терпит боль, интересный организм у человека. И надо полагать у каждой нации мозг по своей структуре разный, а он, русский по крови до седьмого колена, достойно терпит боль. Врач по крови немец, интересно, а он сможет выдержать боль? Опять же кто из нормальных людей захочет делать ему «операцию», резать по живому без наркоза. Главное, для какой цели, слов не найти. Куда они пошли, оставляют одного умирать, – видя, как оба врача вышли из кабинета, закрыв за собой дверь.
Тем временем Остап и с ним трое заключенных, погрузив на тележку трупы людей, в сопровождении эсэсовца везли их по аккуратно выложенной камнями дороге. Немец, указывая путь рукой, все время их подгонял словом «шнеля». В воздухе чувствовался запах жженного мяса. Остап подумал, что сжигают подохших собак, не трупы же людей, для этого есть кладбище. Увидев около одноэтажного здания груды трупов, холодный пот в секунды пропитал его робу. Эсэсовец приказал трупы сгрузить в дальнюю кучу, показав на нее рукой, не проявив на лице никаких эмоций. Над зданием из широкой кирпичной трубы пароходом клубился черный дым, подхватывая ветром, гнал его на город, виднелись крыши домов. Первый рабочий день Остап провел с доставкой трупов из бараков в крематорий. Вернулся в блок ровно к ужину, разносчики пищи только что принесли пайку хлеба. Идя проходом, заметил, как друг сидит на нарах и качает телом как маятник. Подойдя, мягким голосом его спросил:
– Вань, ты чего, – сел с ним рядом, хотел его обнять.
– Осторожно, – сквозь зубы проговорил он ему. – Сказали, подживет, вторую вырежут. А так терпеть можно, связали руки, ноги, не пошевелиться, головой кручу, а достать ей до его руки не могу. Укол жгучий, будто кипятком тело облили, лежу, горю огнем, рану присыпали порошком, коркой подернулась.
Бредит, подумал Остап, потрогал у него лоб:
– Тебя просквозило, приляг, – не догадываясь, что над другом проводили эксперимент.
Врача по фамилии Мергеле узники концлагеря Дахау боялись, как огня. В своей лаборатории проводил опыты над заключенными, применяя физическое насилие, умертвил тысячи людей. Исследовал психические и физические свойства организма человека. Пересаживал органы, заставлял сестер рожать детей от родных братьев. Проводил операции по смене пола. Но обо всех зверствах «врача» Иван с Остапом узнают позже. Остапу не терпелось рассказать другу о первом рабочем дне.
– Вань, я сегодня видел такое, – глотая слова, – отойти не могу, побывал в крематории, он там за бараками, со стороны посмотришь кочегарка кочегаркой. Трупы гуртом лежат, нет чтобы в землю их закопать. Без противогаза не подойти, – говорил, эмоционально трогая свой нос, – трупный запах лепешкой прилип, – обнюхивая свой рукав.
К ним подошел заключенный, сел на нары напротив и сразу заговорил, как будто со знакомыми людьми:
– Местные бюргеры нас, узников, берут к себе на работы. В основном берут женщин: коров доят, ухаживают за разной живностью, прополка огорода. Поселок Дахау та же деревня. Вдов много, а у кого мужья на фронте, есть шанс нам выжить. Бежать домой через всю Германию, тут как повезет, но я бы не советовал, кругом немцы, сразу сдадут в гестапо. Сегодня группой водили в специальный блок, закрыли в барокамеру, среди нас был летчик, так он нам представился. Всем на головы надели летные шлемы. Из барокамеры выкачали воздух, я пришел в себя, когда трупы выносили. Живыми двое остались. Вон того видите глаза навыкате, – показав рукой на узника на соседних нарах, – полдня сидит столбом, как бы умом не тронулся. В голове сосуды лопаются, давление не выдерживают. Повезло нам с ним, а вот сослуживцам нет, мы из одного полка, с июля воевали и в окружении побывали, контужены, а тут в лагере так глупо погибли. Их увели в соседний блок – и резко замолчал, уставившись глазами в пол.
Иван с Остапом тоже молчали, ожидая, что он хочет рассказать. Время с рассказом затянулось, Остап рукой ткнул его в плечо.
– Так о чем я говорил, – задал он сразу вопрос, очнувшись, видно, нахождение в барокамере дает о себе знать.
– Хотел рассказать, как твои товарищи глупо погибли, как будто смерть бывает неглупой. Смерть она и есть смерть, – порассуждал Остап над его словами.
– В ванне замерзли, – отрезал он, встал и пошел к выходу из барака. Не доходя до двери, остановился, несколько минут постоял, развернулся, подошел к своим нарам, сел и уставился в пол.
Остап, наблюдая за ним, подумал: а говорил, что он один вышел из барокамеры со здравым умом, берут сомнения.
– Вань, поспи, сон человека лечит.
Иван тяжело стал говорить:
– Врач на моей груди звезду вырезал, провожая, посмеялся, через две недели вторую нарисует, переводчик у него тоже с юмором, говорит, в музей меня отправят на выставку. Художником себя сволочь считает. Режет скальпелем, как кистью водит, рука не дрогнет, видать, я у него не первый.
Остап передернул плечами:
– Жуть! Как ты выдержал, я шприц увижу – мурашки по телу, а тут нож.
Жена спасла, когда немец вел меня в барак, подгонял автоматом, ребра болят, думал, зачем мучиться, наложу на себя руки. Брошусь на проволоку, она под током, если врезать фашисту по морде, опять же не сразу убьет, пытками замучает. Хорошая смерть у Богатырева, завидую я ему, снарядом накрыло, сейчас в раю, бог погибших солдат к себе забирает.
– Ты эту дурь выкинь из головы, самоубийство грех большой. Вот тогда точно с Богатыревым не встретишься, в ад с немцами попадешь, они все там с чертями на сковородке пляшут.
– Ты что не слышишь, жена спасла, перед глазами лик ее стоял иконой. И так ласково шепчет: «Ваня, мы тебя ждем». Как услышал слово «мы», просветление в голову пришло: сын у меня народится. Хочешь, верь, хочешь, прими за сумасшедшего. Нельзя мне умирать, ждут они меня, надо терпеть, и выжить.
Остап положил руку на его ногу:
– Если заметишь, что и я высказываю мысли о самоубийстве, по моей голове ботинком ударь пару раз, чтобы дурь выбить. – Остап заулыбался, хоть как-то сгладить мрачный разговор.
Иван тоже засмеялся, осторожно покашливая, прижимая ладонь к груди.
Глава 4
Председатель сельсовета Василий Степанович привез из Куртамыша хорошую новость и утром перед разнарядкой на работы ее объявил сельчанам:
– Красная армия отбросила фашистов от Москвы и пошла в наступление. Скоро наши мужики вернутся домой. Нужно еще немного потерпеть. Бабаньки, у меня на вас вся надежда.
Женщины обрадовались, зашушукались:
– А мой муж уже не вернется, – навзрыд прокричала молодая вдова. – Куда я с тремя ребятишками, на кого он нас оставил, – запричитала, как будто на похоронах. У нее началась истерика, сбросила с головы шаль и скрестила руки на груди. – Помереть хочу, сил больше моих нету, – и стала задыхаться. Дали ей стакан воды, она между глотками приговаривала: – До весны не дотянуть, все закрома подьели, плачут и я с ними плачу.
– Не ты одна, почитай в деревне три десятка вдов, молись за покойного, бог поможет. Мужики вернутся, жизнь наладится, – решила ее успокоить женщина в обветшалом мужском полушубке. Вон посмотри на Татьяну: баба на сносях, на руках двое братьев, а не воет воблой. Слезами горю не поможешь, о детях подумай, куда они без тебя, ишь, что удумала, руки на себя наложить. Похороним тебя за кладбищем, как грешников, в навозной яме.
Татьяна с мокрыми глазами сидела в уголке.
– Тебе, Матрена, что причитать, твой мужик живой, – с претензией высказалась вдова той женщине, что сказала похоронят ее за погостом.
– Живой да наполовину! В госпитале он у меня, письмо прислал, комиссуют его. В письме не написал, без рук, без ног, лишь бы голова была цела, а там… – и тут же с задором сказала: – Председатель, давай командуй, на дворе буран разыгрался, дорогу переметет, а мне солому вести от Сёмкиного леса за три версты. Декабрь на дворе, а прям как февраль – снегу по пояс. Корова уж больно мне дохлая досталась, на ней много не увезешь, да еще у нее четвертый отел намечается на крещение. Определяй ее, председатель, на постой, не дай бог в поле отелится, куда я одна с приплодом. Замерзнет, если что соломой укрыть, дорога не близкая, простынет.
– Ставь ее на постой, пойдешь к Татьяне в напарники, сегодня на быке две ходки сделаете.
– Так ее саму на постой надо, угробим бабу, ей весной рожать. Председатель, выгляни в окно, зима на дворе, не лето, вот моя золовка, конь с яйцами, на покосе родила двойню с вилами в руках, ты тогда сжалился, домой ее отправил. Ты, председатель, наших бабских дел не знаешь, попробуй хоть один раз родить, петухом запоешь, – смело и задорно выговорила она.
Председатель, посмотрев на Татьяну, подумал: и вправду, что же я делаю, обещал Ивану беречь его супругу, не порядок.
– Татьяна, последний раз съезди за соломой, подумаю, куда тебя пристроить…
Бык, запряженный в конские сани, еле передвигал по дороге ноги, увязая по колено в снегу. Татьяна, подгоняя быка ивовой хворостиной, на него прикрикивала:
– Шевелись, окаянный, всю душу мне вымотал! Вот смотри, Матрена, какой конь мне достался рогатый, не разбежится, бей кнутом, вожжами хлещи, хворостину обломаешь, шагу не прибавит. А так бык послушный, две копны везет, жалею я его. Лучше две ходки сделать, а то не дай бог загнется, уполномоченный меня во врага народа запишет, с него сбудется. Слыхала, как он третьего дня в Сорочьем лесу мужиков арестовал, в землянке обустроили себе ночлежку.
– Чего это их, окаянных, в такой мороз в лес потянуло, изб чтоль своих нет.
– Не хотят идти воевать, землянку еще летом выкопали, отец мой покойный ее нашел, думал, что цыгане себе обустроили ночлежку. Уполномоченный по ним стрелял из револьвера, а они в ответ из ружья. Слава богу друг друга не поубивали. Сдались властям, наверно в тюрьму посадили, а на войну их не возьмут, еще командиров постреляют! Это они, проказники, по нашим дворам пакостили, курей с кролями воровали, а мы на ребятишек грешили, голод ведь. Вспомни, как уполномоченный у Костиных старшенького увез в Куртамыш. С голодухи залез к соседу в погреб, крынку молока выпил да котомку картошки украл. Говорят, на пять лет могут посадить, а тут бык, – ударив его хворостиной, – молю, чтоб не издох, берегу я его.