– Товарищ капитан, я вам правду сказал, скрыл от немцев, что я еврей. Да я полу-еврей, на мое лицо посмотрите, – каждое слово, проговаривая все тише и тише.
– Тамбовский волк тебе товарищ. Кузьма, – капитан повернул голову к солдату. – Ну-ка разбуди этого жидёнка, а то, гляжу, спать пристраивается, возись тут с ним, к вечеру не управиться, – ерзая на стуле, по его лицу было видно, был чем-то недоволен. Налил в граненый стакан воды, залпом выпил. Громко икнул.
Молчаливый солдат медленно встал и без слов ударил Остапа кулаком в лицо. Остап удержался на стуле, сквозь зубы прошептал:
– Не хуже фашистов бьете, – сквозь зубы проговорил Остап, вытирая рукавом кровь на разбитой губе.
– Ах, ты еще зубы мне вставляешь, – прокричал капитан, пристал со стула и уперся руками на стол. – Ну-ка, Кузьма, поддай еще разок этому предателю родины.
Солдат ногой ударил в грудь Остапу. Остап упал на пол.
– Поднимайся, поднимайся, не на курорте, курорт будет у тебя на лесоповале. Там вашего брата пруд пруди, плотину строй из вас, предателей, – глаза у капитана налились кровью.
Остап встал, качаясь, сел на стул:
– Ну что, обрезанный, будешь говорить правду или еще тебя пропарить, – капитан брызгал слюнями на листок.
– Я не обрезанный, вот поэтому в лагере и не расстреляли, товарищ подтвердит.
– Снимай штаны, посмотрим, какой ты еврей.
Остап снял брюки.
– Вот жиды хитрожопые, везде выкрутятся. Но ты не радуйся, меня не проведешь на мякине, я на своем веку повидал вашего брата предателя. На немцев работал? – задал вопрос и сам же на него ответил, – работал, значит, помогал фашистам бить Красную армию. Кто ты есть, сам ответь, – выждал время, – правильно, ты враг народа. Пойдешь лес валить со своим дружком на пару. Я вас, предателей, насквозь вижу. Кузьма, отведи жиденка в подвал, дружка его приведи, посмотрим, что он нам запоет.
Солдат Кузьма привел Ивана в кабинет, положил руку на его плечо и с силой вдавил в стул, – тем самым обозначив: будешь врать, получишь по зубам как его друг. Иван видел, что Остап вернулся с допроса с разбитой губой. Хотел его расспросить, но он приложил к губам палец, дав понять, здесь на родине органы также бьют человека, как немцы в концлагере били узников.
Капитан задал Ивану те же вопросы, что задавал Остапу:
– И как вас после всего этого называть? В первом же бою драпанули, оставив товарищей умирать в окопе. Вас ждет трибунал, – почесал затылок и угрожающе сказал: – А я не буду ждать трибунала, здесь же расстреляю за углом. У меня приказ за номером два два семь за подписью товарища Сталина. Знаешь, что в нем написано?
– Нет, не знаю, нам такой приказ не зачитывали, – ровно ответил Иван, пытаясь держаться уверенно.
Солдат Кузьма вмешался в разговор:
– Товарищ капитан, приказ от сорок второго года, а он сдался в плен в начале войны.
Капитан с недовольным лицом косо посмотрел на солдата. Иван, видя его замешательство, оправдался:
– Мы не струсили, лейтенант Суворов, это наш взводный, приказал нам отступать в лес. Спросите у него, он подтвердит мои слова. Извините, сейчас лейтенант в звании полковника, Герой Советского Союза. В том бою мы с товарищем два танка подбили. А про взводного нам рассказал его шофер, тот, что нас довез до вашего КПП.
– Так вы еще и герои! Заливать вы все мастаки. Отрицать не будешь, что немцам прислуживали, – не зная, к чему придраться.
– А я и не скрываю, что мы с другом работали в немецкой семье.
– Вот ты и признался, что враг народа. Пойдешь с товарищем лес валить, его в России много, – с довольной улыбкой сказал капитан, радуясь, что ему удалось выявить очередных предателей родины. Не зря ест народный хлеб. – Кузьма, и с этим все ясно, отведи-ка врага народа в подвал. Давай следующего, – обратился к солдату, записав в протоколе допроса «предатель родины».
Состав из вагонов-теплушек двигался на восток. Остап двое суток не спит, повторяя одни и те же слова, почему им так не везет в жизни. Иван, как мог, его успокаивал:
– Как не везет, у солдата кулаки как кувалда, а ты вот живой! Мне капитан не понравился, видно по его холеной морде: в тылу отъедался, тушенку жрал за обе щеки, а немца и в глаза не видел. Его бы в концлагерь на денек – сразу бы отрезвел, понял, что такое враг народа. Единолично решает судьбу человека, возомнил себя пупом земли. Хотя бы сказал, куда нас отправил, Россия большая.
– А тебе какая разница, куда нас везут, не на курорт же. В соседнем вагоне к нам приставлены часовые с автоматами. Вот, Вань, скажи, на свете есть справедливость или о ней только в книжках пишут. В концлагере там – все было понятно: били за то, что мы нелюди, низшая раса. А тут на родине за что бьют за то, что попали в плен, а если мы не успели застрелиться, тогда как? У капитана своя правда: любой, кто попал в плен, значит, предатель.
– С тобой не поспоришь, родина нас встречает без цветов, радоваться рано, – вздохнул Иван. – Интересно, сколько дней в закрытом вагоне продержат, – и сам же ответил, – по приезду скажут, а мимо своей станции не проедем, – пытаясь шутить, понимая, судьба снова повернулась к ним спиной.
Привезли в город Пермь, на железнодорожном вокзале вагон перецепили к другому составу. Продолжили путь.
«Явно это не лагерь», – рассуждал про себя Иван, когда поезд остановился на очередной станции, слышались голоса прохожих, звуки автомобилей. Через несколько минут резко открылась дверь теплушки, перед глазами предстали солдаты с автоматами наперевес. Выстроились коридором, среди них выделялся щупленький длинный лейтенант:
– Выходить по одному, руки за спину! – скомандовал он писклявым голоском.
Иван, идя коридором, успел посмотреть на обшарпанное здание и прочитать на нем название станции:
– Станция Всесвятская, – негромко адресовал слова Остапу.
– Вижу, – ответил он ему и тут же получил удар прикладом по спине.
– Говорливый, еще одно слово услышу, за машиной на четвереньках побежишь, – пригрозил ему усатый солдат, на вид с лицом человека, обделенного умом.
Остапу показалось, что слова, произнесенные в его адрес на родном русском языке, и не такие страшные, как в Дахау, сказанные эсэсовцем. В концлагере без разговора получил бы пулю в лоб, а тут одна бравада слов. Приятного мало, но это его работа. Кто связал свою судьбу охранять заключенных, непроизвольно становится ее заложником. Конвойный бьет прикладом зэка не из-за того что ему приносит удовольствие унизить человека, обида на свое несчастливое детство. Наверняка его дразнили дворовые ребятишки, затаил на них обиду. Они подросли, устроили себе личную жизнь, нашли приличную по душе работу, а он лишь умеет ключом открывать камеру и выносить зло на зэков битьем прикладом. Так сказать, выпускает из себя пар.
В автозаке Иван сидел напротив Остапа и смотрел на него. Если бы друг спросил, о чем он думает, угадал бы с первого раза, за время дружбы научились понимать друг друга глазами. Так сказать, сроднились душами. Вот и сейчас оба думали: быстрей бы доехать до места, где их ждет барак, он примерно такой же, как в концлагере Дахау. Отличие лишь в одном – в нем нет надзирателя, зачитывающего на проверке лагерный номер, имевшийся на руке у каждого узника. В советских лагерях зачитывают только фамилии заключенных, и в них нет крематория.
«Враги народа» всю дорогу молчали. Воды не давали. В немецких концлагерях выработалась привычка терпеть, чтобы сохранить свою жизнь, исполнять все команды надзирателей. И она прозвучала, когда машины остановились. Лай овчарок как будто по команде оповестил вновь прибывших в лагерь заключенных – путешествие по родной стране закончилось, здесь для них конечная точка.
Лейтенант живо скомандовал зэкам строиться в две шеренги, увидев, что к нему вальяжной походкой шел грузный подполковник. Резво представил руку к фуражке, сделал два шага ему навстречу, хотел доложиться, но он его опередил:
– Не надо, и так вижу, опять доходяг привез. Вез бы сразу их за забор, сегодня три зэка подохли. А у меня план горит, ты это понимаешь, ни хрена не понимаешь, – подполковник говорил пьяным голосом. Подошел к одному из вновь прибывших заключенных и оглушил его вопросом: – Статья какая?
– Нам ничего не объяснили, засунули в вагон, отправили на край света. Я находился в плену, а меня во врага народа записали, – смело возмутился заключенный.
– Зарубите себе на носу, – подполковник обвел зэков взглядом, – у вас на всех одна статья пятьдесят восьмая, часть первая с буквой а. Все грамотные?! Вы, сукины дети – враги народа, должны искупить свою вину стахановским трудом. С этой минуты я для вас хозяин, – ткнув пальцем себя в грудь. – Лагерь под особым контролем НКВД, повторить, глухих нет? – его качнуло, рукой придержался за плечо зэка. – Десять лет без права переписки, вы не декабристы, чтоб книжки писать, – качаясь на ногах. – Да кто вас на хрен дома ждет, – махнул на зэков рукой, как будто кому-то вы нужны. Крикнул лейтенанту:
– Дела на зэков привез?
– Они в машине, щас принесу.
– Ладно, не к спеху, завтра занесешь, – подполковник сказал безразличным голосом и, покачиваясь, пошел к покосившемуся деревянному зданию с плакатом над козырьком крыши, где белыми буквами на красном фоне красовались слова: «Ударный труд – пулей на свободу»
– За мной шагом марш, – скомандовал лейтенант.
Если бы спросить вновь прибывшего зэка о первом впечатлении об облике лагеря, каждый бы ответил: лагерь строили явно пьяные люди и строили его при царе Горохе, трезвому человеку и в голову не придет поставить все с ног на голову. На крышах бараков накат из необтесанных от коры досок, и он покрылся мхом с островками проросшей травы, видать, зэки успевали до холодов сделать себе кров. С тех пор лагерь остался в первозданном виде. У немцев в концлагерях такого бардака не увидишь, все строения выровнены по одну линеечку, дорожки, аккуратно посыпаны песком, разбиты газоны. Забор из колючей проволоки – шедевр искусства. Каждая нитка провода натянута струной, вышки для часовых выглядят, как башни на кремлевской стене, глаз не оторвать. А тут если зэк надумает совершить побег, проволока провисла до земли, убежишь, не коснувшись ее. Часовые на вышках, видать, несут службу для проформы, если, проходя мимо одного солдата, даже глазом не повел, курил папиросу, повесив автомат на гвоздь. Начальник лагеря еле стоял на ногах, на службе и пьяный, у подчиненных какое к нему уважение – никакого. Поэтому порядка в лагере нет, все пущено на самотек.