кто за него слепого пойдет, если что – в интернате найдет супругу. А вот и Матрена идет, – взглянув в окошко. – Мы с ней снопы вяжем, уборочная идет. Потом все расскажу, а то опять на меня заворчит. Я ей головой киваю, а сама ее не слушаю, так и хожу к березке узелок твой целую.
Матрена, войдя в избу, взглянув на растерянное лицо Татьяны, поняла, опять с Иваном разговаривала, как-то призналась, что так ей легче жить.
– Девка, а где твои ребятишки, – продолжая называть Татьяну девкой.
– Иван взял Афоню на пашню, поможет ему волокуши возить. С утра гольянов им пожарила, все не голодными ушли. Война закончилась, полегче нам стало. Военком говорит мой муж так и числится без вести пропавшим. Председатель сказал государство обязано помогать, – хотела сказать вдовам, но недоговорила. – Свекр вернулся с войны раненый в ногу, рассказывал, в трех танках горел. Нога не сгибается, колом стоит, ездил тут на днях в больницу, врач в ней поковырялся, несколько осколков вынул, сказал, что со временем ее отнимет. Свекр в штыки, вгорячах накричал на врача. А так, говорит, люди и без ног живут, председатель пообещал назначить его учетчиком. Куда он с одной ногой-то, если что воду на кобыле возить на пашню.
Матрена с грустинкой вздохнула:
– Война проклятая покосила наших мужиков под корень, идешь по улице, на лавочках одни бабы сидят. Мой Михаил потихоньку от ран отходит, а то поначалу заговаривался, ночью с кровати соскочит и орет дурным матом «ура!». Все воюет. Сейчас приноровился, как кот мартовский, на печи лежать, видать намерзся в окопах. Ухожу из дома и боюсь, во сне пойдет в атаку, навернется с печи на пол, голову разобьет. А она у него и так с дырой, ты же видела, над ухом яма от осколка. Говорит на двенадцатые сутки очнулся, врач сказал: «С того света вернулся». Товарища раненого нес на горбу, за спиной снаряд разорвался, спасла шапка, осколок вместе с ватой в голову вошел маслом. Вот как было трудно нашим мужикам. Ты, девка, опять мои слова в штыки встретишь, не обессудь меня, грешную, подвернется мужик, выходи за него замуж. С тремя ребятишками долго не протянешь, а ты молодая, здоровая, новому мужику еще парня родишь.
Татьяна косо на нее посмотрела:
– Никого мне не надо, у меня свой муж есть – Иван. С войны вернется, я ему еще детей рожу и про тебя расскажу, как ты меня сватала, он тебе поддаст, – бойко ей ответила.
– Ох, ты, девка, и упертая, если что в кузне тебя перековать на новые лемеха, – и заулыбалась. – Пойдем, а то бабы нас ждать не будут.
Пока шли до пашни, женщины пели песни. Татьяна ждала, когда они запоют ее любимую, в ней слова душевные: «Вот кто-то с горочки спустился, наверно, милый мой идет, на нем погоны золотые и яркий орден на груди», – продолжая как бы разговаривать с мужем. Сын спрашивает все про этот яркий орден: «У папки он есть». У ребятишек, у кого отцы вернулись с войны, на груди ордена и медали. Хвастаются, а ему нечем похвастаться, плачет, спрашивает: «А когда папка вернется». Эти слова ножом по сердцу, обманываю, говорю, командиры твоего папку не отпускают из армии, не всех немцев еще убил. Но сколько времени мои слова его удержат, не знаю, ведь годы идут. И весточки ни от кого нет, но, что ты жив, а что жив, в этом нет сомнения, сердце не обманешь.
Матрена, идя рядом с Татьяной, тихо ее спросила:
– Уполномоченный в деревню что-то зачастил, видать, жеребец в нем проснулся. Не пристает?
– Как его вижу, подальше ухожу, со свекром дружбу водит. Хотя какая у них дружба, интересуется, как мне с тремя ребятишками живется. Кобель проклятый, издалека заходит. Вот Иван вернется, все расскажу, он ему портупею помнет.
– Злопамятный он, по деревням налетает мамаем, сколько баб с колосками поймал, в тюрьму отправил, безбожник этакий. Наши мужики с немцами воевали, а он с бабами воюет, вот скажи, какой он мужик, так тьфу на него, – и сплюнула. – Прости меня, господи, что на матушку-землю плюю, кормилицу нашу. До греха довел, язви его, – перекрестилась. – Ты мешок не забыла взять, а то опять как в прошлый раз в трусы ржи насуешь, все там себе исколешь. А она тебе еще пригодится. Иван вернется, пойдете в баню, взглянет на твои прелести, а там озимые цветут, – пошутила Матрена.
– Взяла. Душа в пятки уходит, домой иду, а у самой ноги подкашиваются. Захожу во двор и сразу шмыг в малушку, мешок прячу подальше. В муку подмешиваю траву, а ребятишкам вру, грех на душу беру, говорю, мякину провеяла, чтоб не проболтались. Отца с матушкой вспоминаю, до войны жили без нужды, в доме всего было полно от хлеба до мяса, а рыбы кадки полные. У меня-то детство счастливое, а вот у братьев, одна еда на уме, ложатся со словами: «Тань, есть хотим», – и встают с таким же словами. У меня их плачь в ушах стоит.
– Не ты одна такая, все так живут, – и тут же радостно крикнула: – А ну как, бабаньки, подпевай. – Запев: – По дороге неровной, по тракту ли, все равно нам с тобой по пути. Прокати нас, Петруша, на тракторе, за околицу нас прокати.
Женщины засмеялись:
– Матрен, ты своим хриплым голосом всех ворон на пашне распугала, оставайся на ночь за сторожа. Председатель трудодней тебе прибавит, поможем унести…
Минутой назад бабы жаловались на тяжелую женскую долю, но не потеряли надежду на счастливую жизнь. Простые русские женщины, несли на своих плечах мужскую работу…
Татьяна, с мешком ржи, спрятав его в трусы, зашла в свой двор и сразу прошла в малушку, закрыв за собой дверь, чтоб ее не увидели ребятишки. Рожь пересыпала в кастрюлю, решив, с пригоршню смелю на калачик, на поту его испеку, покормлю братиков горемычных. Дети малые, а работают в поле, как взрослые мужики с утра до вечера – на токовище снопы свозят. Сколько раз им говорила: колоски провейте, пожуйте зерно, жуют, не наедаются, приходят домой и просят хлеба. Хлеб ничем не заменишь, – думая как накормить братьев. В жернова насыпала зерно и стала его молоть. Неожиданно открылась дверь, в створе дверей стоял уполномоченный. Татьяна как ошпаренная вскочила с лавки.
– Хозяйка, а я к тебе в гости, – оглушил он ее радостным голосом, переступая через порог, снимая фуражку. – Никак напугал я тебя, извини. – И тут же крикнул: – Вот так дела как сажа бела! Никак зерно колхозное! – присел на топчан. – Председатель мне не докладывал, что колхозникам зерно выдавал, уборочная не закончилась. – Взял в руки мешок, в котором Татьяна принесла зерно: – Так, так понятно, и что с тобой сейчас прикажешь делать? – качая головой.
Татьяна, не поднимая глаз, хотела ответить, но от страха онемел язык.
– Я – маленький человек, партия прикажет, выполняю. Не в моей власти ей перечить. Самого могут посадить за укрывательство, а тут статья, – и потряс перед собой мешком, – вместе с тобой поеду в тюрьму. Ладно, я, у меня есть жена, дети останутся с ней, а у тебя с кем ребятишки останутся? Сына твоего Семку власти отправят в детдом, братьев твоих младших за ним вдогонку. Дом на клюку, эй е-е-й, – не переставая покачивать головой. Осторожно обнял Татьяну за талию и посадил ее рядом с собой.
Татьяна от страха дрожала, не знала, что ей делать, кричать бежать, ноги ватные, мысли в голове стучали словами: «сына отправят в детдом». Он ведь совсем ребенок мать забудет.
Уполномоченный положил руку на ее грудь. Она попыталась встать, но он ее рукой осадил, прижал к себе.
– Подумай о ребенке, – не убирая руку с груди Татьяны.
Раздался звук калитки и голос Матрены:
– Татьяна, выть на минутку. Ты просила соли принести, в дом не зайду, обувина грязная. Ну, ты где, выходи?
– Я в малушке, – громко ответила Татьяна, почти выскочив из нее, за ней следом вальяжно вышел уполномоченный. Насупившись, вынул из кармана галифе носовой платок и стал им вытирать потное лицо.
Матрена, взглянув на испуганное лицо Татьяны, все поняла, уполномоченный к ней приставал.
– Да у тебя, девка, незваные гости! Ну как, уполномоченный, дела на фронте, все с бабами воюешь, орденов много от родины получил? Ты глазенками-то своими поросячьими на меня не зыркай, не боюсь я тебя, – в это время во двор зашел ее муж. – Посмотри на мово мужика, он с бабами не воевал, тебя, кобеля, защищал, а ты нас, колхозников, с колосками ловишь, не стыдно тебе? Что набычился, вези меня в свою тюрьму, но знай: недолго тебе осталось портупеей скрипеть. Мужики возвращаются с войны, знай, они за твои бабские проделки все припомнят, петухом запоешь. А в этот дом дорогу забудь, по деревням вдов тысячи, найдешь себе зазнобу. Мы, ключане, Татьяну в обиду не дадим. Иван вот вернется с войны, он твою портупею засунет тебе в одно место вместе с кобурой. Я его с детства знаю, в деревне на него никто руку не поднимал – она у него тяжелая.
Уполномоченный стоял, понурив голову, и молчал.
Муж Матрены подошел к нему и грозным голосом сказал:
– Пойдем, уполномоченный, за ворота, покурим, да не бойся, не трону. Я хоть и контуженный, но малость соображаю, – снял с головы фуражку и пальцем показал на рану. – Ноет, проклятая. Че не воевал-то, на вид ты мужик здоровый, – специально унижая его. Ноне власть нас, фронтовиков, уезжал бы ты с нашего околотка, не доводи до греха. Фронтовики – народ отчаянный, с фашистами в рукопашную ходили.
Уполномоченный что-то промямлил под нос, то ли хотел извиниться, то ли не знал, что сказать, – понурив голову, медленно пошел к калитке, муж Матрены за ним следом.
– Миш, не трогай ты его ради Христа, не бери грех на душу, пусть идет, – сказала Матрена мужу.
– Да мы выйдем, покурим, что мы не люди, что ль, – улыбнулся он ей в ответ.
Татьяна тут же бросилась на шею Матрены и зарыдала.
– Поплачь, поплачь, все обойдется. Я как увидела кошеву уполномоченного, сразу поняла, к твоему двору лошадь подвернет. Мужа под мышку и к тебе, еле его уговорила бросить топор, зарубил бы вгорячах кобеля, он же у меня все воюет. И когда это у него эта война проклятая закончится, – проговорила с горестью о муже.