– Хвастается он у него сахарный, наверно, сахар закончился. Что-то у двора его не видел, все время аксакалом сидит.
Петр Никифорович затянулся самокруткой, прокашлялся:
– Минутой назад дымил, наверно, бабка его блинами потчевает. Жаловалась тут на него нам с матерью: у печи все руки сожгла, пока накормит. На соседа посмотришь: дрыщ и то толще, а блинов съедает три дюжины. А ты чего такой хмурый, из-за уполномоченного расстроился, председатель сказал, для порядка тебя ругал. Ничего не поделаешь, против власти не попрешь. Вчера Семка забежал к нам весь заплаканный, молчит, как в рот воды набрал, чего это он? Наверно, с ребятишками что-то не поделил? Ничего, день-два помирятся!
Иван решил не говорить правду отцу, почему Семен молчит. А то подарит ему свои ордена и медали, а он мечтает об отцовском ордене. Не успев подумать о сыне, как он вошел во двор, держа в руке алюминиевый бидон, увидев отца, бросил его на землю, из него высыпались гольяны. Не сказал ни слова, выбежал обратно в открытые ворота.
– Семка, внучок, куда же ты? – Петр Никифорович крикнул ему вдогонку, схватил костыли и вприпрыжку выбежал со двора.
Иван понимал: Семен его возненавидел, в голове колоколом звучали слова: «сын фашиста». Маленькому человеку трудно справиться с таким позорным грузом. А ему самому как жить дальше, не получая от жизни радости. Наложить на себя руки, говорят, грех большой, опять кто говорит, если что церковники на проповедях. А они сами-то, хотя бы минуту, побывали в его шкуре.
Вернулся отец Ивана:
– Убежал внучок, мне с одной ногой его не догнать. Вот скажи, куда понесло постреленка! А гольянов наловил деду Самойлу, пойду их отнесу, а то куры поклюют, – подошел, собрал рыбу в бидон и вышел со двора.
Иван, не заходя в дом, зашел в конюшню, по лестнице поднялся на сеновал. Посмотрел на прохудившуюся крышу – доски рассохлись, свет видать, гвоздями пробить еще подюжеет, – не переставая думать о сыне. В лопухи спрятался, сидит, плачет. А выйти ему на порядок, это как ножом по сердцу, ребятишки задразнят. Чем помочь сыну, если что поговорить по-взрослому с ребятами, так они его самого считают фашистом, еще хуже получится, обзовут сына ябедой.
Положил руку на полку и ее погладил, вспомнил, как перед войной с Татьяной на этом месте занимались любовью. Мечтали, поженятся, детей народят, отец планировал для них рубить новый дом. Время назад не вернуть, – взгляд остановил на конской узде, она висела на косяке двери. – Орлика узда, наверно, тоже войны хлебнул, власть у сельчан всех лошадей конфисковала. На своем горбу повозил он пушки и снаряды, жилы понадорвал, а может, в первом же бою ранило, и солдаты его пристрелили, чтоб не мучился. Войны развязывают люди, хотят больше богатств положить в свой карман, опять же зачем животных впутывают в свои дела. Человеческий язык им не ведом, а то бы высказали пару «ласковых» слов. Спустился по лестнице подошел и снял с гвоздя узду. И тут как будто сознание окутал туман, поднял голову вверх и стал смотреть на перекладину. Крышу держит и его вес выдержит. Руки сами машинально стали вязать петлю на узде. Иван смотрел на них и не мог их остановить. Какая-то неведомая сила толкала это делать, и она его манит, шепчет на ухо: «Торопись, скоро будет тебе хорошо, только накинь на шею петлю и наступит счастье, о котором мечтаешь, уйдут все твои заботы. Ну и пусть останется твоя жена вдовой, найдет себе мужика получше, чем ты. Сын Семка нового отца назовет папкой», – затягивая на узде потуже узел. – Быстрей надо все делать, отец ненароком вернется, помешает, – уже сказал вслух.
В это время в дверях появился петух и громко прокукарекал.
– Кыш, места тебе мало, – прикрикнул он на него. – Петух отбежал, еще раз прокукарекал, опустил крыло и резко лапой ударил по нему. – Иди, иди, никто тебя не боится, это твой предшественник двор не мог поделить с Жучкой, так ее нет в живых. А тебе со мной не справиться, посмотри на себя и на меня, силы не равные, – высказал ему такие слова. – Что же я время тяну, – не переставая говорить вслух. Поднялся на полку сеновала, перебросил узду через перекладину, ее закрепил, спустился по лестнице, встав на первую ступеньку. Петлю набросил на шею. – А узда пахнет потом Орлика, почему думаю не о том, быстрей надо делать, быстрей, – продолжая разговаривать с самим с собой. Только хотел сделать шаг со ступеньки лестницы, как в конюшню залетела ласточка, держа в клюве червяка, и села на дверь. Под крышей раздалось пиканье птенцов. Иван, посмотрев на перекладину, с досадой проговорил: – Как же я сразу не заметил, у ласточки свито гнездо. – Представил, как он висит в петле, а ласточка кружит в конюшне, боясь сесть в гнездо. По его вине птенцы останутся голодными, не дай бог еще умрут. На своей шкуре испытал, что такое голод, находясь в плену. Хотел снять петлю с шеи, но руки не слушались, как будто неведомая сила руководила его сознанием.
– Сынок, ты не в конюшне, – во дворе раздался волнительный голос отца.
В этот момент Иван почувствовал, что чья-то невидимая глазу рука с него снимает тяжелую темную мантию смерти, в которую его облачила неведомая сила. Подол одеяния скользнул по коленкам, поднялся выше и вот оно освобождение. В глазах вспыхнул яркий белый свет. В голове вслух проскользнула мысль: – Странно, тело парит птицей, а крыльев нет. На перекладине быстро развязал узду и бросил ее на землю.
В конюшню зашел отец:
– На порядке встретил председателя, сельчан собирает в клуб, военком приехал, а с ним уполномоченный. Чего это они с утра пораньше, язви их побрал, не война же, сколько можно воевать. Председатель сказал тебе, сынок, быть обязательно, – недовольным голосом проговорил он такие слова, выходя из конюшни, повернулся: – Придется идти, а крыша подождет.
Первое, что Ивану пришло в голову, его будут судить, а так бы, с какой стати ему быть в клубе обязательно. Посмотрел на узду. Если уполномоченный с военкомом не увезут его в волость, тянуть с этим делом нельзя, – не отказываясь от мысли наложить на себя руки.
Выйдя из конюшни, крикнул отцу, он как раз поднимался на крыльцо:
– Батя, я так пойду, на кой лад мне переодеваться, будь что будет, тюрьма так тюрьма, – трогая на себе одежду. – Иван сказал безразличным голосом, решив, что ему жить осталось считанные часы, веревка и в камере найдется. Уполномоченный дал ход протоколу, прокурор или кто там, судья, не глядя, его подмахнули. Властям бывшего зэка не жалко, пусть даже побывавшего в фашистском плену. Через их руки прошли тысячи зэков, они для них все враги народа.
– Ты, сынок, время не торопи, у него есть хозяин, – посмотрев на небо, дав понять, что на все воля божья. – Зайду, матери скажу, чтоб в клуб не ходила, а то и так переживает, и следом за тобой, – Петр Никифорович говорил смирившимся голосом, живя жизнью сына, после того как он вернулся из лагеря.
Иван, не доходя клуба, встретил дружка Ермолова Михаила. Михаил предложил отойти в сторонку и переговорить. У клуба толпилась толпа сельчан.
– Председатель сказал, военком по твою душу пожаловал. Я поинтересовался, чего ему от тебя надо, ответил, придешь в клуб – узнаешь. А тебе не сказал?
– Я его не видел, батя с ним разговаривал, но сказал мне быть обязательно. Судить будут, не пряниками же угощать. Стало быть, уполномоченный дал ход протоколу. Михаил, ты Татьяне помоги, там сена, дров привезти, мне года три дадут не меньше.
– Чего ты себя раньше хоронишь. Я первым встану за тебя горой. Вояки хреновы, в тылу отсиживались, пороху не нюхали, а судьбами людей распоряжаются. А ты еще меня уговаривал не трогать уполномоченного, вот тебе и результат. Такие твари не должны топтать землю, им место там, – показав рукой на землю. – Смотри, вот и святая троица пожаловала! – Михаил бросил взгляд в сторону конторы.
Троица, как назвал их Михаил, шли шеренгой: чуть впереди военком, он держал в руке черный кожаный портфель, по бокам председатель сельсовета с уполномоченным. Подойдя к сельчанам, военком вежливо поздоровался:
– Здравствуйте, товарищи!
Жители вразнобой поздоровались, сделав коридор для прохода. «Святая троица» зашла в клуб, народ проследовал за ними. В зале расселись по местам, кому не хватило мест, встали у стен. Посередине сцены выделялся стол, покрытый красным сукном, свисающим до пола, на нем графин с тремя гранеными стаканами.
Иван с Михаилом сели в первый ряд. Народ за спинами недовольно шептался:
– День потерян, на дворе не зима, работы невпроворот. – А я собрался дров подрубить, лощадь у ворот стояла, пришлось распрячь, а собрание явно до обеда затянется…
Иван, услышав слово собрание, подумал, может, и суда над ним никакого не будет. Опять же отец сказал быть ему обязательно, председатель приказал. Время медленно тянется. А военком, видать, по выправке фронтовик, не тыловая крыса, на груди орден Отечественной войны. Дружок Мишка о нем не лестно отозвался, видать зря, он не как уполномоченный с бабами не воевал. Худой, как и он, на передовой морду не отъешь, и орден так просто никто не даст, его надо в бою заслужить. И ему около сорока, на глаз не определить, мужиков война старит, а усы богатые, придают лицу мужественности. Кажется, начинают, – заметив, как военком потянулся рукой к портфелю.
Военком из портфеля достал папку, из нее вынул листок и небольшую красную коробку, положив все на стол:
– Пожалуй, начнем, – повернув голову на председателя.
Василий Степанович тут же встал:
– Эй, на камчатке, минуточку внимания, – адресовав слова в угол зала, где мужики громко смеялись. – Товарищи, сегодня у нас в селе большое событие, запомните этот день. Иван Петрович, поднимись на сцену, – показав на Ивана рукой.
Иван, услышав свое имя, не мог подняться, тело онемело, бросило в жар. Судить будут, – мелькнула в голове мысль. – Лишь бы жена не пришла, пусть даже придет, только Семку с собой не взяла. Сын уже большой, все понимает, мало ли что ему в голову взбредет, если он, взрослый мужик, и то ждет момента наложить на себя руки. Ласточка помешала довести дело до конца, сейчас бы этого позора не видел.