Возбуждение, царившее в русском обществе и литературе, требовало от отдельного человека кипучей деятельности во имя блага страны, народа, участия в освободительной работе. Одинокий юноша мечтал о подвигах грандиозных, об уничтожении правительства, о полном разрушении современных государственных и общественных форм – на меньшее он не пошел бы! Но как реально приступить к совершению подвига? Обыденность, пошлость окружавшей жизни была невыносима, служба в армейской кавалерии в Кашине сулила тусклые сумерки. Можно ли было, питая в душе великие замыслы, хоть на одну минуту уйти в эту жизнь? Надо было при первой возможности, сейчас же, немедленно порвать все связи с действительностью! А на Западе герой подвига мог найти приложение своим силам. Борьба за свободу кипела в это время в Италии, вождем ее был Гарибальди. Об итальянских делах, о походе Гарибальди Бейдеман читал обстоятельнейшие статьи H.Г. Чернышевского в отделе «Политика», ежемесячно помещавшемся в «Современнике». В руках Бейдемана до его отбытия из России были свежие книжки «Современника» с отчетом о начале выступления Гарибальди. В мае 1860 года начался поход знаменитой тысячи – подвиг безумного риска и смелости. К итальянцам – волонтерам Гарибальди – примыкали иностранцы, которых привлекал идеалистический порыв борьбы за свободу и необычайная отвага предприятия. Выпущенный из военного училища офицер мог найти удовлетворение в этой борьбе и жажде героических дел, и специфическим интересам военного человека.
Понятно, воодушевление Бейдемана нашло исход в решении бросить все в России и уйти в войска знаменитого итальянского патриота.
За границей Бейдеман окунулся в водоворот революционных идей. О том, что он делал там, мы знаем только из его рассказов, но все равно, сражался ли он в войсках Гарибальди, или только работал в типографии «Колокола», вдыхая вместе с пылью свинцовых литер свежую бодрость вольного русского слова, или, наконец, в течение года успел и побывать в Италии и пожить в Лондоне, все равно идея революционной борьбы росла и крепла в его душе, принимала осязательные формы. Крестьянскую волю, данную 19 февраля 1861 года, он пережил за границей острее, чем оставшиеся на родине соотечественники. Бейдеман разделил мнение незначительного меньшинства о крайней неудовлетворительности, половинчатости и фальшивости великой реформы. В развитии взглядов Бейдемана на крестьянскую реформу «Колокол» сыграл большую роль.
Был один момент – самый первый, когда Герцен и Огарев приветствовали реформу Александра II (в передовой статье № 95 от 1 апреля 1861 года «Манифест»): «Александр II сделал много, очень много; его имя теперь уже стоит выше всех его предшественников. Он боролся во имя человеческих прав, во имя сострадания, против хищной толпы закоснелых негодяев – и сломил их! Этого ему ни народ русский, ни всемирная история не забудут. Из дали нашей ссылки мы приветствуем его именем, редко встречавшимся с самодержавием, не возбуждая горькой улыбки, – мы приветствуем его именем освободителя! Но горе, если он остановится, если усталая рука его опустится. Зверь не убит, он только ошеломлен! Теперь, пока стоглавая гидра, которой каждая голова или Муравьев, или Гагарин, не совсем опомнилась, надо покончить ее и освободить, вместе с русским крестьянином, новую русскую государственную мысль – и от немецких колодок, и от русских татар, тучных нашей кровью, нашими слезами, нашим изнурением».
Но очарование продолжалось всего один момент. Очень скоро «Колокол» перешел к критике начал реформы. Ей посвящены статьи Огарева «Начало русского освобождения» (осторожная и сдержанная статья в № 96 от 15 апреля) и «Разбор нового крепостного права» (в № 101–106). Основной тезис провозглашен им в первой статье (№ 101 от 15 июня): «Крепостное право не отменено. Народ царем обманут!» Крестьянские бунты, вспыхнувшие сейчас же по объявлении воли, и беспощадное подавление их правительством, в особенности восстание в селе Бездне Казанской губернии, открыли глаза Герцену и Огареву на сущность реформы. «С 19 февраля до 8 мая, – писал Огарев, – прошло 78 дней; обстоятельства обозначились. В феврале подписан манифест, в апреле льется кровь безоружных крестьян, в мае циркуляр нового министра внутренних дел предписывает губернаторам объяснить народу, что барщина не есть барщина. Такого уродливого хода дел мы и не ожидали. Итак, комитет под председательством Константина Николаевича оттерт на задний план; теория государственного развития поручена Бутковым, а практика – Апраксиным. Стало быть, ожидать, чтобы комитет «для устройств сельского состояния на общих и единообразных началах» помог делу, исправил бы или переделал «Положения о крестьянах», было с нашей стороны мечта, которую мы, из жажды блага народного, лелеяли не один день. В то время правительство, казалось, стало во главе русского освобождения; его положение было необычайно светло и счастливо: оно его утратило разом, и наконец, надежда на него, вера в него рушилась окончательно. Упавши в кровь, оно упало в грязь – и вынуждено объяснить народу, что черное не черное, что два не два, что барщина не барщина. Какая ложь и какое бессилие! Причины такого хода дел разгадать нетрудно, их две: 1) правительство в освобождении народа неискренно, т. е., в сущности, государь не хочет никакого освобождения; 2) оно совершенно бездарно, т. е. не умеет ничего понять и ничего сделать. Разрыв с этим правительством для всякого честного человека становится обязательным».
За пролитую крестьянскую кровь Огарев объявлял виновным Александра II. «Вам захотелось поиграть в освобождение, и Вы не пожалели мужицкой крови, Александр Николаевич? Ну! Смотрите – как бы Вам ею не захлебнуться!.. Читая летопись дурно прикрытого военно-чиновничьего злодейства, нам приходит на ум: неужели Александр II, когда остается один, ну хотя бы воротясь с медвежьей охоты или после путешествия с императрицей по монастырям, – неужели в минуту уединения и раздумья он никогда не подумал, что он убийца и палач? И что тут – нечего извиняться – я-де не сам, из собственного ружья, расстреливаю и не собственной высочайшей рукою порю?.. Неужели при этой мысли он никогда внутренно не содрогнулся, особенно вспомнив, что виновата не жертва, а бестолковость царских законов? Неужели у него никогда не навернулась горькая слеза и он не почувствовал к себе глубочайшего презрения? Если мысль, что он палач и убийца, приходит ему в голову и мучит его, пожалуй, в нем еще отыщется доблесть – просить у народа прощенья. Ну а если она ему никогда не приходит в голову?.. Тогда он просто жалкий и ничтожный человек, в то время когда сам льет неповинную кровь народа и награждает крестами своих наемных злодеев».
Критикуя положение 19 февраля 1861 года в своих признаниях из крепости, Бейдеман находился, несомненно, под влиянием статей Огарева. В частности, те моменты, которые подчеркивал Бейдеман, нашли яркое освещение у Огарева: установленное актом 19 февраля переходное состояние, добровольные соглашения и полюбовные сделки, нарушение принципа общинного землевладения, открытие грабительских возможностей для чиновничества. Не входя в подробное сравнение мнений Бейдемана и взглядов «Колокола», ограничимся лишь утверждением в общей форме.
Расправы над крестьянами, чинимые под руководством специальных посланцев, генерал– и флигель-адъютантов, наполнили слезами и ужасом Герцена и Огарева так же, как, несомненно, и Бейдемана. Но еще раньше известий о подавлении крестьянских бунтов пришли за рубеж вести о подавлении мирных польских манифестаций в Варшаве, о расстреле мирного населения. Рука, готовая поднять тост за освободителя, опустилась. «Через новую кровь, пролитую в Варшаве, наш тост не мог идти. Преступленье было слишком свежо, раны не закрылись, жертвы не остыли, имя царя замерло на губах наших», – писал Герцен в № 96 «Колокола» от 15 апреля (статья «10 апреля и убийства в Варшаве»). «Как все изменилось в такое короткое время? Где надежды, приподнявшие головы, где светлый взгляд? Опять страшно встретить свободного человека, все кажется, что он нас упрекает. Неужели и в нас отбрызнула кровь с грязью?» (в статье «Mater dolorosa» [ «Матерь скорбящая» (лат.)] в № 97, от 1 мая). События в Варшаве поразили и потрясли Бейдемана, у которого были, по его признанию в письме к царю, теплые отношения с эмигрантами-поляками, жившими в Лондоне.
Расстрелы крестьян, расстрелы мирного польского населения, пролитие крови польской и русской довели до высшей степени нервную раздражительность Бейдемана, завершили процесс создания революционной идеологии и вывели его на дорогу активного революционного выступления. По полному отсутствию каких-либо сообщений о Бейдемане, идущих из-за рубежа, и в полном согласии с его категорическим отрицанием каких-либо единомышленников и сообщников, мы можем заключить, что он опять был одинок в своих решениях, он не делился ни с кем своим подвигом, он один брал на свои плечи дело величайшей трудности – поднятие народного восстания. Он, двадцатилетний русский офицер, выступал мстителем за народную кровь. Он продолжил те выводы, которые сделал «Колокол» из русских обстоятельств 1861 года: от крушения надежд на мирное преуспеяние он перешел к новым и твердым надеждам на народную революцию, от мысли о необходимости разрыва с гнусным правительством он перешел к мысли об уничтожении правительства и о поражении его главы.
Одинокий, замкнутый в себе и исполненный отважной решимости, русский офицер-революционер обрел своего врага, ощутил и почувствовал. Он стоял перед самодержавием, тем чудищем, которое мучило чувства лучших русских людей. Самодержавие нелепое, всеподавляющее, ничего не знающее, не видящее, не понимающее, слепое, ни на что не способное, рабское, тупое – это все эпитеты, которыми Бейдеман старался разъяснить заколдованное чудовище. Но это огромное и косное, почти мифическое, становилось простым и обыкновенным в своем земном, русском олицетворении. Монарх, освободитель – вершина власти! Принцип и лицо были в чудесном слиянии. Уничтожение лица казалось и уничтожением принципа. Цареубийство представлялось великим делом, после которого – казалось Бейдеману – откроется новая, чудесная жизнь. Цареубийство несло бы полное уничтожение помещичьего прав