От тьмы к свету
Глава 12Светлая сторона человеческой природыПривязанность, альтруизм и сотрудничество
Публикации в средствах массовой информации часто ориентированы на темные стороны человеческой натуры (репортажи об убийствах, грабежах, изнасилованиях, беспорядках, геноциде). Они не дают должную оценку более светлых черт, тоже присущих человеческому поведению[298]. Данные статистических обзоров, отдельных отчетов, наблюдений за детьми, экспериментальных исследований и аудиторных практических занятий показывают, что люди в целом обладают врожденной способностью к альтруистическому поведению, которое может уравновешивать или даже перевешивать склонности к враждебным проявлениям. Более того, мы все наделены важнейшей способностью к рациональному мышлению, опираясь на которое можно пытаться скорректировать наши предубеждения и искаженные восприятия.
Проникая в то, что творится в голове у агрессора, удается лучше понять его образ мышления, шаблоны поведения и выработать основные принципы их возможных изменений. Гнев и враждебность цветут пышным цветом на почве жестких, эгоцентрических убеждений и предвзятых мнений, но в принципе реально изменить образы и убеждения, стоящие за этими чувствами, а следовательно, и ослабить склонность к насилию. Аналогичным образом ценности и идеологии, разделяющие людей, делающие их недоверчивыми и натравливающие их друг на друга, можно попытаться модифицировать в сторону смягчения категоричности.
Потенциал для изменений
Преследования, пытки и убийства, которые осуществляли эскадроны смерти в Аргентине в период между 1975 и 1982 годами, иллюстрируют крайне дихотомические убеждения и искаженный моральный кодекс, господствующие в авторитарном государстве. Как описывал Эрвин Штауб, резкое разделение общества на правых и левых в этой стране привело к тому, что каждая сторона видела в своих противниках персонифицированное зло[299]. В начале 1970-х годов леваки развязали кампанию террора, убивая высокопоставленных чиновников, подрывая радиостанции и военные объекты. Но начиная с 1975 года армия отвечала на это репрессиями, пытками и убийствами. Категорический режим мышления наблюдался у обеих сторон: «мы» являемся представителями добра, «они» – тотального зла.
Военные лидеры правых руководствовались как положениями собственной идеологии, так и соображениями необходимости защитить свой привилегированный статус, который к тому времени воспринимался как «неотъемлемое и неотчуждаемое право». Они демонизировали партизан-боевиков, которых рассматривали в качестве «врага нового типа, ведущего войну нового типа». Их идеология подменила моральный кодекс, став по сути новым таким кодексом и утвердив превосходство государства и религии над личностью. Все мыслимые меры по сохранению традиционной нравственности, выраженной словами «Бог, страна и дом», считались оправданными.
Непосредственные исполнители низшего уровня – те, кто похищал, пытал и убивал, были освобождены от каких-либо обвинений в соответствии с моральным кодексом нового порядка. Вся ответственность лежала на их командире[300]. Хотя первоначально мотивация этих людей основывалась на идеологии и необходимости подчиняться приказам, затем они стали рассматривать себя как имеющих право быть абсолютными господами по отношению к своим жертвам и распоряжаться их жизнями по собственному усмотрению. Поэтому они уже по личной инициативе, то есть не особо рефлексируя, продолжали делать эту ужасную работу. Идеология выдала им лицензию на зверства, право предаваться бесчеловечным поступкам.
Наступивший в конечном счете крах аргентинской военной диктатуры и ее безжалостной политики демонстрирует влияние сил добра, действовавших как внутри страны, так и вовне. В данном случае господство террора было заменено господством демократии, предусматривавшим отказ от насильственных методов разрешения конфликтов и проблем. Появление и усиление оппозиции деструктивной военной диктатуре было вызвано демонстрациями матерей тех, кого казнила хунта («Матери на Пласа-де-Майо»). Пользуясь принятым в аргентинском обществе высоким уважением к матерям, эти храбрые женщины каждую неделю выходили на Пласа-де-Майо и таким образом обращали внимание народа Аргентины и жителей других стран на жестокость аргентинского режима. Давление, которое оказывал на хунту американский президент Джимми Картер, тоже помогло смягчить репрессии военной диктатуры.
В апреле 1982 года аргентинские военные, пытаясь увеличить свою общественную поддержку, атаковали Фолклендские/ Мальвинские острова – затерянные посреди океана небольшие клочки земли, которыми управляла Англия. Контрнаступление британского флота привело к поражению аргентинской армии и свержению жестокого режима. Произошли кардинальные изменения в политической культуре: к власти пришло демократическим путем избранное правительство, и в обществе наступили относительные мир и гармония.
Подобно драматическому политическому развороту в Аргентине, дуалистический режим мышления, согласно которому другие нации делятся на дружественные и недружественные, может менять свою направленность. Отвечая на изменения в обстановке, образ противника корректируется от представления о нем как о непримиримом враге до восприятия его союзником, от вредоносного до доброжелательного, от опасного до безопасного. Образ Иосифа Сталина и всего Советского Союза в глазах американцев изменился с негативного на позитивный, после того как Германия напала на СССР во время Второй мировой войны. А враги Америки в той войне – Германия, Япония и Италия – стали верными союзниками после ее завершения. По контрасту с этим Советский Союз снова становился чем-то негативным – по мере того как мир входил в десятилетия холодной войны; а потом – после распада СССР – его образ приобрел более позитивные черты. В других частях мира враждующие соседние государства научились уживаться друг с другом, несмотря на имеющиеся разногласия, и вступать в конструктивные взаимоотношения.
Если образы и убеждения относительно других индивидуумов, групп или национальностей не являются закостеневшими и абсолютно негибкими, а их в принципе реально модифицировать при изменении обстоятельств, могут ли на них повлиять превентивные или интервенционистские стратегии? Понимание психологии отдельно взятого человека может создать основу для разработки программ на благо человечества в целом. В частности, политические и социальные программы должны учитывать то, как порочные идеологии эксплуатируют человеческую склонность к предвзятости в убеждениях, искажениям в мышлении и созданию образов чего-то или кого-то злонамеренного, чтобы объединить приверженцев этих идеологий и выставить врагами любых «чужаков» и инакомыслящих. Также необходимо помнить об эффективности пропаганды в активации страхов, паранойи и всяческих грандиозных устремлений. У нас есть инструменты для преодоления этих отклонений в индивидуальной психотерапии, но мы должны найти способ использовать эти знания в перспективе более широкого применения.
Расширяя перспективы
Понимание того, как можно активизировать светлые стороны человеческой натуры, дает еще одну основу для противодействия вредоносному поведению. Расширяя свои перспективы, рассматривая «чужих» людей как человеческие существа, точно такие же, как и мы сами, можно вызывать эмпатию, сочувствие при виде их незавидного, уязвимого положения и страданий. Например, телевизионные картинки голодающих жителей Эфиопии в середине 1980-х годов вызвали волны сочувствия к их тяжелому положению, что вылилось в активные поставки продовольствия в страну. Очевидно, что образование играет важную роль в привлечении людей к благотворительной деятельности, направленной на облегчение человеческих страданий. Возможно ли вызвать столь же сильное сочувствие с целью смягчить антагонизм по отношению к другим народам? Предвзятое отношение к враждебным группам препятствует возникновению сочувствия к ним.
Важно выяснить взгляды и точки зрения противостоящей группы и признать, что предубеждения наличествуют с обеих сторон. Если наш противник уже видит в нас Врага, он с большой вероятностью будет реагировать на наши действия на первобытно-примитивном когнитивном уровне. Если мы не знаем этих деталей, рискуем оказаться в более уязвимом положении.
Конечно, международные организации, такие как ООН, могут вмешиваться и предотвращать или хотя бы ослаблять конфликты. Однако их посредничество станет более эффективным, если они будут знать о существующих предубеждениях, их влиянии на образ мыслей и имиджи, сложившиеся у противоборствующих сторон, садящихся за стол переговоров. Посредники могут руководствоваться более широкими взглядами на происходящее, благодаря чему они способны учитывать более узкие точки зрения, как правило, имеющиеся у каждого участника конфликта. Кроме того, воздействуя на социальные и экономические факторы, которые приводят к развитию и обострению предвзятого мышления, международные организации способны предотвращать переход противоречий на уровень острой враждебности, ведущей к открытому конфликту. Посредникам необходимо уметь прогнозировать вероятные последствия, к которым могут вести разные варианты развития событий.
Нам следует вырабатывать программы, основанные на понимании светлых сторон человеческой натуры: на те ее составляющие, которые характеризуются доброжелательностью и рациональностью. Так мы можем создавать или укреплять уже существующие социальные структуры, которые будут противодействовать вражде и насилию. Врожденные качества, такие как эмпатия, стремление к сотрудничеству и благоразумие, присущие человеческой природе в той же мере, как и враждебность, склонность к гневливости и насилию, могут стать строительными блоками для структур, способствующих общественному благу. Понимание и сочувствие легче распространяются среди членов своей группы, чем среди посторонних людей, но нет и непреодолимого препятствия для распространения этих качеств на все человечество[301].
В результате неверного понимания впечатлений, настроений и намерений других людей индивидуум может ощущать сильное расстройство и злость. Конечно, иногда его вывод о враждебности других людей может оказаться правильным и потребовать каких-то стратегий, чтобы справиться с ней. Но первый шаг – это развитие способности внимательного, тщательного и критического изучения того, как человек истолковывает сигналы, идущие к нему от окружающих. Нам нужна способность представлять себе с разумной точностью, каков наш образ в глазах других людей[302].
Маленький ребенок не в курсе того, что другие люди видят ту или иную ситуацию иначе, чем ее видит он сам. Как постановщик театральной пьесы, он считает, что знает мотивы остальных действующих лиц. И принимает как данность, что они – будучи активными участниками действа – имеют свой взгляд на происходящее вокруг, как и он. Поэтому, подвергаясь какому-либо наказанию, такой ребенок воспринимает себя невинной жертвой, а своих родителей – подлыми и несправедливыми. Он также думает, что папа и мама знают, что делают подлость. По мере того как ребенок растет и развивается, он, конечно, начинает понимать, что разные люди могут иметь различные взгляды на одну и ту же ситуацию[303]. С приобретением навыков социализации он во все большей мере способен правильно воспринимать сигналы о том, что является нравственным, а что аморальным, которые ему посылают родители, и шире – все то, что называется окружающей культурой. Например, что нельзя лезть в драку с младшим братом (или сестрой) из-за того, что он (или она) сделал что-то не то с его/ее игрушками.
Когда люди приходят в возбужденное состояние – например, переключаются в «режим враждебности», их мышление опускается на уровень, характерный для маленького ребенка. Если кто-то другой, как кажется, игнорирует их потребности, они заново проживают старую-престарую драму: тот, другой человек – плохой, не прав и сознательно плохо обращается со мной. Как участник сообщества, отдельный индивидуум испытывает аналогичные переживания в ответ на вызовы, возникающие перед его группой. Члены «своей» группы – невинные жертвы, а те, кто осмеливается бросить им вызов – плохие аморальные типы, которые в корне не правы. И, как в средневековых морализаторских пьесах (моралите), грех должен быть наказан.
Подобный же тип мышления распространяется по всей стране, когда она заражена военной лихорадкой. В начале Первой мировой войны даже самые высокообразованные люди и интеллектуальные элиты по обе стороны фронта были охвачены твердым убеждением, что их-то страна абсолютно невиновна, их дело правое, а противники – это агрессоры и «плохие парни». Словно маленькие дети, они не могли или не хотели понять, что люди на противоположной стороне испытывают точно такие же чувства по отношению к ним самим[304].
Обычно человек рассматривает себя как носителя доброй воли. Такая самоидентификация строится вокруг темы «Я – хороший». Его сознание побуждает сохранять это представление о себе. Когда он вынужден сделать что-то, причиняющее кому-то вред, приходится как-то улаживать такое действие с собственной совестью. В этой точке групповая идеология предоставляет ему свободу от императива «Не убий»: высшее благо требует изменить общее правило. Отправляясь на войну или участвуя в актах геноцида, человек убивает воплощенное зло и поэтому творит добро.
Важной прелюдией к такому изменению является превалирующий в сознании образ противника. По общему признанию, человеку, действующему как отдельный индивидуум или член группы, сложно изменить свой узкий взгляд на происходящее и охватить более широкую перспективу. Дистанцирование от эгоцентрической точки зрения зависит от принятия (или непринятия) принципа, согласно которому, хотя своя точка зрения кажется реальной и законной, она может оказаться предвзятой или даже полностью ошибочной. Признав вероятную ошибочность своих взглядов, человек может отступить и задать себе вопрос об их обоснованности[305]:
• Возможно ли, что я неправильно истолковал вроде бы явно оскорбительное поведение другого человека (или группы)?
• Основаны мои интерпретации на реальных доказательствах или на моих предубеждениях?
• Существуют ли альтернативные объяснения?
• Не искажаю ли я имеющийся у меня образ другого человека или группы из-за моих собственных уязвимостей или страхов?
Даже если человек твердо убежден в обоснованности своей точки зрения, в центре которой стоит он сам, критические вопросы, подобные вышеприведенным, подвергают сомнению эгоцентрический образ мышления. Например, Раймонд сумел изменить свое представление о том, что критика со стороны жены есть нападки на его мужскую честь, и принять мысль о том, что жена не была злонамеренной, когда его критиковала.
Успешное дистанцирование от эгоцентрического восприятия конфликтной ситуации идет рука об руку с попытками переосмыслить значение ситуации с позиций объективного и беспристрастного наблюдателя[306]. Выведение себя из центра всего, что происходит вокруг, также позволяет сформировать основанное на эмпатии понимание точки зрения оппонента.
Еще один пример из клинической практики демонстрирует, как понимание точки зрения «противника» помогает разрешить конфликт и предотвратить вроде бы вытекающее из него негативное поведение. Отец и его восемнадцатилетняя дочь сцепились по жизни в непрекращающейся схватке, характеризующейся тем, что отец пытался навязать свои правила строгой дисциплины, а дочь этому яростно сопротивлялась и выказывала открытое неповиновение. Накал страстей был таков, что они даже обменялись ударами. В процессе разговора с обоими каждый с гневом высказывал, что думает о проблеме со своей позиции. После обсуждения целей предложенной им ролевой игры «в противника» отец попытался взять на себя роль дочери, а дочь – роль отца. Они разыграли типичную конфликтную сценку по поводу «комендантского часа» для дочери и использования ею семейного автомобиля.
После драматично разыгранной свары психотерапевт спросил и отца, и дочь об их чувствах. Отец заметил, что, играя роль дочери, он вспомнил собственные подростковые конфликты со своим отцом и признал, что теперь может понять, что при этом чувствует его дочь. Отметил: «Я чувствовал, что на меня наезжают – что он [отец в ролевой игре] не уважает мои чувства и озабочен только собой».
Дочь же описала свои ощущения после ролевой игры так: «Я могла почувствовать, что он на самом деле заботится обо мне. Он реально боялся того, что могло случиться плохое, когда я допоздна не возвращалась домой. Так сурово обращался со мной потому, что беспокоился, а не потому, что хотел контролировать каждый мой шаг». Во время ролевой игры она выказала важнейшую черту эмпатии, поскольку сама в действительности смогла прочувствовать тревогу, охватывавшую отца.
Переживания, испытанные в результате «примеривания на себя» внутреннего мира другого человека во время этой игры с «перевернутыми ролями», оказались решающим фактором в устранении взаимного антагонизма. Более широкая и объективная точка зрения, на которую оказались способными обе стороны, включала в себя понимание того, что они находятся в конфликте не потому, что один из них злонамерен, а потому, что каждый обеспокоен и задет конфронтационным поведением другого. Новое, более сбалансированное понимание мыслей и чувств другого человека ослабило гнев и предоставило возможность для разрешения конфликта. Понимание и переосмысление на уровне рассудка также подготовили почву для проявления истинной эмпатии.
Эмпатия
Вы замечали, что во время футбольного матча болельщики имитируют действия игроков на поле? Когда игрок, выполняющий удар по воротам, готовится отправить мяч в цель, фанаты его команды делают такие движения ногами, будто пытаются ему помочь, прежде чем его удар можно будет заблокировать. Мы наблюдаем аналогичные автоматические реакции, когда люди морщатся или корчатся, видя, что другому человеку больно.
Адам Смит описал этот феномен еще в 1759 году:
«Когда мы видим направленный против кого-нибудь удар, готовый поразить его руку или ногу, мы, естественно, отдергиваем собственную руку или ногу; а когда удар нанесен, в некотором роде сами его чувствуем и получаем это ощущение одновременно с тем, кто испытал его в действительности… Впечатлительные люди слабого сложения при взгляде на раны, выставляемые напоказ некоторыми нищими на улице, жалуются на болезненное ощущение в части собственного тела, соответствующей пораженной части этих несчастных[307][308]».
Такие реакции кажутся непроизвольными и бессмысленными, как рефлекторное разгибание ноги при ударе резиновым молоточком по сухожилию надколенника. Тем не менее, способность испытывать истинное сочувствие может быть результатом развития в более поздние времена этих заместительных (викарных) рефлекторных реакций, обусловленных базовыми связями между людьми. И дети, и взрослые бессознательно имитируют выражения лица и позы окружающих[309]. Распространение детского плача по яслям, вероятно, является результатом подражания и не вызывает соответствующих чувств к ребенку, который по какой-то причине заплакал первым[310]. Тем не менее, имеются весьма убедительные доказательства того, что дети уже в возрасте одного года могут испытывать переживания, вызванные грустью другого[311].
Ричард Лазарус вызывал тревожные реакции у людей, показывая им фильмы о несчастных случаях на производстве[312]. Проявляя чувства в ответ на кинокадры разными телодвижениями или эмоциональными всплесками, испытуемые казались запрограммированными на то, чтобы реагировать на боль, испытываемую другими. В отличие от «рядового сочувствия», которое может заключаться в жалости к другому человеку без сопереживания, «истинное сочувствие» – эмпатия – заключается в том, чтобы разделить ощущения того, кто находится в беде, и его конкретные страдания.
Чтобы испытать «истинное сочувствие», недостаточно просто представить себе, что ощущает и думает другой человек. Психопаты могут быть очень искусными в «чтении мыслей», и это позволяет им манипулировать людьми. «Истинное сочувствие» предполагает наше действенное сопереживание человеку, которому больно. Оно также включает в себя способность предвидеть возможное вредное влияние своих действий на других и предпринять что-то для предотвращения этого вреда.
Такие киноленты, как «Список Шиндлера» или «Амистад», продемонстрировали врожденную склонность разных зрительских аудиторий идентифицировать себя с евреями в контролируемой нацистами Европе или с африканцами, перевозимыми в качестве рабов на кораблях. Тот факт, что фильмы могут вызывать чувство эмпатии, демонстрирует, что мы способны испытывать социальные эмоции, даже когда люди и события, по отношению к которым возникают эти чувства, очень от нас далеки (во времени и в пространстве). В нашей личной жизни – вне кино – вероятно, придется приложить согласованные усилия, чтобы преодолеть сконцентрированные на себе взгляды на окружающую жизнь и эмоционально погрузиться в страдания людей, отделенных и отдаленных от нас факторами расы, религии или географии.
В некоторых ситуациях нужно подавить в себе сочувствие. Хирурги и другой медицинский персонал должны резать скальпелем, колоть инъекции и вводить пациентам обезболивающие средства, не поддаваясь жалости или чему-то подобному. Врачам и медсестрам в общем случае приходится дистанцироваться от боли и страданий, которые они причиняют, и благодаря этому эффективно выполнять свою работу, за которую они ответственны. К сожалению, такого же рода десенсибилизация происходит у людей, которые подвергают пыткам или убивают других. Отсутствие сочувствия к жертвам своих нападений имеет место и в случае сил безопасности, избивающих протестующих; и мужей, поднимающих руку на жен; и матерей, жестоко обращающихся с детьми. Такое обнуление эмпатии может происходить независимо от того, ограничивается конфликт членами семьи или расширяется до сообщества наций.
Как результат «открытия», что американские пехотинцы выказывали нежелание стрелять в противника во время войны в Корее, в армии США во время Вьетнамской войны запустили специальные тренировочные программы для новобранцев с целью снизить у них чувствительность (десенсибилизировать их) к убийству солдат неприятеля[313]. Программа достигла цели: в реальных боестолкновениях ее участники демонстрировали значительно бо́льшую твердость при открытии огня по северовьетнамским войскам. Фиксировались отдельные случаи, когда некоторые подчиненные, с отвращением относившиеся к приказам командиров применять к заключенным пытки, становились более привычными и терпимыми к этому и, в конце концов, занимались этим даже с некоторым удовольствием[314].
Эмпатия может возникать автоматически, когда мы взаимодействуем с людьми, которые нам небезразличны или с которыми делаем общее дело, но это чувство сложнее испытывать в отношениях с теми, кто кажется значительно отличающимся от нас. Особенно трудно его испытать, когда мы ощущаем презрение или гнев по отношению к другому человеку либо группе. В качестве примера рассмотрите ситуацию, когда вы видите, что маленькая девочка поскользнулась на льду и получила травму. Самая вероятная реакция на это – озабоченность, искреннее сочувствие и позыв немедленно чем-то помочь. Но каково будет ваше чувство при виде того же самого, если поскользнется и упадет взрослый человек, к тому же, очевидно, сильно пьяный? Как правило, мы смотрим на это со смешком и считаем сценку забавной или даже немного отвратительной. Несчастный случай с маленькой девочкой вызывает у нас внутренний резонанс: мы можем идентифицировать себя с ее уязвимостью и болью.
Осознавая, что несчастье, свалившееся на другого человека, вызвано факторами, которые находятся далеко за пределами его разумного контроля, мы можем ему посочувствовать. Однако, если считаем, что индивидуум «сам напросился или нарвался», когда он несет ответственность за случившиеся с ним неприятности, особенно если мы ощутим, что произошедшее следует отнести на какие-то его моральные недостатки или дурной характер, мы склонны отнестись к страдальцу с презрением: пьяница заслуживает того, что с ним произошло, – он сам навлек это на себя. Точно так же члены стигматизированной группы часто рассматриваются как не заслуживающие того, чтобы мы обращали на них какое-то внимание; эти типы получают то, что заслуживают[315]. Когда члены одной группы испытывают антипатию по отношению к членам другой группы, например во время беспорядков или войны, они могут причинять «оппонентам» боль, не испытывая никакого чувства вины или эмпатии. На самом деле, они ощущают себя людьми, делающими правильные вещи.
Тем не менее, сочувствие возможно даже к тому, кого мы сочли не слишком достойным его. Если мы сумеем проникнуться точкой зрения такой вроде бы «недостойной» жертвы, можем испытать, хотя бы смутно, то, что она – эта «жертва» – чувствует. Если представим себя на месте другого человека и почувствуем при этом, что такое дискриминация или угнетение, сможем разделить взгляды подвергшихся насилию «посторонних» (или «чужаков») и ощутить их страдания. Процесс отождествления себя с жертвой способствует развитию у индивидуума взглядов на жизнь, характерных для просвещенных и высокоморальных представителей человеческого рода.
Извращение в области морали
Подобно маленьким детям, взрослые люди и их группы часто делают весьма эгоистичные интерпретации и апеллируют к справедливости и нравственности, как они их понимают, исходя из своих эгоцентрических представлений. Они часто реагируют на реальные или предполагаемые оскорбления и нападки рефлекторным позывом к наказанию «трансгрессора», хотя последний может не подозревать, что является таковым. Доктрина справедливости – что правильно, а что нет; что есть добро, а что зло – приспосабливается к идеологии, политической целесообразности и мстительным мотивам бесчисленных групп боевиков. Рассуждения примерно таковы: «Они (правительство, капиталисты, евреи) относятся к нам несправедливо. Поэтому мы вынуждены – во имя справедливости – освободиться от их ярма и наказать их»[316]. Во многих ставших известными случаях экстремисты, выбрав подходящий момент, прибегали к насилию для достижения своих целей. При этом доктрина карающей справедливости исторически вытесняла другие моральные императивы, такие как «не убий».
Массовые казни во времена Французской и Русской революций оправдывались революционерами тем, что аристократические классы были развращены, разложились и заслуживали наказания – даже несмотря на то, что жертвы не чувствовали себя виноватыми в чем-то предосудительном. Их убивали просто потому, что под влиянием соответствующей идеологии их образы олицетворяли собой врагов народа в глазах тех, кто вершил судьбы[317].
Своими часто жестокими действиями политика безопасности реагирует на образ злонамеренного «врага государства», насаждаемый этими стражами порядка, политическими или военными лидерами. И хотя каждый из них не очень боится оказаться лично травмированным или раненым, в их мыслях государство представляется уязвимым, находящимся в опасности, а посему они уверены в том, что делают доброе дело, разгоняя, избивая, а иногда и пытая протестующих – тех, кто подрывает основы существующей системы.
Несмотря на способность сочувствовать тому, кто страдает от боли, дети часто руководствуются своим эгоцентрическим кодексом справедливости, когда затрагиваются их собственные интересы. Шестилетний мальчик ударил младшую сестру за то, что она разрушила тщательно построенную им модель небоскреба, мотивируя это тем, что она заслуживает наказания за сделанное. Его представление о «преступлении и наказании» возвращается к примитивно-первобытному уровню, и он считает, что его права нарушены. Поскольку мальчик расстроен и возмущен, он с готовностью отказывается от правила не причинять вред сестре, чтобы утвердить свое представление о справедливости. Однако, если в другом случае она, например, упадет и ударится, он ее пожалеет. Когда его самооценка растет в результате понимания того, что он окажется полезным, он может приложить все усилия, чтобы быть справедливым.
Обычно дети жалуются на то, что с ними плохо обращаются, если их желания не имеют приоритета над желаниями других детей. Если принятое родителями решение идет вразрез с тем, чего им хочется, они негодуют и осуждают несправедливость этого решения и любого наказания. Хотя и дети, и взрослые могут искренне считать, что поступают справедливо, их действия часто обусловлены эгоцентрическими убеждениями. Желание наказать и добиться справедливости дает чувство силы, собственной непререкаемой правоты и свободы от ограничений. Поэтому люди склонны брать на себя наказание других за предполагаемые проступки.
Вместо того чтобы пытаться выяснить, что является возможными источниками конфликта, они сознательно отстаивают свое право сердиться, злиться, выходить из себя и принимать ответные меры. На самом деле их притязания на собственную справедливость проистекают из первичного рефлекса: обида автоматически запускает импульс к ответным действиям. Оправданием служит их убеждение, рождающее чувство обиды, и позыв покарать того, кто совершил что-то несправедливое по отношению к ним: «Поскольку я уязвлен, имею право наказать обидчика». Кроме того, они пытаются контролировать или даже устранять других, чтобы ослабить собственное чувство разочарования или бессилия.
Решение уязвить другого человека, причинить ему какой-либо вред за предполагаемые проступки более или менее следует алгоритму, используемому в системе уголовного правосудия для определения, содержит ли поведение человека состав преступления и должно ли оно быть наказано. Хотя эти критерии полезны при оценке юридической вины или невиновности, они часто основаны на предубеждении. Когда их используют в повседневном общении для оценки проступков другого человека, они часто бывают предвзятыми:
• Он знал или должен был знать, что делает то, что создаст мне неприятности, заставит испытывать боль, страдание. Поэтому его действие должно было быть преднамеренным.
• Его основным мотивом было заставить меня – тем или иным образом – страдать.
• Так как он не прав, он – плохой и должен за это заплатить и тоже пострадать.
• Такое наказание является справедливым.
Представление общества о преступлении и наказании отражает соотношение между проступком, оскорблением индивидуума и возмездием за это. Кроме того, принципы, заложенные в системе уголовного правосудия, могут влиять на разные аспекты представления отдельно взятого человека о том, что является трансгрессией и соответствующим ей наказанием, и наоборот. Точно так же, как когда власти считают, что, сажая вора в тюрьму, они обеспечивают соблюдение закона в социуме, индивидуум, обманутый в карточной игре или супругом/супругой, обращается к принципу возмездия, чтобы уменьшить ощущение того, что он необоснованно пострадал.
Мы делим наш мир на разные, но так или иначе касающиеся нас области, сферы. То, что относится к чему-то сугубо личному, включает в себя те аспекты нашей жизни, которым мы придаем особую значимость. Структура смыслов, которые мы связываем с собой и близкими, а также цели и идеалы нашей группы включены в нашу самооценку. Сложная система правил, убеждений и предписаний защищает нас и тех людей, которые принадлежат к нашей личной сфере. Эта система является сердцевиной групповой морали: справедливости, взаимности и сотрудничества. По мере взросления личная сфера расширяется и начинает включать в себя наши пристрастия и предрасположенности: расу, религию, общественный класс, принадлежность политическому течению и страну. Под «защитным зонтиком» оказываются люди, которые разделяют с нами членство в этих группах. Мы признаем своими групповые нормы справедливости и небезразличия, а также ожидаем, что наши проступки будут наказываться чувством стыда, вины или беспокойства, вызванным соответствующими отношениями к нам со стороны нашей группы.
Поскольку мы трепетно относимся к охране личной сферы, то постоянно находимся настороже, обращая внимание на внешние угрозы и возможности. События, которые либо отрицательно, либо положительно влияют на нее, заставляют нас чувствовать себя либо расстроенными и рассерженными, либо счастливыми; те, что несут личной сфере явную угрозу, вызывают серьезное беспокойство. Из-за важности поддержания достаточно высокого уровня самооценки, для обеспечения собственной безопасности и безопасности близких людей мы склонны остро реагировать на действия предполагаемого Врага.
Даже если какой-тот человек кажется более сосредоточенным на интересах своей группы и готов к самопожертвованию ради ее блага, он сохраняет достаточно большу́ю часть эгоцентризма. Когда мы вовлечены в процессы, обусловленные стремлением к достижению групповых целей, наши эгоистические намерения и склонности вливаются в действия (или даже сливаются с действиями), направленные на удовлетворение потребностей нашей группы и согласующиеся с ее оценками. Поскольку мы естественным образом ориентированы быть эгоцентричными, имеем тенденцию заведомо более положительно оценивать членов собственного круга (чего они, может быть, объективно заслуживают), а также склонны иметь соответствующее отрицательно-предвзятое отношение к посторонним, особенно если они конкурируют с нашей группой или выступают против нее. В результате, вместо ксенофобного «Я против чужаков» участник группы марширует под девизом «Мы против чужаков». Идеология группы часто преобладает над основными принципами гуманизма и универсальной морали. В самом деле, как указывает Кестлер, «группизм», групповщина потенциально более разрушительны, чем индивидуализм, потому что могут привести к этнической розни, преследованиям, гонениям и войнам[318].
Подчинение отдельной личности групповым ожиданиям дает ей столько преимуществ, что часто трудно занимать просвещенные позиции, если они противоречат идеологии группы. Взаимовыручка, солидарность и сотрудничество, характерные по отношению к другим членам своей группы, вознаграждаются. Группы не только продвигают чувства принадлежности и сопричастности, но и дают отдельным членам ощущение силы и власти, которые нейтрализуют чувство собственной неадекватности, которое испытывают многие из них поодиночке, будучи предоставлены сами себе. К сожалению, чем сильнее пристрастия, обусловленные принадлежностью к группе, тем бо́льшими ощущаются и воспринимаются различия между «своими» и «чужими». Преобладающие предубеждения, вызванные обвинениями в религиозной ереси, заявлениями о классовой войне или политической подрывной деятельности, только усиливаются по мере того как они распространяются по группе, возвращаясь к отдельным ее членам снова и снова, вызывая подобие эффекта резонанса. Требования установить контроль, если не уничтожить угрожающего антагониста, становятся все более акцентированными. Выявление врага, его идентификация в огромной степени повышают групповую солидарность и доставляют чувство удовлетворения широким массам. Образы зловредных врагов могут вести к гонениям и выливаться в жуткие бойни.
Непосредственные исполнители преступных актов рассматривают своих жертв как изгоев из вселенной, где действуют морально-нравственные категории и обязательства. Так как их «оппоненты» олицетворяют зло, они находятся на неправильной стороне и «вообще плохие», права человека к ним неприменимы, они заслуживают того, чтобы им был каким-либо образом причинен вред, или даже того, чтобы быть убитыми. Совершение актов «оправданного» насилия немедленно приносит удовлетворение. Действительно, сам акт причинения вреда другому человеку ведет к его дегуманизации; он укрепляет его образ как ничего не стоящего расходного материала и недочеловека. В теории концепция универсализма, отстаиваемая религиозными и другими идеологиями, создает барьер для религиозного, расового или этнического насилия. Однако философия универсальных прав и святости человеческой жизни имеет тенденцию разрушаться, по мере того как нарастает вызванное враждебностью давление.
Когда рассматриваемое «правым» дело приобретает первостепенное значение, часто возникает полное пренебрежение к ценности человеческой жизни. Даже индивидуумы, которые не рассматриваются в качестве опасных врагов, могут уничтожаться без разбора. Инциденты массовых убийств гражданских лиц, имевшие место во всем мире, или взрывы бомб, типа произошедших во Всемирном торговом центре[319] в Нью-Йорке или в федеральном административном здании в Оклахома-Сити, осуществлялись для того, чтобы сделать некие политические заявления или подорвать позиции правительств. Безымянные жертвы при этом рассматривались как расходный материал: их значимость для террористов заключалась лишь в том, что они своими смертями способствовали «великому делу борьбы».
Как часто войны и массовые убийства происходили из-за того, что преступники были убеждены, будто следуют более высокому моральному кодексу, который в их головах сводит на нет сочувствие к жертвам? В отношениях между и отдельными людьми, и группами чувство морали трансформируется в идиосинкразическое понятие справедливости, которое может исключать озабоченность чем-либо, что важно для других. Сербы, бывшие непосредственными исполнителями резни в Боснии в 1994–1996 годах, считали, что они руководствуются кодексом справедливости – потому что мусульмане якобы поддерживали массовую резню сербов хорватами-усташами во время Второй мировой войны[320]. Эти обвинения являлись ложными, как было известно сербскому руководству, но рядовые солдаты поверили в них. Классовые войны в Советском Союзе, Китае и Камбодже обосновывались и оправдывались тем, что ранее привилегированные классы угнетали и эксплуатировали пролетариат. Поэтому базой массовых казней стал законодательный принцип наказания за правонарушения.
Моральные концепции справедливости и неравнодушия
Гуманистический кодекс, универсальная концепция человечности в отношении себе подобным является противоядием к жестким подходам, характерным для трайбализма, национализма и эгоцентричной морали. Если ценность человеческой жизни считается выше соображений политической или социальной идеологии, становится труднее вести себя вредоносным образом.
Внутри человека могут звучать разные голоса, отражающие разные морально-нравственные аспекты. Возьмите, например, отца, гордящегося дочерью, которая получила наивысшие оценки среди одноклассников; он хочет как-то ее похвалить и поощрить. Справедливость требует, чтобы ей досталась бо́льшая награда, чем ее младшему брату, успехи которого в школе оказались весьма скромными. Но необходимость оказать поддержку и выразить сочувствие младшему ребенку, вероятно, умерит проявления энтузиазма отца по поводу результатов дочери, если брату пришлось сильно постараться и приложить большие усилия, чтобы просто перейти в следующий класс, а он и так сверхчувствителен к сравнениям себя со старшей сестрой. Хотя применение одинаковых стандартов оценки результатов деятельности может и быть справедливым, это будет выражением открытого безразличия по отношению к какому-либо человеку и пренебрежения его чувствами, если такая оценка причинит ему боль без особой на то необходимости.
Работы детских психологов по вопросам морали изначально были сосредоточены на усложнении понимания того, что есть справедливость в голове у ребенка по мере взросления. Лоуренс Кольберг выделил шесть стадий нравственного развития, приводящих к кульминации – самой гуманистической версии справедливости[321]. Кэрол Гиллиган добавила к этому понятие небезразличия как не менее важного морального аспекта[322].
Обычная, общепринятая концепция справедливости, соответствующей основополагающим моральным принципам, сосредоточена на защите обособленности личности. Эта индивидуалистическая ориентация подчеркивает права человека на жизнь, свободу и стремление к счастью; равные возможности; справедливое обращение с собой и правосудие. Все это основывается на предположении, что люди имеют конкурирующие между собой запросы на справедливость и находятся в конфликте друг с другом из-за доступности ресурсов или возможностей по усилению личных позиций. Ориентация же на заботу, напротив, предполагает взгляды на взаимосвязанность людей. Моральные заповеди, вытекающие из этой ориентации, вращаются вокруг чувствительности к устремлениям окружающих, ответственности за их благополучие и возможности пожертвовать собственными потребностями ради нужд других. Столкнувшись со сложной ситуацией, человек должен решить для себя, что в данных условиях более приемлемо: отстаивать свои права, проявлять заботу о нуждах и правах других или просто преследовать свои интересы.
Исследования показывают, что даже дети дошкольного возраста способны принимать решения, основываясь на представлениях о морали и нравственности. Им доступно понимание различий между проступками, носящими характер моральных трансгрессий, и другими формами предосудительного поведения, в особенности нарушением общепринятых норм. Они знают, чем отличается оплошность, которая вызовет у них стыд или смущение, от преднамеренной моральной трансгрессии, которая может причинить вред другому человеку. Дети в состоянии видеть отклонения от морально-нравственных норм, воспринимать их как нечто неправильное даже в тех случаях, когда над ними непосредственно не довлеет авторитет кого-то, кто имеет над ними некоторую власть, или когда не существуют особые правила, запрещающие такого рода трансгрессии. Они также способны проводить различия между справедливостью и небезразличием; могут указать, когда имеет место нарушение прав, попрание справедливости и делается что-то нечестное, а когда – нарушение обязательств, касающихся отношений, ответственности и чувств[323].
Даже в очень раннем возрасте ребенок может чувствовать радость, когда оказывается способен помочь товарищу, и вину, когда он его обижает. Дети способны расценивать как «неправильное» эгоцентрическое поведение, когда, например, принимается решение пойти в кино, вместо того чтобы навестить больного друга; а также как «правильное» – когда они совершают разные общественно одобряемые поступки, например возвращают владельцу потерянную игрушку. Конечно, часто бывает, что даже если дети знают, как правильно поступать в определенной ситуации, их эгоистичные мотивы побеждают. И они часто весьма искусны в логическом обосновании того, почему в конкретном случае нужно сделать исключение из морального правила.
Следование моральному кодексу часто имеет свою цену, по крайней мере, с точки зрения затрат энергии на обуздание вредного импульса или принесения в жертву личной цели ради помощи кому-либо. Важным аспектом социализации юного члена общества является необходимость воспитания у него понимания ценности (в долгосрочной перспективе) его сознательных усилий по контролю над возникающими негативными импульсами или за «приходящими естественно» страстными желаниями. Со временем развиваются внутренние запреты, которые автоматически подавляют, например, импульс ударить другого ребенка или отобрать у него конфету. Контроль над своими враждебными или эгоистическими импульсами основан на соответствующих убеждениях, которые формируются в результате передачи их от других людей. Прямое наказание или, наоборот, награда обычно эффективны для формирования определенных убеждений в отношении приемлемого и недопустимого поведения. Самообучение, основанное на наблюдении за другими, авторитетными для ребенка людьми, такими как родители, тоже создает в голове структуру, способствующую повышению социальной мотивации и контролю за вредными импульсами. Наконец, люди просто воспринимают кодексы поведения, когда их информируют об устоявшихся правилах. Переживание стыда за свои ставшие известным другим людям ошибки и вины за вредные действия только обогащают формирующуюся психологическую структуру сознания.
Автоматическое ощущение эмпатии, которое может выработаться у человека, будет побуждать его заниматься чем-то общественно полезным или просто помогать людям. Если же эмпатия отсутствует, такое поведение может быть инициировано (и поощряться) ожиданием одобрения с внешней стороны или соображениями самоутверждения. В каждом таком случае у человека повышается самооценка как достойной личности.
Возможное сотрудничество снижает негативное восприятие различных групп друг другом. Шериф в своем исследовании описывает, как одиннадцатилетних мальчиков в летнем лагере разделили на две группы, и они участвовали в серьезном соревновании[324]. Ребята из одной группы воспринимали парней из другой с пренебрежением, что, в конечном итоге, вылилось в деструктивные акты, такие как набеги на спальни. Мальчики из проигравшей соревнование группы были деморализованы и начинали драться друг с другом.
Затем этот экспериментатор создал ситуации, требовавшие совместных действий обеих групп. В частности, заглох грузовик, и ребятам пришлось вместе его выталкивать. Им также довелось сообща чинить лопнувшую водопроводную трубу. В результате работы над решением общих для всех проблем у мальчиков развилось положительное отношение и к тем, кто состоял в другой группе. Другие исследования показали, что простое объединение людей само по себе не снижает уровень предвзятости, но способствует деятельности по достижению общей цели.
Альтруизм
Многие нити социальной ткани сплетаются вместе, чтобы сформировать такую черту, как альтруизм: сочувствие, забота, идентификация себя с не слишком удачливой личностью и доброжелательное представление о самом себе. Когда другой человек начинает явно выказывать признаки того, что он находится в бедственном положении или в опасности, это подталкивает потенциального помощника к действиям, способствующим выходу «жертвы» из затруднительного положения. Альтруизм проявляется в диапазоне от предоставления самых обычных, повседневных услуг до решений пойти на значительные жертвы или серьезные риски для спасения жизни других людей. Как правило, потенциальные или возможные потери от характерных проявлений альтруистического поведения вроде актов самопожертвования и рискованных действий намного перевешивают ощутимые выгоды, которые может получить от них оказывающий помощь. Иногда в качестве единственной награды за спасение жизни он получает только ощущение внутреннего удовлетворения от того, что поступил правильно. Ключевые компоненты альтруистического акта – уважение «спасателя» к человеческой жизни и викарное переживание им страха или страдания жертвы. Жертва и «спасатель» связаны друг с другом на уровне проявления общей человечности. Член какой-нибудь уличной банды, нарушающий ее правила и оказывающий помощь раненому «бойцу» вражеской группировки, рискует подвергнуться наказанию или, по меньшей мере, претерпеть выражения неодобрения со стороны «своих», одновременно не услышав даже «спасибо» от травмированной «жертвы». Его действие, не получившее вознаграждения, представляет собой акт чистого альтруизма.
Некоторые люди демонстрируют альтруистическое поведение лишь в границах своей группы. Например, солдат вызывается пойти добровольцем, чтобы осуществить опасную миссию в тылу врага. Религиозный фанатик-самоубийца взрывает на рынке пронесенную на себе бомбу в знак протеста против того, как обращаются с его сектой. События подобного рода являются признаками «узкого альтруизма». Индивидуум ограничивает свою готовность идти на личные жертвы, только если они служат целям специфической группы. Такой вклад в дело группы, ее успехи и процветание – в общем случае выражение в равной мере группового нарциссизма и альтруизма. Члены группы выказывают преданность общему делу, сотоварищам и готовность идти на риск или даже жертвовать своей жизнью, но им безразлична жизнь людей, находящихся «по ту сторону» линии, очерчивающей границы группы.
У большинства группировок боевиков – и религиозных, и руководствующихся политическими мотивами – имеется коллективный образ себя, своей группы как главенствующей в обществе, иногда откровенно являющейся «превыше всего». Они убеждены, что только им ведомо знание об истине, и испытывают пренебрежение к неверующим. Экстремисты, будь то воинствующие группировки, такие как скинхеды, или политическая элита режимов типа гитлеровской Германии, или сталинского Советского Союза, часто руководствуются собственными представлениями об идеальном мире, где контроль за всем осуществляет их группа или нация. Движимые грандиозными замыслами и мечтаниями, они стремятся раздвинуть границы подвластного им пространства через революции или внешние завоевания. Далекие от чувства сострадания, эти люди стремятся уничтожить свои жертвы. Их последователи объединяют личные желания власти и славы с желаниями лидера и «подпитываются» от экспансии и завоеваний.
Шовинизм народа, его империалистические устремления могут выступать под знаменем освободительной войны. В 1898 году американские войска изгнали с Филиппин тираническую испанскую власть, видимо, исходя из благих побуждений, но продолжили военную кампанию и пытались силой установить американский контроль над этой территорией. Продолжительная война вылилась в широкомасштабные убийства филиппинских повстанцев. Миссионеры жертвовали жизнью в разных уголках мира, пытаясь обратить язычников в «истинную веру». Такой «религиозный империализм» кажется альтруистическим, однако отчасти он обусловлен коллективным нарциссизмом религиозных «прозелитизаторов».
Групповой нарциссизм во многих смыслах является антитезой альтруизму. Боевики-экстремисты и революционеры делают упор на нематериальные институциональные ценности, такие как религия, родина и дом, и прибегают к насилию, чтобы обеспечить выполнение собственной программы. Исповедуя философию «цель оправдывает средства», они объявляют войну противникам и в своей группе, и вне ее. Внутренние несогласные и инакомыслящие преследуются как еретики и предатели, внешние противники – как враги. Личности последователей (единственно верного учения, которым руководствуется группа) подчинены целям группы, которые формулируют лидеры. В этом контексте их самопожертвование представляет собой форму наивного и ограниченного альтруизма.
Просвещенный альтруизм
Гуманистический альтруизм – противоядие от группового нарциссизма – универсален. Такой просвещенный альтруизм может расстраивать планы или даже подрывать власть тиранов. Возвращаясь к одному из предыдущих примеров – матерей Пласа-де-Майо, отметим, что они на свой страх и риск устраивали марши с белыми платками, где были написаны имена их пропавших сыновей и дочерей, которые, как стало ясно, были арестованы и казнены аргентинской военной хунтой. Смелые действия этих женщин стали одним из факторов, подорвавших основы диктаторского режима. В центре гуманистического альтруизма стоит его межличностный и глобальный характер: все люди рассматриваются как собратья, а не как члены своей группы, за которыми стоят определенные стереотипы. Групповой альтруизм часто проявляется при спасении большого количества людей, например как при активном снабжении продовольствием голодающих эфиопов в середине 1980-х годов. Многочисленные видео детей со вздутыми животами пробудили коллективную совесть мира. Точно так же люди многих стран объединялись, чтобы оказать помощь жертвам наводнений и землетрясений.
В общем и целом можно сказать, что нарциссизм и альтруизм представляют собой противоположные стороны дуалистической организации личности. Нарциссизм превыше всего ставит собственное «я», альтруизм – других людей. В нарциссическом режиме своего функционирования человек, прежде всего, заинтересован в продвижении собственных интересов и расширении сферы личного контроля. Он конкурирует с другими людьми, утверждает и защищает свои права и привилегии, борется за сохранение своей индивидуальности и идентичности. Переключаясь в альтруистический режим, человек заботится о благе и процветании других людей, получает положительные эмоции от подчинения своих интересов их нуждам, бдительно защищает права неудачников, обездоленных и обделенных.
В зависимости от обстоятельств, люди могут переключаться между нарциссическим и альтруистическим режимами поведения. Ситуации, предоставляющие возможности для дальнейшей самореализации или угрожающие устоявшемуся личностному «пространству», активируют нарциссический режим. Ситуации, в которых человек видит других людей, находящихся в опасности или в бедственном положении (издающих «крик о помощи»), могут активировать альтруистический режим. Несмотря на то что системы убеждений, характерные для современного просвещенного общества, могут управлять мышлением и действиями людей внутри групп или наций, проблемы между всеми этими сущностями склонны усугубляться предвзятостью, присущей первобытно-примитивному образу мышления.
Нарциссически-экспансивный и альтруистический режимы имеют особое значение в отношениях между группами или нациями. Типы убеждений, которые являются частями каждого из этих режимов, дают подсказки о том, от каких убеждений следует постараться избавиться, а какие, наоборот, укрепить. Хотя причины конфликтов многочисленны и сложны, их решения можно облегчить, если уделять больше внимания проблемам психологии лидеров и их последователей с обеих сторон. Как говорилось ранее, представителям наднациональных организаций типа ООН при разрешении споров между конфликтующими сторонами нужно принимать во внимание превалирующее у них предвзятое, поляризованное мышление. Посредники должны быть осведомлены о дуалистической системе убеждений, чтобы облегчить переход от нарциссически-экспансионистской ориентации к альтруистически-гуманистической.
Повышенный уровень заботы о безопасности или жизни другого человеческого существа высвечивают акты героизма в обычной жизни гражданского общества. Начиная с 1904-го каждый год Комиссия Фонда героев Карнеги награждает тех, кто проявил беспримерную отвагу, спасая жизнь посторонних людей. Типичными героическими поступками в опасной обстановке является, например, спасение от нападений бультерьеров; попытки вытащить водителя, заблокированного в кабине пылающего автомобиля, вмешательство с риском для собственной жизни при покушении на изнасилование.
Исследователи не смогли определить конкретные черты, характеризующие эти героические личности. Мужчина, который прыгнул на рельсы в метро, чтобы спасти ребенка из-под колес поезда, заявил, что, если бы остался в стороне, «внутри себя умер бы»[325]. Похожие заявления делали другие люди, совершившие альтруистические акты героизма. Эти наполненные драматизмом действия во многих случаях зависели не только от спонтанного стремления спасти чью-то жизнь. Часто важным фактором являлось то, что спасатель обладал требуемыми в сложившейся обстановке навыками или был достаточно силен, чтобы выполнить свою миссию. Но также во многих случаях спасатель и по жизни «любил рискнуть», был твердо уверен в своей способности и сделать требуемое дело, и сохранить при этом свою жизнь.
«Просто христиане», которые с риском для жизни спасали евреев во время холокоста, тоже дают пример чистого альтруизма. Исследование 406 задокументированных случаев спасения евреев посторонними, проведенное Сэмюэлем и Перл Олинер, выявило ряд характеристик, отличавших этих спасателей от других людей, подобранных в качестве членов контрольной группы, которые не пыталась спасать евреев[326]. Интервью с представителями обеих групп и заполненные ими анкеты-вопросники показали, что «спасатели» были более чуткими и восприимчивыми к чужой боли, чем те, кто «стоял в стороне». Значительная часть «спасателей» вспомнила свое чувство эмпатии, испытанное по отношению к самому первому человеку, которому они помогли. У них также оказалось более развито чувство ответственности и общности.
Авторы исследования связали альтруистический настрой «спасателей» с рядом моментов в их воспитании в детстве: с относительно частыми похвалами за хорошее поведение, упором на убеждения и объяснения, нежели на строгую дисциплину; с наглядной демонстрацией ролевой модели заботливого родителя как образца для подражания и с воспитанием либерального отношения к людям, отличным от них. «Спасатели» восприняли гуманистические ценности родителей, что выразилось в их ответах на вопрос, касающийся «групп чужаков». Они чаще, чем «неспасатели», с одобрением относились к вещам, свидетельствовавшим о том, что они считали турок, цыган и евреев очень похожими на себя.
Интересным моментом демографического характера стало выявление факта, что «спасатели» представляли разные слои населения: фермеров и фабричных рабочих; учителей и предпринимателей; богатых и бедных; семейных и одиноких; католиков и протестантов. Как отмечал Сэмюэл Олинер, главными отличительными чертами «спасателей» являлись чуткость по отношению к другим людям и небезразличие. Альтруистическое поведение отражало их повседневные модели восприятия и поведения: убежденность в святости жизни, реалистичное отношение к власти и ошибкам, а также к правилам принятия решений о том, что правильно, а что нет.
Дух волонтерства сегодня силен: почти половина взрослых американцев сдают кровь, а большинство собирает средства на благотворительные цели, работает волонтерами в больницах, спонсирует молодежные группы или вносит свой вклад в другие общественные дела. Еще важнее не поддающаяся количественной оценке повседневная доброта. Хотя такое поведение может получать более низкую оценку по шкале альтруизма, чем ставшие известными широким массам героические действия, оно иллюстрирует такие человеческие качества, как участливость, щедрость и эмпатия. Люди совершают множество действий, отличающихся общественной полезностью и щедростью, не требуя и не ожидая за это никакой похвалы или награды. Акт альтруизма сам за себя вознаграждает. Практически каждый из нас, например, поможет потерявшемуся ребенку и постарается связаться с его семьей. Большинство людей охотно помогут слепому человеку перейти дорогу. Очень многие пожертвуют деньги на помощь больному ребенку, которому требуется дорогостоящее лечение.
Даже в животном мире можно видеть образчики самопожертвования. Хотя поведение братьев наших меньших целиком и полностью основано на инстинктах, некоторые его общие характеристики приводят к предположению, что они, вероятно, являлись предшественниками человеческого альтруизма. Например, этологи описали врожденное, автоматическое и самоотверженное поведение социальных насекомых, некоторых видов птиц и ряда мартышек. Поведение, направленное на оказание помощи себе подобным, обычно наблюдается у высших приматов, таких как гориллы, шимпанзе и боно́бо[327]. Этолог Джейн Гудолл описала случай спасения детеныша шимпанзе на воде взрослой обезьяной[328]. Совсем недавно был широко разрекламирован случай спасения гориллой маленького ребенка, который упал в ее клетку[329].
В литературе по социальной психологии решительно поддерживается идея о существовании общей тенденции чувствовать эмпатию и доброжелательно себя вести по отношению к другим людям. Имеются значимые экспериментальные доказательства того, что альтруистический «режим поведения» можно «настроить» соответствующими воздействиями. Оказывается, случайный прохожий с большей вероятностью вмешается в какую-либо чрезвычайную ситуацию, если будет один. А присутствие (при каком-то нежелательном событии) посторонних препятствует мотивации, вмешавшись, стать полезным. Однако можно научить людей преодолевать это торможение. Самая очевидная причина такого эффекта – появление у человека ощущения, что ответственность за выход из трудной ситуации можно разделить на всех присутствующих «сторонних наблюдателей», но это не позволяет полностью объяснить данную реакцию. И «случайный прохожий» с большей вероятностью будет вести себя альтруистично в присутствии друга, чем когда рядом находится незнакомец[330].
Когда участников экспериментов просили поставить себя на место человека, который находится в бедственном положении, или представить, как этот человек переживал происходящее, они показывали значительную физиологическую реакцию. Кроме того, по сравнению с индивидуумами из контрольной группы, которым не давали подобного задания, экспериментальная группа с большей вероятностью проявляла сочувствие и помогала из чисто альтруистических соображений. Ряд экспериментов показал, что, когда студентов «приучают» к альтруизму лекциями о соответствующем поведении, они скорее остановятся, чтобы помочь человеку, почувствовавшему себя плохо, даже рискуя опоздать на занятия[331].
Применимость к обществу
Такой вид просоциального обучения имеет практическое применение. Программа, по которой детей младшего возраста приучали воспринимать и уважать точку зрения других, повысила их склонность к такого рода поведению. Однако еще более поразительным был эксперимент с пятнадцатью мальчиками – малолетними правонарушителями. Им прививали привычку принимать взгляды других и смотреть на себя с точки зрения окружающих. Это корректирующее вмешательство оказало положительное влияние на их последующее поведение по сравнению с контрольной группой, не подвергавшейся ему[332].
Дальнейшее практическое применение этой модели было сосредоточено на выработке эмпатии у учащихся третьего и четвертого классов общественных школ Лос-Анджелеса. Соответствующие тренинги посвятили пониманию чувств изображенных на фотографиях людей, восприятию разных степеней эмоционального напряжения в реальных жизненных ситуациях и развитию навыков принятия точек зрения и взглядов других людей. Учащиеся продемонстрировали значительное улучшение самооценки, собственной социальной чувствительности и контроля за своим агрессивным поведением.
Имеются также свидетельства, что преподавание ценностей общества может быть интегрировано в обычную учебную программу школы. Проект развития ребенка в Сан-Рамон-Вэлли, Калифорния, состоит из использования текстов, которые поощряют восприятие и принятие детьми точек зрения и взглядов других людей и общественно-полезное поведение. Задания по чтению, в частности рассказы с вытекающими из них моральными уроками, обсуждаются с позиции социальных понятий, таких как дружба и чувства. Работа в группе призвана прививать ценности сотрудничества. В школе создается обстановка, поощряющая детей участвовать в занятиях продуктивно и развивать у себя общественно значимые внутренние установки. Ожидается, что дети более старшего возраста будут принимать участие в общественно-полезных работах. Первые результаты сравнения школ, участвующих и не участвующих в программе, показали у первых рост распространенности социально одобряемого поведения среди учеников и их социальной чувствительности.
Политические деятели, педагоги и родители могут задействовать массу неиспользованных психологических ресурсов для изменения убеждений, заложенных в индивидуальном и групповом эгоизме. Опираясь на результаты своей научной работы, а также на результаты других исследователей, доктор Лесли Бразерс продемонстрировала, как в нашем мозге развилась способность «обмениваться сигналами» с мозгом другого человека[333]. Она предположила, что даже отдельные нейроны реагируют на события, происходящие в социуме, и утверждает, что наш мозг, работая коллективно, создает организованный социальный мир. Возможности человеческого мозга, вдвое большие, чем у других приматов, позволяют генерировать рациональное мышление и доброжелательное поведение. Задачей следующего тысячелетия станет использование этих источников с целью создать климат, более благоприятный для человечества.