о. Я к чему все это говорю? А к тому, чтобы ты знал, что О-Гейм ненавидит тебя и пойдет на все, что бы отравить твою жизнь.
— Ненавидит меня?! Но почему?
— Потому, что ты умнее его, добрее его, не станешь гнуть перед ним спину. Потому, что тебе покровительствует сам О-Брайн, симпатизирует О-Стелли…
— Ну, для О-Стелли я всего лишь…
— Кто ты для О-Стелли, — возразил О-Гримм, — знает только она сама. Но будь я на ее месте, я крепко подумал бы, прежде чем окончательно решить, кому вручить свою судьбу. И это тоже не может не учитывать О-Гейм. Но главное… Главное, — что к тебе благоволит наш народ. И чем больше он проявляет к тебе интерес, тем больше злобствует О-Гейм. Я не сомневаюсь, что это он приказал убрать мостик между нашими островами. Он ведь и меня и не терпит.
— Ты-то чем не угодил ему?
— А тем, что рассуждаю много, много знать хочу, не верю слепо тому, что говорят Мудрейшие. Таких они не любят. О-Гейм особенно.
— Но что он может сделать нам с тобой?
— Сейчас-то, конечно, мало, что в его власти. Такую вот только пакость, как мост убрать, он и может провернуть. Но если уйдет из жизни О-Брайн, а О-Стелли станет женой О-Гейма, то трудненько станет нам с тобой. Да не только нам — всем эрхорниотам. Ведь по нашим традициям жена ни в чем не может перечить мужу. И если сейчас О-Гейм слово боится сказать О-Стелли, то что будет потом? Вот о чем болит моя душа. Ну да мы еще потолкуем с тобой об том. А со станком ты здорово придумал! Помочь надо нашим женщинам.
С этого вечера дела в мастерской пошли веселее. Не было мастера, который бы советом или делом не помогал в работе над станком. И вот настал день, когда деревянный маховик привода пришел в движение, челноки сдвинулись с места и устремились навстречу друг другу, станок ожил и, постукивая всеми своими сочленениями, начал набирать обороты. Сдержанный гул одобрения пронесся по помещению мастерской, где не привыкли вслух выражать своих эмоций. Но не прошло и десяти минут, как сюда сбежались все, кто работал или жил поблизости. Обрадованные ткачихи, особенно молодые женщины, обнимали Артема, говорили ему какие-то ласковые слова, наперебой приглашали к себе в гости.
И только О-Стелли, пришедшая вместе с О-Геймом, снисходительно улыбнувшись, заметила:
— Неплохо, конечно, но к звездам на этой машине не улетишь.
А ее будущий супруг разразился грубым смехом и, презрительно плюнув в сторону станка, поспешил вывести свою невесту из переполненной людьми мастерской.
«Симпатизирующая мне О-Стелли…» — не без горечи вспомнил Артем недавний разговор с О-Гриммом. Он сделал вид, что ничего не видел и не слышал. Но вся радость почему-то сразу померкла. Шепнув О-Гримму, что у него разболелась голова, он начал пробираться к выходу и вдруг глаза его встретились с глазами тетушки О-Горди. Она стояла в сторонке, опершись на старый верстак, и по худым морщинистым щекам ее катились слезы.
— Тетушка О-Горди! — Артем протиснулся к ней и взяв за сухонькие натруженные руки, поцеловал в пергаментно-желтую щеку. — Тетушка О-Горди, это для тебя!
Старушка тихо всхлипнула:
— Спасибо, сынок. Спасибо, дорогой! Как бы я хотела чтобы ты нашел свое счастье… — она прижалась трясущиеся головой к его груди и шепнула что-то еще, ласковое и теплое. Но Артем не расслышал что. По мастерской снова пронесся гул возбужденных голосов, и вмиг смолкло. Артем в недоумении обернулся — в мастерскую вошел О-Брайн. Он долго смотрел на работающий станок, потом подошел к Артему и сказал:
— Я рад, что ты нашел свое место в нашей дружной деловой семье. Мы все благодарим тебя и хотим, что наш дом стал и твоим домом. И еще — Слово Мудрейшего из Мудрейших: отныне и до следующего Слова половин резчиков мастерской будет заниматься только изготовлением таких станков. Старшим среди них назначаю О-Гримм. Это была победа! Все стало ясно, что слово О-Брайна означало не просто признание полезности построенной машины. В нем прозвучало намерение Мудрейшего из Мудрейших изменить само отношение к издавна сложившимся нормам труда и быта эрхорниотов. А ведь именно этого и хотел добиться Артем, берясь за работу над своим станком.
И тем не менее к себе в шатер он возвращался в самом дурном расположении духа. Колкое замечание О-Стелли больно хлестнуло по его самолюбию. До сих пор он встречал с ее стороны лишь неизменное внимание и готов был поверить О-Гримму, что если она и не симпатизирует тому, то, по крайней мере, испытывает самое искреннее расположение. Реплика в мастерской была тем более неожиданной, что всего лишь за день до этого О-Стелли сама подробно расспрашивала его о том, как идет работа над станком, попросила даже показать его в действии. И вдруг такое…
Чем же объяснить этот насмешливый сарказм? Желанием покрасоваться перед женихом? Стремлением подчеркнуть свое собственное превосходство над ним, Артемом? Или просто испорченным кем-то настроением?
Поднявшись в шатер, Артем сел к столу и придвинул к себе пачку олотоо, на которых с месяц назад начал вести краткий дневник, занося туда наиболее важные события своей новой жизни.
Но что это? Все без исключения олотоо были абсолютно чистыми! Кто-то либо выкрал исписанные им пластинки, заменив их новыми, либо тщательно стер написанное. А чтобы не осталось никаких сомнений в том, что здесь похозяйничал посторонний человек, на верхнем олотоо красовался более чем выразительный автограф: наспех набросанное изображение трех длинных скрещенных ножей на фоне пронзающей тучу молнии.
Незачем быть хорошим криптологом, чтобы понять, что означал грозный рисунок. Кто-то недвусмысленно предупреждал Артема, что никаких записей здесь делать нельзя. Но кто: О-Брайн, О-Стелли, О-Гейм?
О-Брайна, пожалуй, следовало исключить: слишком не вязалось это с тем, что он только что сказал в мастерской. Незачем было идти на такую низость и О-Стелли: она могла просто сказать обо всем Артему. Тем более, что он и не скрывал от нее своих записей. Значит, О-Гейм? Одно предположение, что этот несимпатичный человек мог в любое время заходить к нему в жилище, рыться в его вещах, вызвало в Артеме чувство беспредельного негодования. Как можно быть столь непорядочным и неразборчивым в средствах? И это будущий муж О-Стелли!
В памяти снова всплыла вся унизительная сцена их визита в мастерскую. Сколько презрительного высокомерия было написано на лицах обоих. Но с какой стати? Если когда-то эрхорниоты и были носителями высокой цивилизации, то теперь… Что стоит одна нищета, о которой рассказывал ему О-Гримм! А эта грязь и запустение во всем городе!
«Нет, дорогая О-Стелли, — без конца повторял он, ворочаясь без сна на узкой жесткой кушетке, — гордиться вам абсолютно нечем. Вы растеряли все, что оставили вам в наследство ушедшие поколения. Вы низвели народ до положения рабов, привели общину на грань вымирания. И я так прямо в глаза и скажу все это!»
Однако наутро О-Стелли вошла к нему с обычной приветливой улыбкой, заговорила, как всегда, в самых теплых дружеских тонах, и единственное, что он позволил высказать из всего приготовленного бессонной ночью, был осторожно заданный вопрос:
— Скажи, О-Стелли, почему ты и другие Мудрейшие, мирятся с такой грязью и захламленностью подземных помещений. Ведь эти груды старых вещей, обломки мебели, обрывки одежды не только портят вид, но и мешают ходить по тоннелям.
— Ну, это тебе кажется. Тоннели легко проходимы.
— Но это некрасиво! Не радует глаз, не создает хорошего настроения. Ведь вот здесь, в моем шатре… Все чисто, уютно, приятно смотреть. А спустись вниз, пройдись по тоннелям, особенно боковым переходам. Я уж не говорю о жилищах одиноких женщин…
— Жилищах одиноких женщин?! — насторожилась О-Стелли. — А что тебя вдруг заинтересовали жилища одиноких женщин?
— Мне интересно все. Бея жизнь вашей общины.
— Я понимаю. Но жилища одиноких женщин… Они что, приглашают тебя в гости?
— Нет, такой чести я до вчерашнего дня не удостаивался. Просто довелось случайно заглянуть в две-три землянки. Вход в них, как ты знаешь, не всегда бывает даже задернут шкурами. А вот вчера в мастерской несколько молодых ткачих, действительно, пригласили меня в гости. Я был тронут.
— Еще бы! И не преминешь воспользоваться этим приглашением? — В голосе О-Стелли прозвучали непривычно-тревожные нотки.
— Не знаю. А что, у вас не принято это?
— Напротив, у нас принято это, — ответила О-Стелли с особым ударением на двух последних словах. — Но я полагала, что ты…
— Что, я?
— Нет, ничего… — почему-то смутилась О-Стелли. — Ты нолей, конечно, поступать, как знаешь. Но… Мы заговорили о захламленности тоннелей, — поспешила она переменить разговор. — Так было, насколько я помню, всегда. Однако ты хочешь, кажется, предложить что-то новое?
— Не столько новое, сколько необходимое. Я предложил бы для начала освободить на один-два дня всех мужчин и женщин от любой другой работы и заставить их вычистить весь город: все тоннели и переходы, все мастерские и места общего пользования. А весь хлам вынести на поверхность и закопать вон хоть в той большой яме, на берегу озера. Я убежден, что когда люди увидят, как изменится после этого вид тоннелей, они наведут порядок и своих жилищах. А ведь это — здоровье, это — хорошее настроение, это, как знать, может, даже толчок к возвращению людям их истинно человеческого достоинства.
— Что-что?! Ты считаешь, наши люди лишены человеческого достоинства?
— А ты не считаешь так?
О-Стелли пожала плечами:
— Если судить по меркам вашего большого мира…
— Мерки человеческого достоинства везде одинаковы, — резко возразил Артем. — Но это слишком большой разговор. И, честно говоря, я еще не готов к такому разговору, недостаточно разобрался во всех тонкостях вашего бытия. Мы вернемся к нему. А сейчас… Ты не сможешь объяснить, что значит этот рисунок? — протянул он ей олотоо с изображением скрещенных ножей.
— Этот?! — сразу нахмурилась О-Стелли. — Где ты взял его? Как это попало к тебе?