— Что же тогда? — насторожился О-Гримм.
— Тогда увидишь, что это старые вещи. Похоже, очень старые. А ваши нынешние изделия… Нет, они тоже удобны, прочны, добротно сделаны, но… Где же та красота, то совершенство линий, то поразительное изящество, какими отличаются поделки прошлых лет?
— Эх, Артем, — вздохнул старый резчик. — Если бы ты знал, какую рану разбередил во мне. Да сейчас я покажу тебе такое… Он быстро вышел из шатра и через несколько минут вернулся с небольшим свертком в руках.
— Вот, смотри, — коротко кивнул он, подсаживаясь к Артему на кушетку и бережно разворачивая сверток. Смотри и ты, О-Кристи. Только чтобы ни одна живая души не узнала, иначе… — он снял последний лоскут тряпичном обертки, и перед глазами Артема и О-Кристи предстала мастерски вырезанная из дерева женская головка.
Артем взял ее в руки, повернул лицом к свету. Эти было истинное произведение искусства. Скульптурный портрет такой силы мог выйти только из рук большого талантливого художника. С трудом верилось, что это чудо красоты возникло из обыкновенного куска дерева под ножом простого, забитого нуждой резчика посуды. Артем перевел взгляд на О-Гримма. В глазах того блестели слезы:
— Вот, хотел показать… Это, как твои песни… Артем с чувством сжал руку старика:
— Дядюшка О-Гримм, дорогой мой, я просто не нахожу слов… Что мои песни! Что песни всего мира по сравнению с этим шедевром! Взгляни, О-Кристи. Видела ты что-нибудь подобное?
— Ой, как живая! — воскликнула девушка, беря скульптурку в руки.
— Да, — подхватил Артем, — так и кажется, сейчас мы услышим ее голос. Но почему ты прячешь ее, дядюшка О-Гримм? Почему никто не видит этой красоты?
— Э-е, разве ты до сих пор не понял нашего проклятья? Забыл, как О-Стипп раньше времени погнал нас с праздника только потому, что мы слушали твои песни? Да попади эта скульптурка на глаза одному из таких выродков…
— А кто сделал ее? Ты, дядюшка О-Гримм? — перебила его О-Кристи.
— Что ты, дочка! Кто позволил бы мне заняться в мастерской таким делом? А иметь ножи вне мастерской слышали, наверное, не разрешено никому. Скульптурку вырезал мой дед. И это была последняя поделка такого рода. Именно в тот год Мудрейший из Мудрейших выступил с Словом, в котором строжайше запрещалось выносить но, и из мастерской, а в самой мастерской резать то, что не имело прямой хозяйственной ценности. Но это еще не все. Вскоре последовало новое Слово. В нем Мудрейший из Мудрейших, как всегда исключительно заботясь о нашем благе, потребовал сдать все, что мешало «разумной трудовой жизни» эрхорниотов. Все вырезанные нами безделушки украшения, женские вышивки — все, вплоть до детских игрушек.
— И вы сдали? — не мог скрыть горечи Артем.
— Пришлось сдать. Подручные Мудрейших обшарили все до последнего угла. Да им и без того было известно, что у кого есть. Жизнь простого эрхорниота, сам знаешь, у всех на виду, ничего не скроешь. Как дед умудрился сохранить это сокровище, ума не приложу. Смелый, видно, был человек. Таких теперь не осталось. А может, даже у тогдашних опиттов не поднялась рука на такую красоту или никто не знал о последней работе деда: головка, если присмотреться, немного недоделана. Во всяком случае, я ее увидел лишь у своего отца, после смерти дедушки. И теперь вот мне приходится прятать и перепрятывать бесценную реликвию, дрожа от страха перед Мудрейшими. Правда, нынешний Мудрейший из Мудрейших не очень против. А если место его займет О-Гейм… Словом, смотри, О-Кристи, никому ни слова!
— Не беспокойся, дядюшка О-Гримм, я, если надо, могу молчать. Только хочу еще спросить. А ты сам мог бы сделать такую вещь?
— Не знаю, дочка, не пробовал. Хоть и хотелось бы, ох, как хотелось бы попробовать! Да где там. С утра до вечера — одни чашки-плошки! Хорошо еще Артем добился разрешения на свои машины. Все-таки отрада для души. Недаром все мастера так набросились на новое дело. Но это не то. Совсем не то! — Он бережно взял скульптурку в руки, погладил ее большой грубой ладонью. — Вот к чему душа рвется. И не у одного меня. Есть еще кое-кто из моих сверстников, в ком живет тоска по красоте. А молодежь смирилась. Да и не знает, наверное, на что способен нож резчика. — Он принялся снова завертывать скульптуру в тряпье.
— Стой, дядюшка О-Гримм, не торопись прятать свое сокровище. — Артем встал с кушетки. Ты что же, хочешь, чтобы это никто никогда не видел?
— Мало ли что я хотел бы.
— А если я попрошу оставить на время скульптурку у себя?
— Зачем?
— Чтоб показать ее не только твоим сверстникам.
— Что ты, Артем? А если узнают Мудрейшие?
— О том, как попала ко мне скульптурка, Мудрейшие не узнают никогда. За сохранность ее я ручаюсь головой.
— Ну, если так… Я и сам хотел бы, чтобы люди увидели творение деда. Только страшно. Вот ведь и твои песни…
— Да, теперь мне понятно, почему погнали людей с праздника. Видно, ваши Мудрейшие специально лишили вас всего, что мы называем искусством, культурой вообще. Но я назло им в ближайшие же дни устрою еще один концерт.
— Если тебе разрешат…
— А я не буду спрашивать никакого разрешения. Запрещать-то мне тоже никто не запрещал. Вот только придут ли люди?..
— Ну, в этом можешь положиться на нас с О-Кристи Верно, дочка?
— Можете не сомневаться! Стоит мне шепнуть девчатам…
— Вот и ладно. Поправляйся, Артем. А на О-Стелли не серчай. Сдается мне, ей самой сейчас не сладко. Потом все сам поймешь. Прощай, друг.
Проводив гостей и вдоволь насмотревшись на очаровательную головку, Артем решил немного развлечь себя игрой на комизо. Музыка всегда помогала ему в трудные минуты жизни. А сегодня, после разговора с О-Гриммом на душе было особенно тягостно. Встав с кушетки, он раскрыл небольшой шкафчик, где хранился инструмент, и не вольно отдернул руку: прямо на салфетке, прикрывавшие комизо, лежала пластинка олотоо, где знакомая рука приняла контуры инструмента, перечеркнутые двумя жирными линиями, и чуть ниже — все то же изображение поперек решенных ножей на фоне молнии.
— Та-ак… — зло усмехнулся Артем. — Опять запрет. И снова угроза. Все словно сговорились. Но теперь хватит! Плевал я на все ваши запреты и предостережения!
Артем взял комизо и, устроившись поудобнее на кушетке, громко, во всю мощь инструмента, заиграл задорный русский перепляс.
Он знал, что сейчас его слышат и в шатре О-Гримма, и в шатре О-Стелли, и, возможно, где-то еще, где прячутся трусливо скрывающиеся за своим инкогнито авторы зловещей эмблемы, знал, что бросает вызов какой-то враждебной, может быть, беспощадной силе и был рад, что может наконец хоть таким образом выразить свой гнев, свое негодование, свой протест.
Все последующие недели Артем вновь по целым дням не выходил из мастерской. Снова они с О-Гриммом с утра до вечера сидели над чертежами или отлаживали, шлифовали, подгоняли одну к другой готовые части будущей машины. Снова почти все резчики, молодые и старые, забросив свои дела, вырезали по их эскизам бесчисленные детали, не переставая удивляться со все возрастающим любопытством взирали на возникающее на их глазах диковинное сооружение. Сам же Артем, казалось, только и жил своим детищем. А когда после долгих неудач сдвинулось наконец с места, завертелось все быстрее колесо его новой машины, когда снова обступили его радостные лица прядильщиц, ткачих, помогавших ему резчиков посуды, когда десятки любопытных, привлеченных невиданным зрелищем, заполнили до отказа помещение мастерской, он поднялся на скамью, громко, стараясь перекрыть шум работающей прялки радостный гомон толпы, сказал:
— А сегодня вечером, друзья, сразу, как только зажжется ночное освещение и вы поедите и чуточку отдохнете от работы, я приглашаю вас на свой концерт… Ну, как мы называем, когда кто-то играет и поет. Я буду ждать вас и всех ваших знакомых и близких, кто пожелает меня послушать, на той самой поляне, где вы слушали меня в день праздника, и где я обещал вам эту новую встречу.
— Придем! Обязательно придем! — сразу отозвалось сколько резчиков и молодых прядильщиц.
Но Артем видел, что были среди толпы и такие, кто принял его предложение с опаской: ведь это было всего лишь приглашение чужеземца, а не Слово кого-нибудь из Мудрейших, и потому весь оставшийся день он места себе не находил от волнения не только из-за того, что бросал немой вызов таинственным шантажистам, сколько потому, но не мог побороть в себе сомнение, как отнесутся к его приглашению большинство эрхорниотов.
«Придут или не придут! — билась в голове неотступная мысль. — Неужели О-Стелли окажется права, и все они или большинство из них предпочтут сон концерту? Неужели прах перед Мудрейшими и боязнь покинуть подземелье пересилят желание послушать явно понравившуюся им музыку?»
Может статься и так. Слишком на многое сразу замахнулся Артем. Если бы он предложил им собраться где-нибудь в подземных мастерских или тоннелях, это еще куда ни шло. Но пригласить их подняться в столь позднее время на поверхность земли, выйти на берег озера, куда большинство эрхорниотов, как он знал, не отваживались выходить по вечерам ни разу в жизни. Это была довольно дерзкая затея.
Однако Артем решил идти ва-банк. Укрепить пробудившуюся у них тягу к музыке и избавить от вечной боязни открытого, особенно ночного неба. Больше того, он решил сегодня же, в этот вечер, показать им и скульптурку О-Гримма. В этом был большой риск, но и большой смысл: именно обаяние красоты, наряду с обаянием музыки должно заставить их забыть о страхе.
Но вот и зажглось ночное освещение. Все работы эрхорниотов закончились. Артем решил выждать еще с полчаса и идти на берег озера. Но такая отсрочка оказалась свыше его сил. Не прошло и четверти часа, как он взял комизо, спрятал у себя под пиджаком завернутую в ткань скульптурку и вышел из шатра.
К счастью, ночь была ясной, лунной. Это было очень кстати. Иначе он просто не смог бы познакомить собравшихся на концерт с выпрошенной у старого резчика скульптуркой. Но было в этом и небольшое неудобство: Артему очень не хотелось, чтобы кто-то увидел его раньше, чем соберется достаточное количество народа. Поэтому, миновав мостик, соединяющий остров с берегом, он заставил себя замедлить шаги, соображая, где лучше схорониться, наблюдая за подходящими людьми. Удобнее всего это было сделать там, на поляне, в окружающих ее кустах. И сделать именно сейчас, пока народ не поднялся из подземелья.