Однако с тех пор, как живопись захватила Ирину целиком, она грезила только об Америке. Лишь бы не сорвалось! Там у нее будут все возможности, там она реализует свой потенциал. Она покорит Америку и станет известной на родине!
Весь июнь и июль Ира работала, читала биографии живописцев, записывала в дневник мысли о творчестве и снова работала. Иногда появлялось чувство полета, а порой — боязнь утратить вдохновение. Эти качели настроения преследовали ее всю жизнь, и бороться с ними было бесполезно. Если вещь шла хорошо, Ирина не прерывалась, поэтому мало плавала в реке, продолжала курить с мамой на пару, много и беспорядочно ела — в результате слегка поправилась.
В середине августа зарядили холодные дожди, и семья вернулась в маленькую московскую квартирку, но тут, как по заказу, подоспела долгожданная виза, осталось получить справку для таможни на вывоз красок. Ира сразу забыла, как нервничала и сомневалась в успехе. Иначе и быть не могло, цепочка и ключ — все решено и выверено свыше. Недаром, когда уезжали с дачи, ее слегка знобило и было странное чувство последнего прощания с Тарусой, подмосковной природой, Окой. Даже Сергей, узнав об отъезде Ирины в Америку, позвонил и вернул ее личные вещи.
Начались странные сборы: совершенно непонятно, что брать с собой. На восточном побережье, в Нью-Йорке, от которого до Нью-Хейвена всего сто двадцать километров, намного теплее, чем в Москве, поэтому зимнее пальто с чернобуркой решили продать ради денег, а норковое манто и дубленку пока сохранить. В чемодан попали пара лучших туфель и платьев, купальник, немного белья, плащ. Ирина целый ящик загрузила красками и еще упаковала тяжелый походный этюдник со складными ножками на винтах. Лариса Марковна спорить не стала, хотя сомневалась, что живопись станет для дочери призванием и произведет на американцев неотразимое впечатление. Впрочем, она не специалист и уже один раз ошиблась, когда Леонов сказал, что Ира — редкий талант. В любом случае дочь там устроится, там все как-то устраиваются. Однако ее единственная девочка, ее кровинка, уезжала в неизвестность, где может случиться непредвиденное. Лариса отобрала из своих ювелирных украшений самые ценные, но не самые любимые, присовокупила удивительной красоты браслет с изумрудами, который Раушан незадолго до смерти сама надела на руку внучке, и велела дочери спрятать подальше — на крайний случай. Выскребла из потайного места последние пятьсот «зеленых» (Ире на первое время) и заняла у подруг побольше «деревянных» — в аэропорту наверняка придется за что-нибудь доплачивать.
Между тем Ирина настроилась на быструю победу: полгода, от силы год — и о ней заговорят. Теперь или никогда. Но вот вещи упакованы, появилось время для размышлений, и вера в удачу опять сменялась приступами тревоги, беспокойным ощущением, что она совершает ошибку — такая неопытная, за границей никогда не была, языка не знает — куда и зачем она стремится? Не напоминает ли это погоню за синей птицей, живущей за морем? Правильно ли искать счастья на стороне? Хотя Гоген[19]поступил именно так и стал знаменитым.
Ирина опять потеряла сон, нервничала, и приступы астмы не заставили себя долго ждать. Она часто ходила на кладбище к маме Рае и Аташке, убиралась там, разговаривала с ними, и эти беседы действовали на нее благотворно, но что они, безгласные души, могли ей посоветовать? Пригласила друзей и приятелей из бывшей богемной тусовки в недорогое арбатское кафе на прощальный торт с бутылкой сухого вина. Все искренне завидовали ее предстоящему путешествию, говорили, что с таким умом, обаянием, азартом, с ясной целью — всего можно достичь. Но моральной поддержки она не нашла, компанию больше занимали пересуды бывших знакомых, уехавших в США, публикации в бульварной прессе. Ирина почувствовала себя неуютно, поблагодарила за внимание, за теплое напутствие и с тяжелым сердцем пошла домой. Наташа беленькая оказалась в отпуске, а черненькая — в командировке, им она написала по прощальной записке.
Позвонить Сереже долго не решалась, наконец предложила встретиться, но не дома, а в Александровском саду — на глазах у толпы вряд ли он затеет скандал. Опасения оказались напрасны: бывший муж явился абсолютно трезвым и настроенным доброжелательно. Он старался держать себя в руках, хотя развода простить так и не смог: она еще вспомнит, что потеряла. Раушан не позволила бы вытолкать внучку в чужую страну, без денег, без опоры. Кому она там нужна? Вряд ли Ира сможет вписаться в жесткую конкурентную среду США и обосноваться в статусе художника.
Но своих мыслей Сергей не озвучил, видел — Ирина и без того нервничает. Несмотря на обиду, он жалел ее, готовую сгореть на костре творчества. Как профессионал он это хорошо понимал. Ира ведь тоже жалела его, алкоголика с больной печенью, обреченного заниматься ремеслом. Сказал:
— Не волнуйся. В конце концов, прогуляешься и приедешь обратно.
Она покачала головой, и волосы всколыхнулись тяжелой волной.
— Я должна покорить Америку и покорю. Лишь бы не потерять вдохновение. У меня это бывает — не идет картина, хоть убейся. Перестаю ее видеть. Но нельзя расслабляться, мне уже за тридцать — время не ждет, оно так быстро движется и так незаметно исчезает! Мы прожили с тобой целых четырнадцать лет! Где они теперь?
— Да, — сказал Сергей и сделал паузу, чтобы Ира поняла — личной темы он касаться не намерен. — Если вещь не получается, не бейся над ней, приступай к следующей. Нужно иметь сразу несколько начатых полотен: когда переключаешься с одного на другое, восприятие освежается. Так делают многие мастера.
— Спасибо за совет. Надо попробовать, чтобы не было простоя. Да, я обязательно так и сделаю. Ты молодец.
Она почувствовала к нему острую нежность.
— Сережа, я не могу так уехать. Кто знает, когда мы увидимся? Я тогда ушла и ничего не сказала…
— …И подала на развод. Я не поверил! Поэтому не хотел отдавать твои вещи, — вдруг выпалил он и опять замкнулся.
Ирина погладила его по плечу.
— Пойми: я никогда не любила себя, только тебя. Я помогала тебе работать, вдыхала в тебя уверенность, но мой собственный талант, загнанный внутрь, взял верх. Я не от тебя ушла, я ушла от всего, что мешает работать. Вдруг стало страшно — умру и ничего не оставлю после себя. Я рождена для творчества, я не создана для семьи, прости.
— А я не хотел делить тебя с творчеством, мне страшно было думать, что ему ты будешь отдаваться так же, как и мне, целиком, и тогда для меня уже ничего не останется. Поэтому сопротивлялся, не давал тебе рисовать, — угрюмо признался он.
— И этим убивал мою любовь к тебе. А она была такая большая. Мы хорошо понимали друг друга и жили как сиамские близнецы. Помнишь?
— Мне жаль.
У него было такое страдание в глазах, что Ирина не могла этого вынести.
— Ладно, пора. Ты звони. Там мне не с кем будет посоветоваться.
— Обязательно. Ты тоже звони и ничего не бойся.
— Я готова к испытаниям. Но это перелом всей жизни, а новое всегда трудно.
— Понимаю. Желаю тебе мужества и успехов.
Они поцеловались и испуганно отпрянули друг от друга, словно страшась убедиться, что все еще неравнодушны.
Провожать Иру в Шереметьево поехали Лариса с Леней. Багаж сдали заранее, осталась ручная кладь, которая по правилам не должна превышать пяти килограммов. Какой-то знаток научил Ларису, что на личные вещи никто не обращает внимания, поэтому все берут в самолет, сколько могут поднять. Большую дорожную сумку Иры набили битком, однако дорогой антикварный самовар с липовой справкой «ширпотреб» никуда не лез.
— Возьмешь под мышку, — сказала мать дочери, — и понесешь вот так, непринужденно.
Лариса пыталась показать, как надо независимо улыбаться, но не смогла. Все трое находились в смятении, натужно шутили, обсуждали, как скоро будут здесь же встречать Иру из Нью-Йорка с цветами и шампанским. Однако в глубине души готовились к бессрочной разлуке, оттого нервничали, хотя друг с другом об этом не говорили.
Ожидание в зале аэропорта тянулось бесконечно. Наконец объявили посадку. Когда подошли к стойке, досужие контролеры, изучившие все уловки русских путешественников, потребовали взвесить ручную кладь. Резюме было кратким:
— Выгружайте до нормы или доплачивайте за лишний вес.
— Сколько? — дрожащим голосом спросила Лариса, соображая — хватит ли денег?
Денег хватило впритык.
— А у нас еще самовар в руках. Легкий. Пропустите, пожалуйста, — попросила она жалобно.
— Это отдельная вещь, а ручная кладь должна быть единственной.
Препирались долго, но ничего не вышло. Расстроенная Лариса чуть не плакала, прижимая к груди категорически отвергнутый подарок Сарре.
У Ирины лицо кривилось, словно зубы болели. Она сказала, сделав над собой усилие:
— По-моему, все это напрасная затея.
— Как тебе не стыдно! — воскликнула покрасневшая от огорчения мать. — Столько сил затрачено, столько денег! Я последнего здоровья лишилась, а ты не рада!
— Рада, рада, — отмахнулась дочь, но выражения лица не изменила.
— Документы, — коротко бросил контролер.
Ирина протянула билет. Паспорта не оказалось. Удивленно оглянулась на мать. Та испугалась:
— Что ты на меня смотришь? У тебя был.
— А я привыкла, что все всегда у тебя.
— Документы! Посадка заканчивается!
Паспорта нигде не было.
— Это знак. Значит, мне не надо ехать в Америку, — сказала Ирина, и лицо у нее разгладилось.
Мать похолодела: все рушилось! Заметалась у стойки — они же никуда не отходили, куда он мог запропаститься?! Лариса Марковна почти рыдала, но не сдавалась, продолжала искать. Сама не понимая зачем, бросилась к конвейеру, по которому уже плыла дорожная сумка, и там, на черной резиновой ленте, увидела синюю книжечку, которую обронила в суматохе. Схватила в последний момент, замахала дрожащей рукой:
— Доченька, ты летишь!
Судьба.
Ирина судорожно сжала в кармане куртки носовой платок с горсткой земли, которую перед самым отъездом взяла с могилы мамы Раи и Аташки. Опять озноб и это странное чувство, будто она уезжает навсегда.