Отдыхаю за книгами, ты знаешь, я всегда любила читать. Здесь в библиотеке прекрасное собрание литературы на русском языке, многое издано в Париже. Увлеклась Бердяевым: в 30—40-е гг. он был в Европе властителем дум, но у нас его до недавнего времени не печатали. Он тоже любил Достоевского и остро ощущал царящее в мире зло. Удивляет схожесть наших мироощущений, мыслей, например, о трагическом конфликте любви и творчества — именно то, что произошло у меня с Сережей. Но есть и различия. Бердяев не верит в естественную доброту человеческой природы, хотя и ставит природу выше кошмарных законов цивилизации и общества. Но во мне никто специально не воспитывал добра (если не считать Достоевского, который научил меня сострадать), а я ощущаю себя переполненной добром к людям, я готова всех любить и даже не желаю знать, любят ли они меня. Думаю, доброта и есть моя личная форма борьбы со вселенским злом.
Мам, пришли мне сумку, моя истрепалась, а еще лекарство от астмы и вату. Я купила тебе платье, кофту, колготки и парик, но не знаю, с кем передать, у всех много своих вещей. За меня не волнуйтесь, берегите свое здоровье. Будь терпимее к Лене, он тебя очень любит, а ты этим эгоистично пользуешься. Бабуле скажи, что у нее теперь есть цель — жить долго, чтобы дождаться меня и увидеть своих правнуков. Мамуль, помни, что для меня самое главное, чтобы у вас все было хорошо.
Целую. Очень, очень люблю.
Ирина.
Ночью она увидела сон, который позже описала в письме к отцу: «Летит Что-то большое, и все люди бросают в Это камни, палки, гнилье, но боятся и разбегаются в стороны, когда Оно пролетает мимо. А один странник не испугался, бросил лассо и поймал Птицу. Принес в свою хижину, посадил на стол и накрыл куском старой ткани, а это оказалась я. Спросила: «Зачем ты меня поймал, я ведь так хорошо летаю?» А он отвечает: «Когда научишься летать лучше всех в мире, я тебе скажу — лети!»
Сон оставил ощущение уверенности в правильности всего, что она делает, и прибавил нравственных сил. Ирина за неделю написала «Арлекина» и «Гейшу» по заказу японцев, которые выразили желание купить две картины по тысяче долларов.
Уличные температуры приблизились к нулевым, и пришлось перебраться со своим беспокойным хозяйством в комнату. Сэм, если выпадали днем свободные часы, заходил к ней на правах хозяина и сидел в кресле. Ира притерпелась, тем более что обычно он молчал, а тут вдруг разговорился:
— Между прочим, Сарре твоя живопись не нравится — считает мазней. Она любит классику в музыке, классику в живописи.
Ира была неприятно удивлена. Не тем, что думала Сарра, а тем, что Сэм нашел нужным ей об этом сообщить. Постаралась ответить без обиды:
— Я тоже люблю классическое искусство. Но смотреть и создавать — разные вещи. Сегодня писать в классической манере — значит быть эпигоном. Каждый ищет свое — новый стиль, новый угол зрения, новую философию.
— Для этого тебе понадобились безногие, безрукие мужчины и женщины с белыми пятнами вместо лиц?
Художница спокойно пояснила:
— Ты испытываешь то, что Волошин[33]называл «протестом глаза». Не видел такого в реальности и потому противишься принять. Руки и ноги есть — нет ступней и кистей рук, потому что пальцы придали бы конкретность условным фигурам. Это же авангард. Я не подражаю натуре, а только выражаю свои чувства и ощущения.
— Твои полотна больше напоминают игры нездорового воображения. У тебя давно не было сексуальных радостей?
Ирина покраснела и отвернулась:
— Это тебя не касается.
— Ну почему же? У меня есть все, чтобы разрядить напряжение твоего прекрасного тела.
Она вспыхнула. Он попал в точку. Бывали моменты, когда она просыпалась ночью и хотела, чтобы Сэм оказался рядом. Отвратительно. В полном молчании Ирина положила кисти, завесила рисунок мокрой тряпкой, тщательно вытерла пальцы растворителем. Только тогда сухо произнесла:
— Ты не должен был мне этого говорить.
— Но зачем молчать, если ты мне нравишься? С Саррой я все равно рано или поздно разведусь. Она заносчивая, беспринципная, неискренняя, не хочет детей. Теперь еще и живет в Нью-Йорке. По-моему, у нее там кто-то есть: стала холодна в постели, хотя, опомнившись, разыгрывает негритянские страсти.
— Какой в этом смысл? — искренне удивилась Ира, жалея Сэма.
— Не знаю. Ждет чего-то более выгодного. Я только тогда отчетливо понял свое несчастье, когда увидел тебя.
— Между нами могут быть лишь дружеские отношения.
— А что мешает другим?
— Элементарная порядочность. Я не умею быть неблагодарной. Ты муж хозяйки этого дома. И по возможности, не приходи больше в мою комнату.
Сэм такого категоричного отпора не ожидал.
— Зрелая женщина, а рассуждаешь наивно. В наши дни этика уже не котируется. Важнее эротика.
— Если подлость — девиз современности, то ты обратился не по адресу.
Мужчина разозлился, и здравый смысл ему изменил.
— Все равно будешь моей, тебе некуда деваться. Могу сказать Сарре, что ты пыталась меня соблазнить, она тебя выгонит, а в банке-то всего двадцать один доллар. И папаша обещанных денег не шлет!
Ира поняла, что Сэм не только имеет доступ к ее счету, так как знает пин-код, он читает чужую корреспонденцию! Это омерзительнее всего остального.
Крикнула:
— В конце концов, у меня есть обратный билет в Россию!
Сэма занесло:
— А я заберу твои картины — ты же не сможешь оплатить багаж!
Ира впервые оказалась в ситуации, когда христианское смирение не могло защитить праведного. И рядом — ни мамы, ни папы. Не было даже денег, одни слова.
Без паники! Она не позволит раздавить себя на пути к главной цели, для которой уже так много сделала! И Ирина сказала свистящим от астмы шепотом:
— Послушай, ты, Сема Левин, гнусный советский еврей, в постели меня от тебя стошнит! Теперь ты доволен?
Он опомнился. Он был унижен, но понял, что эта женщина просто так не сдастся, а если разговор станет известен Сарре, ему несдобровать. Сэм бросился просить прощения, маскировался страстью, помутившей рассудок. Конечно же, Ирина его простила, более того — расстроилась: очень неприятно, что обстоятельства заставили ее защищаться таким ужасным способом. В Библии сказано — не суди ближнего. Надо быть мягкой и снисходительной, тем более Левайны для нее много сделали — вытащили из Союза, у них она плодотворно поработала и встретила Рида, который направил ее энергию в нужную сторону. Однако, когда на следующий день Сэм разбил машину, Ира восприняла это как справедливое возмездие за нанесенную ей обиду.
Приближалось Рождество. Протестанты всех мастей — а их в Штатах большинство — вместе с католиками празднуют его за неделю перед Новым годом. Рождественский православный пост, хотя и не такой длинный и строгий, как Великий перед Пасхой, Ирина пыталась соблюдать, но не имела в том ни укорененной привычки, ни глубокой внутренней потребности. С восьмого класса читая Достоевского, она восприняла через него идеи христианства, что было следствием работы ее души, Аллах появился много позже — от ума. В чужой стране, мучаясь неизвестностью и одиночеством, Ира стала часто обращаться к Богу, который представлялся ей неконкретной Высшей Силой. Она не знала канонических молитв, а просто просила послать ей удачу, благодарила за поддержку и уповала на милость. У нее не было конфессионального хаоса в голове и сомнений в душе, потому что в ней жили не религии с их постулатами, а только вера, глубокая и безграничная вера в добро и справедливость, в то, что талант дан ей свыше и сам Даритель водит ее рукой. Универсальная религия — не ее изобретение. Она пришла к этой фигуре поведения интуитивно, отталкиваясь не от избытка знаний, а от их недостатка. Она обращалась к Аллаху и рисовала Христа. При этом чистота ее духовных помыслов несомненна. В декабре она писала в дневнике, что недовольна собой, позволяя излишества во время Рождественского поста — ест курицу и курит. И еще, что быстро теряет вновь приобретенных друзей, потому что привыкла честно говорить, что думает.
Появились желающие купить картины, живопись Исагалиевой им нравится — и она счастлива до слез! Группа серьезных японцев, которые, как и обещали, взяли два намеченных полотна по тысяче долларов каждый. Только подумать, такая сумма перед праздником! Сразу купила приличные сапоги на низком каблуке, чудесное светлое пальто из верблюжьей шерсти, легкое и теплое. В принципе, она пока не собиралась ничего здесь приобретать, но стояла зима, и без пальто в это время года просто нельзя появиться в приличном месте. Потом Ира направилась в банк, чтобы положить на свой счет остаток средств, они понадобятся для поступления в Йель, а заодно заменить чековую книжку, к которой имеет доступ Сэм. Она не привыкла считать деньги, она никогда в них не нуждалась, но теперь эти неприятные операции оказались необходимы, приходилось привыкать, что от денег зависит слишком многое, а очень хотелось, чтобы поменьше. В банке Ира узнала, что от отца поступили обещанные 600 долларов. Она тут же позвонила Сарре и объявила, что с Нового года готова съехать. Та радости не скрывала и сказала, что уже присмотрела квартиру в Стемфорде всего за 400 долларов в месяц.
— В этой дыре, с химическим производством? — воскликнула Ирина в смятении, вспомнив характеристику Сэма.
— По Сеньке и шапка, — сдерживая мстительные интонации, ответила преуспевающая американка.
«Действительно, чем так уж плох Стемфорд? Если бы не Сарра, я бы не сумела найти себе недорогое жилье», — подумала художница.
Рождество она провела в Нью-Йорке со старыми московскими друзьями Люсей и Юрой Алехиными. Дети известного детского писателя из России уже второй год учились в США и жили у дальних родственников в Бронксе. Праздничная компания была большой и смешанной: американские и русские приятели брата и сестры, физик Коля, художник Роберт, несколько студентов и студенток из Йеля — новых знакомых Ирины и еще какие-то молодые люди, которые приходили, уходили и возвращались в еще большем количестве. Кочевали из квартиры в квартиру, ходили по улицам разукрашенного, освещенного, как днем, города вместе с толпами гуляющих, сидели в китайском ресторане. Каждый, как здесь принято, платил за себя, и всех страшно удивило, что Ирину китайцы кормили бесплатно.