о метка преступника, который хочет быть понятым и узнанным. Художник словно напоминает: за радугой красок нельзя забывать о драме жизни, пора задуматься о ее смысле. Тарусская серия — высшая точка тоски Ирины по родине и по утраченной радости.
В воскресенье она принимала друзей и немного отвлеклась. Шашлыки удались на славу, гости привезли много вина, и день прошел шумно, она много смеялась. Майкл, глядя на счастливое лицо возлюбленной, чувствовал облегчение. Но он никогда не умел читать в ее душе. На самом деле Ира особого веселья не испытывала. Она давно не встречалась с успешными детьми писателя Алехина, живущими только своими интересами, с художниками, которые в восторге щелкали языками перед ее картинами, а в глазах прятали холодок зависти, он растаял, когда она сказала, что никуда не может пробиться. Как все тоскливо! Синельников сообщил, что собирается с некоторыми из коллег в Москву, там вроде жизнь налаживается.
Ирина почувствовала легкий укол в сердце — едут домой, к своим! И правильно. Русскому художнику надо жить в России. Наша среда — пространство, идеализм и наивность. Живопись должна служить спасению внутреннего мира, но в Америке внутренний мир проглочен внешним. Это сухая и духовно бедная страна, неискренние люди. Как она устала и от Америки, и от живописи! Так и хочется все бросить и вернуться к Сереже.
Друзья разъехались, а Майкл остался до утра, и Ира спала крепко. Во сне видела дачу под Алма-Атой, себя — маленькую и непоседливую, маму Раю и Аташку. Решение о том, какой жизни быть, еще не принято, еще можно оказаться счастливой. Все вместе, крепко держась за руки, они спустились в долину реки и долго стояли, закинув головы. Снег на вершине горы сверкал нездешним светом, таким ярким, что больно смотреть. Вот он — великий и прекрасный Алатау, знак ее смерти. «Мне страшно, мама», — сказала она, прижимаясь к бабушке. «Ничего не бойся, айналаин, я с тобой, и Аташка рядом».
Ирина проснулась в слезах. Рассказала сон Майклу, он рассмеялся:
— Какая ерунда! Чистая мистика!
Возможно, сны и ерунда, но темные силы нашептывали ей — это смерть. У каждого свои «Снега Килиманджаро»[54], только разве он поймет, как понимал ее Сережа? Сейчас исчезнет на неделю, не чувствуя, как ей плохо и страшно одной в этом мрачном доме у озера.
Она проводила друга до поворота дороги и опять осталась наедине с суровой природой. «Странно, — думала Ирина, — мне суждено именно то, чего я всю жизнь панически боялась. Творец всегда одинок, потому что его работа носит очень личный характер. Это правда, но от этого не легче. Одиночество нестерпимо, к нему нельзя привыкнуть, даже если признать, что Бог может быть так же одинок, как человек, раз человек подобен Богу».
Пошли проливные дожди, начались холода. Женщина без счету бросала в печь дрова и следила за помпой — если остановится, замерзнут и лопнут трубы. О работе на воздухе не могло быть и речи, а в доме естественного освещения не хватало. Читать нечего, и, чтобы не сойти с ума, Ирина начала писать книгу «Как я стала взрослой», обращаясь к будущему сыну. Оглядывалась назад — и как будто смотрела кино: прочтут — не поверят. Но литературный труд не отвлекал до конца от главной темы, она продолжала размышлять о живописи.
Перебрала свои работы и разочаровалась: готовые, они уже не были так прекрасны, как идея, вызвавшая их к жизни. В картинах отсутствовало совершенство, тогда как замысел казался безупречным. В проекции мысли на плоскость терялось что-то важное. Естественно: сознание первично, а материя вторична, и между ними невозможно равенство. К тому же прошло время, исполненные полотна и ее теперешнее состояние разделяет духовный опыт и меняющееся понимание бытия. Вот почему сам процесс иногда приносит больше радости, чем завершенная вещь, в которой что-то хочется подправить, написать по-другому. Каждый раз, начиная новый цикл, она думала, что наконец именно в нем мечта воплотится в чистом виде, покорит всех безусловно и поднимет ее славу художника на небывалую высоту. Но нет. Следующая картина, случалось, выходила хуже предыдущей. Она запуталась. В чем тут загадка и что делать? Ирина чувствовала, что бежит по кругу, повторяя одни и те же ошибки, но остановиться уже не может. И этот бег разрушал ее личность и даже тело.
Пристроив этюдник поближе к окну, с упорством маньяка художница снова взялась за кисти, но через некоторое время бессильно опустила руки — ничего не получалось. Тишина заполняла все ее существо, звенела пустотой. Самый громкий звук издавали сухие листья, слетавшие с деревьев на землю. Тоска. В таком настроении творить нельзя: если не получать удовольствие от работы, рисунок примет неинтересную форму, а цвет будет серым. Ирина просидела в раздумьях несколько часов и побрела в спальню. Расчесывая волосы перед зеркалом, заметила седину и замерла от ужаса. Впервые испугалась физически, а не философски — Бог хочет ее смерти? Уже? Ведь еще не достигнута цель! Смилуйтесь, Аллах!
Она всегда знала, что Бог жизни и Бог смерти — одно и то же лицо. И покровительство Бога не является индульгенцией бессмертия. Но жажда творчества была так сильна, что молитвой и смирением перед Всевышним она хотела отодвинуть смерть хотя бы на время, иначе все муки напрасны, жизнь пройдет впустую и никто о ней даже не вспомнит! Нет, глупо умирать сейчас, когда уже столько сделано! Надо продолжать!
Однако и на следующий день работа не пошла. Ирина выбивалась из сил, слабела физически, от постоянного страха и неизвестности в комок сжималась душа. Что может сделать с картинами Майкл, если даже такой прожженный делец, как Синельников, отступился? Но она не привыкла сдаваться. Нужно успокоиться, молиться и признать, что все во власти Бога. И тут же память подсунула парадокс: «Бог имеет меньше власти, чем полицейский»[55]. В последнее время у нее появилось ужасное ощущение, что Бог ее оставил. Она не могла понять причину, если для Бога причины вообще имеют значение.
Бог требовал от нее — твори! И она творила, готовая на любые лишения, чтобы оправдать Его доверие. Почему же теперь Он ее бросил? В любви всегда задействованы двое — разве Бог не нуждается в каждом из нас, как любящий в любимом? «Господи, почему Ты отвернулся от меня? Почему? Я сделала что-то не так? Но скажи, что?!» — вопрошала она в отчаянии. Чувство «богооставленности» угнетало и отзывалось болью в сердце. Вдруг ее озарило: Бог-отец оставил Сына своего на кресте в преддверии жизни вечной. Возможно, в богооставленности заложен глубокий смысл. Бог отвернулся от нее, доводя перед смертью страх и страдания до крайней точки, чтобы через свои картины она прикоснулась к непреходящему.
А если нет? Изнемогал ум, изнемогало тело.
Неожиданно позвонил Сережа, и было столько тепла в его голосе, что боль сразу прошла. Ирина даже не помнила толком, о чем они говорили, только осталось ощущение, что, может быть, у них все еще будет хорошо. Как ростки, политые живительной влагой, пробудились остатки энергии и вдохновение. Она принялась писать в изнурительном темпе, безжалостно выдавливая на полотна вместо красок свою жизнь. Иногда на мгновение замирала с кистью в руке и прислушивалась: издалека словно доносится гул Ниагары. Но это кровь шумела в ушах от напряжения.
Ирина не знала, сколько дней прошло, хотя каждый вечер механически отрывала листок календаря — меньше недели, потому что Майкл еще не вернулся. Перед сном сил доставало только на то, чтобы не дать погаснуть печи, согреть чайник и нацарапать несколько строк в дневнике. Последняя запись — горькое в своей безнадежности обращение к Аллаху и Мухаммеду: «Когда мне хорошо, я говорю Вам спасибо, а когда мне плохо, Вы не слышите меня. Почему? Я так Вам верила, так любила! Все — напрасно. Я устала. Я просто разваливаюсь. Сколько я могу? Я умираю, и это правда».
Одна из фраз почти в точности повторяет предсмертные слова Фриды Кало: «Я распадаюсь!» Прикованная к постели в своем роскошном доме, мексиканка жаловалась многочисленным друзьям, родственникам и мужу на нестерпимую боль в изуродованном теле. Ирину никто не слышал. Она умирала в полном одиночестве, и вместе с ее прекрасной телесной оболочкой на нечистом полу в жалкой тесной комнатенке умирали ее мечты и ее будущее.
Рассвет пришел тусклым. Холодный ноябрьский дождь с упорством маньяка барабанил по железной крыше, озеро заволокло призрачным туманом. Жуткими голосами кричали чайки, казалось, их убивают.
Вчера Ирина заснула прямо в мастерской на неудобной походной кровати Майкла, привезенной из Вьетнама в память о войне. Художница держала здесь раскладушку для того, чтобы время от времени прилечь на полчасика и дать отдых немеющей спине. Широкий пружинистый матрац в спальне слишком расслаблял, можно заснуть и потерять контроль над временем. Но сейчас она просто не хотела уходить от своих картин, она остро чувствовала их как часть себя, как рожденных в муках своих детей, с которыми хочется быть рядом до последней минуты.
В комнате стояла серая полумгла. Ирина лежала, дожидаясь, пока предметы станут хорошо различимыми и можно будет писать. Но света не хватало, а значит, и вставать не имело смысла. Болела голова. Мысли приходили тяжелые, хотя вполне внятные.
«Мне трудно досталась свобода: четырнадцать лет без творчества и много страданий. Это прежде я думала, что Бог каждому дает по его силам. Нет, Бог всем дает одинаково, и каждый сам должен выбрать ношу, решить, хватит ли духу дотянуться до мечты. Изначально в общем виде судьба определена свыше, а дальше мы собственноручно творим и изменяем ее. Неужели я ошиблась и жизнь моя прошла впустую? Но разве не Бог избрал меня и вложил в голову свои мысли, водил моей кистью? Наверное, Он слишком хорошо обо мне думал, а я слаба и не оправдала надежд. Поздно раскрылся глубинный смысл фразы: «Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто знал бы, чего стоит день, кто понимал, что умирает с каждым часом?»