Дирижер поднял руки, гипнотизируя и без того уже замерший, как пойнтер в стойке, оркестр, еще секунда — дирижерская палочка стремительно взлетела вверх, и полились звуки музыки, которая ближе к небу, чем к земле. Юбилею Прохорова посвящалась «Царская невеста», в ней полвека назад он дебютировал на этой сцене. В театральном музее хранились фотографии обворожительного молодого боярина в коротком парчовом кафтане, с тонкой полоской усов и бритым на немецкий манер подбородком. Партия тенора — не главная в этой опере, и по просьбе первого исполнителя Лыкова — Сикар-Ражанского, считавшего ее мало выигрышной, Римский написал арию «Туча ненастная», которая позволяла публике оценить достоинства певца, а певцу получить свою порцию аплодисментов. Прохоров нежно любил «Царскую» за несравненную красоту мелодий и незамутненную русскость, стараясь в соответствии с замыслом композитора высветлить звук до прозрачности и найти особенно мягкую интонацию.
Когда на сцену колобком выкатился сегодняшний Лыков — невысокий тенорок с поросячьей внешностью, старик чуть не упал со стула. Огромное брюхо возлюбленного Марфы было так сильно перетянуто широким поясом, что грудь выпирала колесом, а мягкое место комично отклячилось. Пел этот карикатурный жених посредственно и в своей последней сцене с такой нескрываемой радостью бухнулся в ноги царским сатрапам, что зад его взметнулся вверх, как у ныряющего гуся. Стажерка Любаша неприятно подвывала, фальшивила и сильно кривила рот набок — выходило, царский опричник разлюбил ее поделом. Отцу героини, Собакину, молодому тощему басу, так грубо нарисовали старческие морщины на выбеленном лице, что он смахивал на покойника, а его спичечные ножки свободно болтались в тяжелых сафьяновых сапогах, явно чужих — молодым, еще не занявшим прочного положения артистам одежду на заказ не шили, а подбирали из старого реквизита. Среди всех мужчин один Грязной, в летах и с опытом, обладал хорошей внешностью и вел партию профессионально как певец и убедительно как актер.
Прохоров совсем было расстроился. Он не ходил сюда с тех пор, как уволился по собственному желанию, хотя и имел постоянный пропуск. И вот убедился, что перед ним лишь тень того, действительно великого театра, в котором и рядовой спектакль собирал ансамбль из звезд первой величины. Теперь лучшие певцы разъехались по всему миру, теперь можно, и платят там за один спектакль, как здесь за десять лет работы. Все правильно, все хорошо, только жаль юбилея.
Но тут появилась Марфа, и старик был вознагражден сполна. Она замечательно владела своим теплым круглым сопрано, от душевного волнения ее связки так выразительно тремолировали, что юбиляр не раз утирал сентиментальную слезу и горячо аплодировал. В финале, выходя на поклоны, певица подошла к самому барьеру ложи и протянула Прохорову охапку своих букетов со словами:
— Вы легенда нашего театра!
Скорее всего, она никогда не слышала Прохорова ни вживую, ни на пластинках, ни в записях. Однако не важно — на самом деле она так думала или нет, важно, что она так сказала. Солисты на авансцене все как один захлопали в сторону ложи. Старик не ожидал и был тронут до глубины души: публика публикой, но признание товарищей по цеху дорогого стоит. Он послал участникам спектакля поклон, а Марфе поцеловал ручку, искренне похвалив пение. Цветы у нее, разумеется, не взял: несмотря на возраст, в отношениях с женщинами он оставался джентльменом.
Обласканный вниманием гардеробщиц, билетерш и вахтеров, многие из которых служили еще при нем, Прохоров вышел из директорского подъезда в приподнятом настроении. В одной руке он нес розы, в другой — рулон афиш со своим именем, набранным красным шрифтом крупнее, чем фамилия композитора. У него это вызвало улыбку, а Нана, конечно, съязвит, не упустит случая. Афиши можно повесить в коридоре, подарить бывшим ученикам, иногда они навещают старика и пишут письма, им будет приятно показать своим гостям, какой знаменитый у них педагог.
Идти было недалеко: вверх по Петровке, мимо Высокопетровского монастыря, когда-то стоявшего на высоком берегу Неглинки, а после Петровских ворот — уже по равнинному месту, где конец все той же улицы Петровки от городского сада «Эрмитаж» до Садового кольца называется Каретным рядом. Район, знакомый Прохорову давно, последняя квартира его родителей находилась рядом, в Козицком переулке, в доме коммунистического быта без кухонь, возле известного гастронома, который советская власть обезличила, присвоив ему только номер, хотя и первый, но московские старожилы все равно называли магазин Елисеевским. Теперь он снова обрел прежнее имя и даже бронзовый бюст основателя, но пахло это не историей, а конъюнктурой.
Прохоров хорошо знал и любил центр и вообще дохрущевскую Москву. Это Нана, грузинка, не любит, ей подавай юг, Тбилиси, море, а он всегда неохотно уезжал из города даже летом и терпеть не мог дачи, поэтому от прекрасного загородного участка, выделенного ему театром, отказался в пользу другого, менее именитого солиста. Природа Прохорова расслабляла, даже ослабляла, а улицы, тесно обставленные густонаселенными домами, прибавляли энергии.
Прежде, когда он еще работал, хватало и получаса, чтобы не спеша пройти расстояние от театра до дома, шаг у него был твердым, упругим, а о ногах с крепкими икрами просто не думалось, они делали свое дело сами. На спектакли исполнителей главных партий всегда возила служебная машина: не дай бог застудят разогретое вокализами горло или поскользнутся, да мало ли что может произойти по дороге в театр, а публика-то уже потянулась из буфета на красные бархатные стулья и представления не отменишь. Шофер знал, что Прохоров опозданий не терпит и выходит на пять минут раньше им же самим назначенного времени. Но случись машине чуть задержаться, никогда не ругается, как другие, даже упрека не бросит, хотя в театре о нем ходила слава человека неудобного, прямого и даже грубого. Однако с обслуживающим персоналом он обращался безукоризненно вежливо, почти застенчиво, и его уважали, встречая, искренне радовались и старались раскланяться первыми.
Сегодня Прохорову никто казенной машины не предложил, может, просто не догадался? Собственную «Волгу» он уже лет десять как продал: хлопот много, а сил нет. Да и куда тут ездить? С односторонним движением в центре даже на плохих ногах быстрее пешком, и врач говорит — тренироваться надо.
Тяжелые зимние ботинки вязли в натоптанной снежной каше, которую ленивые дворники начнут расчищать только утром, да и то не ранним, орудуя лопатами прямо под ногами прохожих. Ветер мел в лицо мелкий снежок, и старик прикрыл веки, двигаясь почти вслепую. В мыслях он продолжал перебирать последние события, но уже у Кузнецкого моста нынешний день потянул за собой вчерашний, а там и воспоминания о совсем далеких временах. Впрочем, по сути, это были не воспоминания, а живая ткань прошлого, которое он словно проживал вновь как последовательный ряд картин, но в темпе vivace. Причем сейчас они виделись ему глубже и объемнее, чем прежде, когда разрозненно и случайно выплывали из глубин памяти.
Картина первая Родители. Детство и юность
Происхождения Прохоров был самого что ни на есть пролетарского. Как и большинство в нашем народе, имен и занятий своих прадедов он не знал. О дедушке со стороны отца только слышал. Кузнец-богатырь Ефим, из деревни Слободка Костыревской волости Рославльского уезда Смоленской губернии, в начале прошлого века переехал с семьей в Петербург и работал на Путиловском заводе, но внезапно, без видимых причин, сошел с ума и умер сорока пяти лет от роду в буйном отделении психиатрической лечебницы.
Его неграмотная жена, никаким другим ремеслом, кроме домашнего хозяйства, не владеющая, осталась одна с тремя детьми. Отец Прохорова, Николай, был единственным ребенком мужского полу, к тому же старшим, поэтому приходилось ему тяжелее других. В женской рубахе, за отсутствием другой рабочей одежды, мыл он с матерью лестницы, стирал чужое белье, однако начальную школу закончить умудрился, так как был на удивление смекалистым и все схватывал на лету, а математические способности имел воистину незаурядные, так до конца жизни во всей полноте и не реализованные. Уже в тридцатые годы, занимая ответственные должности в промышленности, он окончил синдикатский факультет полуторагодичной Торговой академии, получив отрывочные знания и специальность «хозяйственник» (теперь бы сказали «управленец»), но, в отличие от других своих однокашников, добравшихся до высоких постов в правительстве, образование это называл средним, что и соответствовало действительности.
После школы Николай побывал учеником сначала в басонной мастерской, потом в мебельно-обойной и слесарной, в типографии и даже в парикмахерской. Однажды, подправляя тонкие усики дворнику — а подмастерью доставались только бедные клиенты, не дававшие на чай, — он существенно увеличил татарину и без того длинный безгубый рот. Злобный мужик, схватив опасную бритву, долго гонялся по улицам предместья за нерадивым учеником, которого спасли лишь быстрые ноги.
После этого случая парнишка решил податься на настоящую мужскую работу, к «Людвигу Нобелю» — так назывался Петербургский машиностроительный завод, и через четыре года числился там первым токарем-инструментальщиком. По собственной технологии на примитивных токарных станках он нарезал метчики и калибры для снарядов и одному ему известным способом закаливал. В результате самодельные инструменты служили в три раза дольше, чем закупаемые в Швейцарии. За окном стоял четырнадцатый год и шла Первая мировая война, поэтому зарплату девятнадцатилетний парень получал огромную, сравнимую с зарплатой самого управляющего. Брал он ее ассигнациями, золотые монеты не уважал — они рвали карманы.
Николай снял в доходном доме на Литейном большую квартиру, перевез из подвала мать и сестер, приобрел себе лисью шубу, крытую сукном, и пристрастился к опере, поскольку всегда любил музыку. Билеты в Мариинку покупал дорогие, в первый ряд, а когда освоился, предпочитал ложу бельэтажа, откуда в антракте развлекался стрельбой горохом через свернутую трубочкой программку по лысинам сидящих в партере.