аглянув в приоткрытую дверь, заключил: — Этот соня скорее годится мне в младшие братья, чем тебе в приятели.
— Ш-ш, — зашипела дочь. — Он студент последнего курса вокального факультета. У него фантастический тенор.
— Только не это! — воскликнул дипломат, проживший четверть века с женщиной, которая окончила Тбилисскую консерваторию.
Он был достаточно наслышан об особенностях высоких голосов, которые сами по себе редки и легко ранимы из-за неестественной для мужчины физиологии и огромного напряжения на крайних нотах. Именно поэтому чем выше голос, тем больше гонорары. Правда, за рубежом. При социализме ставки назначал Госконцерт, у него своя табель о рангах. В домашней библиотеке дипломату попадались книги о Карузо, умершем от легочного кровотечения, вызванного постоянным употреблением капель для лечения голосовых связок, и об известном теноре девятнадцатого века Нури, который, не выдержав успехов соперника, покончил жизнь самоубийством. Нури хоронили многочисленные поклонники, в том числе Паганини, Шопен и Жорж Санд, что, конечно, приятно, но избави бог от таких страстей.
Встали после полудня и завтракали поздно, скорее обедали. В спутанном сознании советского горожанина, давно утратившего церковные традиции, первый день Нового года представлялся неким сказочным праздником с рождественской елкой и гусем. Судя по запахам, именно гусь разогревался теперь в духовке. Гостя позвали к столу.
Нателла Георгиевна, мать Мананы, облачилась в шелковый халат, но драгоценностей не сняла и выглядела очень импозантно. По ее лицу еще бродили воспоминания о веселой ночи в компании друзей — известных деятелей науки и культуры, традиционно встречавших вместе главный зимний праздник. Вынужденная из-за длительного пребывания мужа за границей оставить поприще пианистки, она стала женщиной светской и извлекала из своего положения максимум доступных удовольствий.
Константин с интересом наблюдал, как красивая, уверенная в себе дама ловко и изящно срезает с румяной гусиной тушки тоненькие ломтики темного духовитого мяса и кладет каждому на большую тарелку, где всякий кусочек получал свою отдельную территорию по соседству с сиротливым шариком картошки и листиком салата. В семье Прохорова и в домах его знакомых птицу кромсали на части, большие или маленькие — в зависимости от числа едоков, и брали руками, с упоением обгрызая мясо с костей, расплющивая зубами и сами кости. Еду на небольшие разномастные тарелки накладывали горкой: мясо вперемешку с обильным картофельным или крупяным гарниром, холодцом и обязательным салатом оливье. Если случался на столе коньяк, его, как и прочее спиртное, закусывали «селедкой под шубой», а сыром трапезу уж точно не завершали. Ножи и вилки располагались только по одну, правую, сторону тарелки, впрочем, иногда вместо вилки могли предложить ложку, а нож часто бывал один на несколько человек, и им пользовались по мере надобности. Константин с удовлетворением отметил, что здешняя культура на пол-лаптя впереди его собственной.
Манана видела, как не слишком уверенно ведет себя за столом новый знакомый. Придется его воспитывать. Но он того стоит. Сама она сидела прямо, выученно держа спину, убрав локти назад, и равнодушно смотрела в пустоту. Волнение выдавали ноздри — тонкие, почти прозрачные, они время от времени вздрагивали, тогда как негритянские губы выражали спокойное пренебрежение к происходящему.
Отец девушки, бегло глянув на гостя, спросил, вроде бы без всякого подвоха:
— Так вы еще учитесь?
— На пятом курсе.
— И сколько же вам годков, простите?
— Двадцать девять.
— Многовато для студента. А прописка московская у вас есть?
— Автандил, дорогой! — театрально всплеснула руками Нателла Георгиевна, и бриллианты на ее пальцах заиграли в дневном свете, потому что это были хорошие, настоящие камни. — Я начинаю сомневаться в том, что ты выпускник Дипломатической академии.
Лично ей гость импонировал и как носитель родственной профессии, и как мужчина. Может, хоть у дочери будет муж-красавец и артист, если уж ей самой в этом плане не повезло. Когда-то интересная грузинка княжеских кровей с замужеством подзадержалась — много лет крутила роман с известным театральным режиссером, обремененным семьей. Жену режиссер так и не бросил, и однажды усталая и разочарованная женщина поддалась напору простоватого юноши, который повел себя настойчивее других, а когда забеременела, братьям Нателлы, кичившимся родовитостью, пришлось смириться с выбором сестры. Между тем юноша оказался человеком незаурядным, сделал прекрасную карьеру, правда, внешностью не блистал: на голову ниже супруги, он к сорока годам окончательно облысел и сильно располнел.
Пятидесятилетняя Нателла Георгиевна выглядела моложе и лучше мужа. К тому же она была доброй и не занудой, поэтому все ее обожали, в том числе и дети, которые обычно более привередливы, чем супруги. Но может, наоборот, она потому и была доброй, а не злой, что ее любили. Во всяком случае, когда она вскоре после замужества дочери внезапно умерла, они продолжали ее любить, и сравнительно молодой еще вдовец, хотя и имел потом много женщин, так никогда и не женился, чтобы не осквернить память той, с которой не просто спал, но был безгранично счастлив.
Константину отец Мананы показался важным и умным. Разве не естественно задавать вопросы человеку, который провел ночь в твоей квартире? И студент ответил без затей:
— Так получилось. Меня в сорок пятом призвали в армию, а поскольку я учился в музыкальном училище при консерватории, параллельно пел то в Ленинградской капелле, то у Свешникова, то определили в военный ансамбль. После войны мы колесили по Восточной Европе, как солисту мне хорошо платили, и я не очень задумывался о будущем. Но отец всегда хотел, чтобы я учился.
— И давно вы знакомы с моей дочерью?
Манана по-прежнему молчала, и Прохорову ничего не оставалось, как слукавить:
— Не очень. Время — понятие относительное.
Хозяин дома собирался продолжить выяснение обстоятельств — молодой человек почему-то казался опасен, но Прохоров неожиданно его опередил и сказал несколько напыщенно, считая высокий стиль наиболее соответствующим случаю:
— Я прошу руки вашей дочери.
Манана не дрогнула.
— А вам известно, что восемнадцать ей исполнится только через три месяца?! — всполошился отец.
— Три месяца я могу подождать, — ответил Константин. — Но не больше. Весной я намерен по конкурсу поступить в театр. Мне нужна молодая привлекательная жена, которая создаст условия для творчества. Ваша дочь меня вдохновляет.
Дипломат побагровел от шеи до лысины.
— Я пестовал ее не в помощь чьей-то сомнительной карьере!
— Автандил, дорогой, — мягко укорила его супруга, — это же не наш выбор! Пусть Манана сама решает.
— Она еще ничего не понимает в жизни, я не позволю, чтобы ее так беззастенчиво и прагматично использовали! — пытался сопротивляться дипломат и вопросительно посмотрел на дочь.
Та только улыбнулась: мнение отца в этом доме ничего не значило, а мать всегда будет на ее стороне.
— Может быть, вы умеете гладить, стирать или хотя бы готовить? — выставил последние аргументы загнанный в угол папаша. — Наночка не умеет и всегда говорила, что ее избранник должен обладать этими качествами.
Константин стрельнул в сторону девушки желто-зеленым котячьим глазом и сказал:
— Она передумала.
Через три месяца они поженились.
Самый близкий Костин друг Геннадий выглядел обескураженным:
— С этой маменькиной дочкой из обеспеченной семьи ты карьеры не сделаешь. Загубят природная лень и отсутствие честолюбия. Нужна музыкантша или певица, которая будет тебя понимать и разовьет тщеславие.
— …И станет решать собственные творческие проблемы, как твоя драгоценная половина, у которой ты на побегушках, — огрызнулся Костя.
— Ну, тогда хотя бы стерва, которая ради денег заставит тебя вкалывать и делать карьеру.
— Стерву, тем более жадную, я не потерплю, и этим отличаюсь от тебя.
Друзья в очередной раз поссорились, а потом, как обычно, помирились, и Геннадий заявил, что Нана ему страшно понравилась.
Слова Гены о друге сильно смахивали на правду, но правдой не являлись. Косте нравилось гулять, пить, охотиться, любить, дарить, спать, лениться, играть в бильярд, шахматы и карты. Но свою безудержную натуру он отпускал на длинный поводок только на каникулах, зимой же впадал в жуткий аскетизм, а курить бросил вообще, поскольку табачный дым губителен для связок. И лень его не была ленью как таковой. Большая сила рождала в нем опасное ощущение бесконечности времени, поэтому он не был жаден до работы, но в самой работе был неистов и безжалостен к себе. Когда дело касалось вокала, Константин являл бешеную энергию, которой обладал от рождения и которая затягивала людей из ближнего круга. Самой крупной и удачной его добычей была Нана.
Молодые на первых порах поселились в квартире дипломата, хотя он продолжал относиться к зятю подозрительно и, как баба, цеплялся по пустякам. Но все компенсировала теща: легкая характером и не слишком хозяйственная, она обедов не готовила, под чужие вкусы не подлаживалась и свои не навязывала. Каждый жил по собственному, одному ему удобному расписанию. Костя завел ирландского сеттера, натасканного по боровой дичи, двух кенарей, овсянку, щегла и аквариумных рыбок. Ухаживала за всем этим зверинцем и выгуливала пса, разумеется, Нана.
Она, которая прежде не знала, как сварить картошку, вдруг увлеклась кулинарией и начала потчевать молодого супруга изысканными яствами, требовала от домашних соблюдения тишины, когда он спал до полудня. Его ведь действительно взяли в лучший театр, чем молодая супруга безмерно гордилась.
Нателла Георгиевна игриво сказала зятю, подмигнув куда-то в пространство:
— Никогда бы не подумала: Нана — истинно грузинская жена! Но, похоже, она потчует не твой желудок, а твой эгоизм. Боюсь, у нее будут проблемы.
Костя озадачился странным замечанием: