— Но кому теперь нужна опера? Героическое пение, роковые страсти и нежнейшее пианиссимо больше не потрясают людей. Нравятся хрипуны с несмыкающимися связками и гремящие усилители. Техника уничтожит гармонию, как уже уничтожает природу.
— По-моему, дело исключительно в психологии. Опера искусство элитарное, толпа же с большим удовольствием смотрит на себе подобных. Ей феномен Шаляпина неясен и вызывает интуитивную враждебность, а стать кривлякой с микрофоном во рту доступно, не нужно голоса, не нужно учиться, а только бабки. Прохоров, конечно, классный мужик и певец, но твое лекарство — интерес, отдельный от мужа.
— Ты же знаешь, я пыталась изменить и ничего не приобрела, кроме комплекса вины.
— Фу, — скривилась Джуля, — я имею в виду интерес деловой.
— Но я ничего не умею, не закончила даже художественного училища, — возразила Манана.
— Вот! Самая большая твоя глупость. Ты на целых десять лет выпала из моего поля зрения, пока я училась, женилась, разводилась и рожала. Я бы тебя заставила. Недаром твой Прохоров меня плохо переносит.
Джульетта сделала несколько судорожных сигаретных затяжек, допила кофе и промокнула салфеткой усы, в которые превратился когда-то нежный, так эротично смотревшийся на ее лице пушок. Усы она не брила принципиально, а ноги брила еще тогда, когда у нас не знали ни об американских нравах, ни о приборах фирмы «Braun».
— Если бы он не был таким махровым себялюбцем, — не могла успокоиться Нана.
— Все мужики эгоисты, — заверила ее подруга на прощание, с трудом отрывая от стула необъятный зад. — У твоего, по крайней мере, эгоизм есть расплата за дарование, как катар желудка следует за перееданием. Мои же, ко всем иным прелестям, были бездарны. Вот это, я тебе скажу, испытаньице! А вообще женщины сами виноваты. Думаешь, среди нас талантов меньше, чем среди мужиков? Хрен! Просто нам некогда. Где взять время на творчество, если его не хватает, чтобы пропылесосить квартиру? Ну, побежала! Надо еще пожрать для дома что-нибудь сообразить.
Подруги поцеловались.
— Когда зайдешь?
— Когда дырочка образуется.
Джуля материально всегда жила трудно. Когда Костя вышел на пенсию, то и Нана узнала, что это такое. За игры реформаторов заплатили те, кто далеко от власти. Вокруг все менялось так быстро, что люди не успевали осмыслить перемены и судорожно метались в поисках выхода, которого не было. Внезапное безденежье, изобилие товаров, недоступных по цене, пугающее число нищих, как будто вся Россия вышла на улицу с протянутой рукой, — сбивали Нану с толку. Ту страну она не любила, эту не понимала. Вечно озабоченная поиском дешевой еды, она моталась по оптовым рынкам, таская за собой тяжело груженую тележку на колесиках, нервничала и плохо спала.
— Напиши президенту, — сказала она однажды Прохорову, устав от бедности. — У тебя была персональная пенсия. Советскую власть отменили, и бог с нею, но почему вдруг отменили заработанное?
— И что же я ему напишу? Господин президент, подайте Христа ради на лекарства, я стар и здоровье мое оставляет желать лучшего, поэтому долго обременять российскую казну не стану?
— Здорово! Я бы перед таким текстом не устояла.
— Видишь, тебе самой смешно. Думаешь, президент это прочтет? Письмо отправят по инстанциям, и ответит мне какой-нибудь мелкий клерк из министерства труда и социального развития, что есть закон, принятый Думой, которую выбрали мы сами, перед законом все равны, в том числе и народные артисты. Прости, но я не приучен просить подаяние. Кисы Воробьянинова из меня не получится.
Занятого любимым делом Прохорова материальные лишения не укротили. Однажды он принес тюльпаны. Нана ахнула: не три и не пять — охапка, крупных, ярких. Боже, сколько это может стоить? В доме денег — на пачку молока.
Она прижала цветы к лицу, вдохнула тревожный запах весны, почувствовала себя молодой.
— Ты их украл?
— Для такой красавицы, как ты, можно и украсть.
— Нет, правда?
Он улыбнулся и поцеловал ее:
— Получил аванс в институте.
Денег он не жалел никогда: ни теперь, когда их не было, ни прежде, когда они были. На сберкнижку ничего не откладывал (может, и хорошо, все равно досталось бы чубайсам), жили в полное удовольствие, колесили по курортам, летом и зимой ели фрукты, копченую осетрину, черную икру, раков варили ведрами, ездили на такси и кормили Костиных друзей-поклонников.
Нана не успевала глазом моргнуть, как он дарил ее пальто или куртку двоюродной сестре, племяннице, просто соседу, лифтерше или очередной ученице, которой и уроки-то по ее бедности давал бесплатно. Напрасно Нана пыталась возмущаться.
— Завтра же куплю тебе новые джинсы, — заверял Костя.
— Мне нравились старые.
— Новые будут лучше.
Попрошайки возле «Эрмитажа», сшибавшие деньгу на бутылку, прознали о его слабости и величали не иначе как по имени-отчеству, расспрашивали о спектаклях и гастролях, а он с упоением с ними беседовал и отдавал последнее, что было в карманах.
— Они и без того пьяны, — упрекала Нана.
— Нужно же им опохмелиться, — резонно возражал Костя. — Меня больше смущает, что после нашей смерти дорогие нашему сердцу вещи достанутся моему племяннику, моряку из Кронштадта. Помнишь, как он после «Китежа» сказал: «Дядя Костя, а вам не стыдно кривляться? Вы бы себе какую-нибудь мужскую работу нашли». И ведь сидел, сучье вымя, в директорской ложе, а моего Гришку Кутерьму критики с образами Достоевского сравнивали! Давай завещаем какому-нибудь монастырю, пусть молятся за нас, грешных.
Нане не нравилось, что муж на старости лет начал креститься и в день поминовения родителей зажигать свечи, а в спальне повесил икону.
— Не верю я в царство Божие, — сказала она строптиво. — Не случайно оттуда никто не возвращался. Собственно, один Лазарь якобы воскрес, но что он пережил, неясно, по-видимому, ничего, ведь чувства и ощущения — принадлежность земного сознания. К тому же у меня сложное отношение к православной церкви: она, как и ты, любит только тех, кто ей поклоняется и живет по ее правилам. Лучше завещать детскому дому.
— Надо подумать. Почему бы не музею музыки? — И опрометчиво добавил: — А может, у меня где-нибудь есть дети?
Нана вспыхнула:
— Или у меня. Не дети, конечно, но мужчина, который мне небезразличен. Во всяком случае, свою часть наследства я имею право ему оставить. Я не говорю о брате, который теперь гражданин Грузии и настроен против нас.
Самоуверенный Прохоров рассмеялся:
— Какой еще мужчина? Не болтай. Ты мне даже ни разу не изменяла.
— Откуда такая убежденность? — спросила Нана так неприязненно, что Прохоров насторожился:
— Не понял.
— А ты хотел понять? Меня? Заболел, что ли?
Она с вызовом посмотрела прямо в лицо своему состарившемуся божеству и осеклась: если и она так же выглядит… Господи, как глупо!
И Нана примирительно бросила:
— Шутка.
— Идиотская шутка, — буркнул Прохоров, но уточнять не стал.
Он, когда-то ревнивый, как его сценический Отелло, не хотел портить себе настроение, а может, мудрость прожитых лет подсказала, что теперь это уже мелочи? Старость вообще имеет много преимуществ и только один минус — убывающее здоровье.
Нане в конце концов стало хватать мужа. Это было тем более кстати, что Костя продолжал оглядываться на женщин только по привычке. Теперь он полностью принадлежал ей и даже физически от нее зависел. Но Костя был ее мужчиной, и она бережно относилась к его достоинству. Поэтому он спокойно перешел в новое качество, по-прежнему мог думать только о себе, что упрощало интимные задачи. Нана же с легкой печалью вспоминала о былых временах, когда муж хоть и редко, но доставлял ей настоящее, а не мнимое удовольствие.
Когда большая часть жизни осталась позади, главной обидой оказались не Костины измены, а то, что он обманул ее честолюбивые надежды. Теперь голос и имя его забыты, он живет на грошовую пенсию, словно какой-нибудь мелкий служащий или дворник. Бедный Костик, ее муж, ребенок, мечта, ее мир. Он был создан Богом как сосуд для великого таланта, но чего-то не хватило, чтобы подняться на сверкающую вершину. И не только здоровья, здоровье — уже потом. Чего? Если б знать, тогда все было бы слишком просто.
С уходом Прохорова из театра любовь Наны к мужу как-то увяла и стала смахивать на повседневную обязанность. Но потом Костя заболел, стал жальче, а значит, и дороже. Наконец-то она стала безраздельной владелицей его большого тела и повелительницей упавшего духа. И хотя радости теперь в этом было мало, в ее жизни снова появился смысл.
Прохоров болел долго и безнадежно. Нана видела, что все старания тщетны и пора позаботиться о собственном здоровье. Но тело не подчинялось приказам разума, только души, и она билась за мужа из последних сил. Она так устала, что начала думать: скорее бы все закончилось. Готовясь к самому худшему, внушала себе, что легче переживет несчастье, если вспомнит старые обиды. Но тщетно память просеивала прошлое: всплывали только самые счастливые минуты, и, оказалось, их было много.
Как-то, будучи уже лет сорок женатыми, в год смуты и неразберихи, они шли по Петровскому бульвару, разжившись пакетом сухого молока и банкой тушенки. Стояло бабье лето, погода была славной и настроение тоже славным, Костя нежно обнял Нану и стал игриво целовать и покусывать ей ухо, а она тихо смеялась от чувственной щекотки. Прохожие смотрели удивленно: то ли завидовали, то ли не одобряли флирт пожилой парочки, вряд ли кому пришло в голову, что это муж и жена. Они же не обращали внимания на косые взгляды, занятые собой и необычным ощущением легкости и радости существования.
В ее сердце навсегда осталась печать этого светлого осеннего дня. Такие, конечно, случались и раньше, но молодость принимает их как должное и не хранит так бережно, как старость. Единственно, за что следовало бы по-настоящему возненавидеть Костю — за отсутствие детей, но даже в этом она не могла теперь обвинить беспомощного мужа и с ужасом ждала конца света, который настанет с его смертью. Или не настанет? Что она почувствует