только изнутри. Что-то нестандартное, не до конца понятное, привкус как бы намеренно завуалированной суровой правды завораживали и проникали в сердце, хотя обычно детективы не трогают. Битый, мятый, с хорошим нюхом, издатель действовал наверняка, на девяносто процентов полагая, что серия пойдет. Выпустил пробный тираж в две тысячи экземпляров, заключив с неопытной писательницей кабальное соглашение: в течение пяти лет она обязана предоставлять за скромное вознаграждение по роману каждый месяц. Право на бесконечные допечатки и переиздания, от которых автору перепадали в лучшем случае крохи, в худшем — фиги, были хитро спрятаны издательским юристом в длинном договоре с огромным числом пунктов и подпунктов, набранных петитом. Только к сорока пяти годам Арина Василькова получила свой первый честно заработанный миллион в иностранной валюте.
Дальнейшая материальная составляющая для нее интереса уже не представляла. Она завоевала право строить жизнь и отношения с людьми по собственному сценарию. К тому времени любовь к маме и другие сердечные привязанности остались в прошлом, теперь ее больше ничто не может унизить. А если присовокупить сюда таблетки — то полная свобода, казалось, обеспечена.
5
Климов пришел на кухню первым. Впрочем, назвать кухней огромное помещение с застекленной стеной можно было только потому, что тут находилась плита с керамической поверхностью и всевозможные электрические приборы для приготовления пищи. Здесь же стоял и большой круглый обеденный стол, накрытый белоснежной скатертью. Позади длинной и широкой стойки в зеркальных полках бара отражался бесконечный ряд бутылок с винами и горячительными напитками. Гость, кое-как разобравшись в сложном варочном механизме из стекла и никеля, приготовил и с жадностью выпил крепкий кофе, по-видимому настоящий, с кофеином, поскольку после двух чашек ему полегчало, глаза перестали слипаться, а ситуация начала представляться забавной.
Явилась хозяйка в махровом балахоне канареечного цвета, который ей настолько не шел, что даже кожа отливала желтизной. Парикмахерскую прическу она после душа расчесала, и стало заметно, какие у нее редкие волосики, светлые, как у цыпленка. Привычно поплескав на глазок жидкость из разномастных бутылок в два огромных шейкера, Василькова энергично потрясла смесь и налила производное в высоченные хрустальные стаканы. Вытащила из холодильника деликатесы в вакуумной упаковке, достала полупрозрачные тарелки цвета звездной туманности, ножи и вилки с ручками из уральского камня, льняные салфетки в серебряных кольцах.
— Красиво! — сказал гость, умалчивая, что на таком фоне сама писательница сильно проигрывает.
— Я родилась в обеспеченной семье и с детства привыкла к комфорту. Ешьте. Все свежее, домоправительница проверяет числа и время от времени выбрасывает просроченное, хотя, подозреваю, — уносит домой. И пейте. Это почти компот.
Климов отхлебнул легкий приятный напиток и согласно кивнул. Но вообще, он был сильно разочарован. Какая-то кикимора. Все-таки последняя в жизни ночь, тем более вдвоем с дамой, должна быть романтической. И он допустил бестактность:
— Вам бы больше пошел синий цвет. Или темно-красный. Вы не любите себя.
Сказал и пожалел — получилось не по-джентльменски. Хозяйка могла обидеться, выгнать грубияна вон, но она лишь улыбнулась тонко и печально.
— Я не люблю хорошие книги. Читаю запоем, пока не закончу, потом долго не могу работать. А себя я люблю, но очень умеренно.
Мужчина судорожно пытался найти достойный ответ:
— А как же — возлюби ближнего, как себя самого? Если себя любить не слишком, то ближний пострадает невинно.
— Это вы правильно подметили. На самом деле меня до сих пор мучит наивная жажда счастья не личного, а для всех. Каждый стремится спастись, но если спасусь я одна, какой в этом смысл? Все, все должны стать добрыми, чистыми, бесконечно открытыми. Чтобы любовь была без обмана и не требовалось покупать свободу смертью. А халат, — Василькова вернулась к теме, которую гость пытался замять, — я покупала в Австрии. Милая страна без комплексов, давшая миру Моцарта и Гитлера и не утратившая легкомыслия.
— Они правы. Нельзя жить с постоянным чувством вины. Разлагает личность.
Писательница пристально на него посмотрела.
— Умница! Спасибо.
— Не стоит. Вряд ли это для вас новость.
— Человек многое забывает. Напомнить вовремя иногда важнее, чем открыть истину. Вы попали в точку.
Климов ушам не верил: с ним говорила совсем другая женщина — мягкая, уставшая от обыденности, распахнутая для откровений, у нее не было возраста, но был океан обаяния, она вызывала жалость, подозрительно похожую на более высокое чувство. К тому же писательница проникала в его мысли. Это завораживало неожиданностью и верностью попадания. Хотелось соответствовать.
— Русские, — сказал он, — не способны чувствовать себя беззаботно, когда вокруг нуждаются.
Василькова уточнила:
— Вымирающие русские.
А подумав, еще и удивилась:
— Неужели мы с вами совпадаем?
Климов испугался замаячившей вдруг неясной, но опасной перспективы и попытался смазать впечатление:
— Мне еще надо работать над собой.
Писательница медленно покачала головой:
— Не надо. Вступая на путь собственного совершенствования, человек перестает творить. Это силы разнонаправленных векторов.
Он поспешил по возможности увеличить дистанцию.
— Ну, я-то ничего особенного пока не натворил. Так, парочку сложных схем ухода от налогов. А вы — известная писательница, к сожалению, женщина.
Некомплиментарное у него сегодня было настроение.
— Это что — врожденный недостаток? — поинтересовалась Василькова.
На всякий случай Климов неопределенно пожал плечами.
— Глупости, — жестко сказала хозяйка дома. — Женщины пишут, как мужчины, только лучше. Да, у них нет широких исторических полотен, потому что они откровенно плюют на эпохальность, не имеющую никакого касательства к конкретной человеческой жизни, даже к болезненному прыщику на носу, который именно и беспокоит. Женщины терпеть не могут политики, потому что им и так постоянно приходится возиться с дерьмом.
Климов слушал, в восхищении открыв рот.
— Мне бы ваш талант, я бы не дергался.
— Весьма распространенное заблуждение, что талант — подарок судьбы. Один человек живет легко, как птичка, другой трудится в поте лица, но может на все плюнуть и сменить работу или завалиться на сеновал, и только талантливый — хочет или нет — тащит свой крест. А смерть всех уравняет. И какая радость покойнику, что его имя кто-то упомянет всуе? Все зарастет травой забвенья. Создатель провидел, что без дамоклова меча смерти мы превратимся в сволочей.
— Мы и есть сволочи.
— Частично. Некоторые все-таки прониклись конечностью бытия. Да согласна я, согласна с болезнями, старостью, с неизбежностью страдания! С одним не могу смириться — с унижением. А каждый из нас в свое время бывает унижен так, что жить не хочется. Зачем?! Это неправильно!
— А я о чем вам два часа толкую? — обрадовался Климов.
Женщина вздохнула:
— Что-то мне в вас определенно импонирует.
— Если это то место, о котором думаю я… — оживился гость, позабыв об опасности сближения.
Василькова поняла и рассмеялась.
— Совсем из другой области — не телесной. Я узнаю в вас свою тоску.
— Тоску? — Климов скис, безрадостно следуя за поворотом чужой мысли. — Тоску к чему?
— К неотвратимости судьбы. Люди мыслящие разочарованы в своей единственной и неповторимой жизни.
— А немыслящие, вроде меня, — подхватил Климов, чтобы вернуть разговор в предсказуемое русло, — разочарованы вдвойне: они просто не понимают, почему им так плохо. Все считают, что вопрос в деньгах. Сомневаюсь. Но, как ни странно, с деньгами я чувствовал себя увереннее.
— К сожалению, деньги давно перестали быть средством платежа и стали орудием обмана, деньги заменили собою все, даже любовь и веру. От денег просто тошнит.
Климов не удержался от иронии:
— Когда они есть. Особенно в избытке.
— Если вы на мои намекаете, поскольку свои профукали, то они трудовые. Я их не краду и от налогов не увожу.
— Ну, это как посмотреть. Побасенки про жуликов и убийц продаются дороже, чем Толстой.
— Это вопрос рынка.
— Рынок, позволю вам заметить, безнравствен. Я в нем неплохо ориентируюсь.
Теперь подколола Василькова:
— Поэтому разорились?
— Нет. Я жертва других обстоятельств.
— Расскажите, если не жалко.
Гость безразлично пожал плечами.
— Пожалуйста. Обыденный сюжет. Сначала женился на хорошенькой студентке. Богатый папочка эксплуатировал на своей фирме мои мозги, капризная дочка — все остальное. Десять лет работал на износ. Первоначальный капитал сколотил, акций прикупил и решил слинять. По юношеской наивности думал, что отпустят. Нет, развели с адвокатами — раздели догола, умненько, по полной программе. А ведь я не неудачник и не дурак. Но опыта не было. Во второй раз вышло хуже: партнер, институтский друг, продал, тут никакой опыт не поможет. И любимая женщина ушла к нему — зачем ей банкрот? Но в чем вы правы абсолютно — деньгам нельзя молиться, и они не все решают.
Василькова испытующе глянула на собеседника и сказала раздумчиво:
— Деньги и счастье. Деньги и смерть. Что между ними общего? Деньги нужны как инструмент милосердия — вылечить, накормить, спасти, пока еще возможно. Дальше — они бессильны. Они — приправа к счастью, но не вместо него. Если счастье есть, оно всегда счастье, и всегда очень личное. Нет счастливых народов, но бывают счастливые люди, и то ненадолго. Деньги не прибавляют счастья, скорее наоборот, делают его уязвимее. Мы ищем причины войн, повальной коррупции, терроризма там, где их нет. Деньги или цена на нефть имеют к ним лишь косвенное отношение. Глобальные явления определяют не частности. Нашу цивилизацию накрыл системный кризис. Рухнули идеалы капитализма, социализма, формальной идеи народовластия. Прежние методы не действуют, старым истинам не верят, а новых нет. Устарели мораль, семья, разложение человеческой личности стало заметно невооруженным глазом. Знамя науки уходящей эпохи — анализ, а не синтез: расщепили все, что можно, до несуществующих размеров, но не могут создать простейшей живой молекулы. Следовательно, дух — не мистика, а реальность, между тем центр тяжести бытия переместился из духовной сферы в материальную. Бравируя реализмом, мы лишили мир таинственной прелести, вечной тайны. Но она никуда не делась, спряталась, ушла в немыслимую глубину. К тому же в России любые процессы всегда протекают острее. Мы — полигон для эксперимента Творца, поэтому первыми чувствуем погибель. Разве только согласиться с утверждением, что высшее призвание человека и человечества — сверхисторично. Иначе — хоть в петлю.