— Какие страшные слова.
— А жить не страшно?
— Нет. Противно, но не страшно.
— Потому что вы еще молоды и здоровы. Впрочем, у некоторых дар — видеть издалека. Пушкин с юности знал, что мир устроен отвратительно и не по нашему разуму. Философия, религия, творчество возникли ради одной-единственной цели — разгадать загадку, которой нет. К счастью, есть конец мира.
— Утешили.
Василькова не поняла, иронизирует гость или нет, и решила снизить накал страстей, чтобы не потерять собеседника.
— Не принимайте близко к сердцу. На нас с вами всего хватит. Жизнь коротка, а апокалипсис развивается медленно, я бы сказала — со вкусом.
Между тем Климов ни о каком сарказме не помышлял, ошеломленный содержанием разговора. В своей практической жизни, тесно связанной с величиной прибыли, он давно отвык от «проклятых вопросов» русской интеллигенции. Кому сегодня нужны ее проблемы, да и есть ли она сама — тончайший слой маслица в бутерброде? Вместо хлеба — обнищавший народ, а колбаска поверху — богатенькие буратины, которые и придают вкус ржаной основе. Колбаска жирная, масло уже, в общем, и не нужно, интеллигенция стала фикцией. А вот православие опять входит в моду. Именно в моду — он не верил этой массе внезапно прозревших.
Спросил осторожно:
— Апокалипсис упомянули. Может, и в Бога верите?
Не предполагал, что затрагивает звучащую струну, впрочем, у писательницы таких струн хватало. Она вдохновилась в очередной раз:
— Слишком плоский вопрос для такой сложной темы. Как бы ни показалось странным на первый взгляд, но новый уровень науки обусловливает новый взгляд на Творца. Сегодня астрономы доказали, что материя, из которой состоим мы и все нас окружающее, составляет лишь четыре процента от других видов материи. Существуют еще темная материя, темная энергия, черные дыры, кротовые норы, антивещество и так далее. Если мы — образ и подобие Бога, то Он состоит из той же материи, что и мы с вами. Но, возможно, это лишь одна Его ипостась, Он обнимает целую Вселенную и все виды материи, хотя теоретически разным материям должно соответствовать разное духовное содержание. Во всяком случае пришла пора писать Новейший Завет, менять философию, теософию и теологию, хотя преодолеть двухтысячелетнюю церковную традицию почти нереально. В общем, если Бог есть, то я его пока не нашла. Он не идет на контакт — я для него слишком мизерный объект, а он занят глобальными проектами. Думаю, контакта никогда и не будет, поскольку, скорее всего, Бог — наше внутреннее ощущение. Оно или есть, или его нет. Одни упорны в своем отрицании Бога, другие уверены в Его существовании. Наличие разных конфессий лишь отражает ограниченность человеческого мышления. Но все по-своему убедительны. Присоединяйтесь к любому.
— Я бы хотел к вам. И чем ближе, тем лучше, — сказал Климов, который устал слушать. Будто эта женщина десять лет сидела в одиночке и наконец получила аудиторию.
Он положил ладонь на круглое колено Васильковой, та подняла бровь, подумала и двумя пальцами вернула руку мужчины на прежнее место.
— Отчего вы сопротивляетесь? — спросил он подозрительно вяло.
— Пока еще не решила, какой в этом смысл.
— Нельзя ли на время стать просто телом, а не машинкой по производству мыслей, облеченных в слова?
Василькова где-то уже слышала подобное.
— Мое тело вряд ли будет вам интереснее, чем мои соображения. А по поводу веры поговорите с моей подружкой, она читает жития святых и подобную макулатуру — кстати, типичная масс-культура. Но Надя настоящая христианка, воцерковленная. Мы ведь страна крайностей: или все агрессивные атеисты, или толпой стоим со свечками. Это тоже хорошим не кончится. Лет через двадцать — тридцать Россию будут раздирать религиозные войны. Возьмите преступления на национальной почве — системный сигнал. Это не ошибка воспитания или политики: славянская раса вымирает, и сопротивление процессу идет на бессознательном уровне.
Василькова помолчала, покрутила стакан с розовой пенной смесью. Спросила с любопытством:
— Почему вы меня не опровергаете?
— А надо? Я не умею. Могу наблюдение.
— Гоните.
— Я всегда летаю, а тут так получилось — ехал в поезде, в литерном вагоне, разумеется: шелковые занавески, искусственные цветы на столиках, кофе в фарфоровых чашках. Ехал по самому центру России, по плодородному Черноземью, заметьте, про которое сказано: воткни оглоблю — вырастет дерево. Пейзаж однообразный, унылый, словно из черно-белых фильмов о войне с немцами, я даже своим глазам не поверил. На станциях бабы — в телогрейках, в домотканых платках, торгуют вареной картошкой с солеными огурцами, яблоками в ведрах, пепси-колой. И никакой тоски — в глазах тупая веселость, привычная забота о прокорме. Едем дальше — опять бабы, теперь в оранжевых жилетках, шпалы таскают. Словно советская власть и не кончалась. Когда им рожать?
— Да, Зиновьев прав, — вздохнула Василькова. — У нашей страны никогда не будет светлого будущего. И не только у нашей. Человечество перестало понимать, для чего существует, и погибнет от собственной глупости.
— А Зиновьев, он кто? — спросил бизнесмен, демонстрируя серость.
Рина улыбнулась: гость не знал модного философа, по происхождению русского, по национальности еврея, обосновавшегося в Германии, и нисколько не смущался своей неосведомленности. Непривычно для мужчин ее круга и так мило. Пожалуй, он вообще ни на кого из прежних не похож, и пока не ясно — хорошо оно или плохо. Василькова засмеялась, а Климов, получив характеристику Зиновьева, скривился:
— Эти всё знают. Свою богоизбранность разменяли на западный образ жизни. Что смешного, если теперь не евреи, а русские — первые в очереди на заклание?
Василькова вдруг опять стала серьезна.
— Ничего. Вопрос в том — спасется ли нами мир?
— Если всякая конкретная эпоха конечна, то, значит, имеет свой частный апокалипсис, но физическое время беспредельно. Это обнадеживает. — Он поднял стакан. — Ваш компот чертовски хорошо пьется.
— Ура! Выпьем и не будем плакаться друг другу в жилетку, потому что мы не жертвы, жертва — бомжиха с Большой Никитской. Это такие, как она, создавали богатства страны, которыми теперь пользуется новый класс имущих, а старых цинично вытолкнули на обочину подыхать. Мы же с вами кое-как приспособились и теперь должны собрать в кучку все силы и выпрыгнуть из нынешней жизни, из ничтожества литературы, из вашего грязного рынка, потому что это путь, который надо пройти, чтобы снова научиться доставать другую луну с другого неба.
Климов притих — то ли честно пытался проникнуть в смысл сказанного, то ли был сражен крепостью «компота». Глаза его осоловели. Однако писательница привыкла работать ночами, для нее время сна еще не наступило, и она решила взбодрить квелого мужчину.
— А знаете, вы чудесный собеседник! Как неожиданно обретаются единомышленники! Я давно такого не имела. Не припомню, когда меня понимали! — воскликнула Василькова с чувством и вдруг расстроилась: — Со стороны сложно увидеть, как мне плохо. Я одинока. Не потому, что это удел любого творца, а как-то глубже, трагичнее. В моем окружении свежие, искренние люди — редки. Вы показались интересным. Учтите, я говорю правду только по большим праздникам, это — правда, специальный концертный номер для вас. А вообще, писатель, по атрибуту, профессиональный лжец, потому что есть такой феномен — можете назвать его парадоксом: ложь всегда выглядит убедительнее правды. А поскольку человеческая природа вообще склонна к вранью, писателем быть несложно — на это способен каждый второй. Трудно быть хорошим писателем. Хороший я или плохой — не суть, главное, я выскочила из небытия и достигла всего, к чему стремилась, и даже большего. А хочется плакать. Обыкновенная несчастливая баба. Когда была бедной — не любили, потому что бедная, стала богатой — потому что богатая. Некрасивая! Так некрасивых большинство, если это жизнь, а не кино. Неужели во мне нельзя найти ничего, за что можно полюбить меня саму, а не эти треклятые деньги?
Климову сделалось жаль белобрысую даму. Лечь, что ли, с нею в постель, где обычно философские рассуждения благополучно заканчиваются? Но оставалось легкое ощущение, что его ведут. Страдала она всерьез или фантазировала?
— А я думал, вы счастливы.
Он пробовал почву, но не рассчитал, что чутье у Васильковой, как у спаниеля. К тому же она никогда не забывала, что быть до конца откровенной — непродуктивно.
— Счастье — понятие, а творчество — процесс: пока творите, вам хорошо, процесс закончился, и вы снова впадаете в отчаяние.
Хозяйка подняла на гостя затуманенные глаза и добавила проникновенно:
— Извините. Не хочу вас разжалобить или соблазнить. Просто иногда необходимо откровенно выговориться. Как выплакаться. Освободиться от темных назойливых образов из сна, от душевной боли.
— С вами многие хотели бы общаться.
— Но я не хочу. Интересные люди заняты собой и собственными проектами, а неинтересные только отнимают время. Подруги мои высказывания принимают с женским поправочным коэффициентом, что меня раздражает. Мы же ничем не связаны, с вами мне проще, не боюсь даже уточнить — хорошо.
— По вашему поведению не скажешь. Морочить голову вы мастер.
— Неблагодарный. В моих словах и поступках нет второго плана, а если и проскользнет — это только профессиональная привычка, от которой я сама устала. Здесь вы можете быть самим собой и чувствовать полную свободу. Внутри этого кирпичного забора все возможно и ничто не осуждается.
Лицо мужчины отразило скепсис.
— Не верите? — спросила писательница, мгновенно развязала пояс и сбросила канареечный халат.
6
— Ну вот, а ты боялась, — сказал интерн, задергивая молнию на брюках.
— Я не боялась.
— Да? Молодец. Понравилось?
— Не очень. Любопытно немного.
Интерн удивился:
— Какая-то ты чудная. Мне такие не попадались.
— А таких больше нет, — сказала Рина и громко засмеялась, некрасиво обнажая бледные десны.