— А, так значит, подмастерья все-таки в наличии имеются! Недаром я краем уха слышал — на вас работает свора борзописцев.
— Они у вас слишком большие. Уши. Древние говорили, что люди с большими ушами счастливчики и долгожители.
— Древние тоже могли ошибаться. А у вас какие?
Василькова подергала себя за бриллиантовую сережку:
— У меня маленькие. Что касается помощников… Вы верите, будто Роден собственными руками слепил все свои статуи? Боюсь польстить сравнением неутомимому московскому грузину, но он тоже неестественно плодовит. А творческие вещи вынашиваются, как дети. Прежде чем родить, их надо зачать и выносить, иначе получатся уродцы, раздражающие глаз. То, что модного скульптора показывают по телевидению в грязном переднике и с куском глины в руках, еще ни о чем не говорит или, напротив, говорит очень о многом. Желающих и даже умеющих творить — более чем достаточно, но рынок не способен переварить много имен. Просто моя работоспособность выходит за пределы журналистского воображения. Конечно, мне готовят кое-какие предварительные материалы, роются в архивах, сверяют, проверяют, копаются в справочниках и словарях, ищут синонимы, прописывают детали, несущественные эпизоды. Они талантливые ребята, часто намного талантливее меня, и я их люблю, поэтому даю заработать. Вот есть замечательный писатель-деревенщик Вася Репкин. Ну и кто его читает? Свои, вологодские, и критики — такие же никому неизвестные репкины. Его книги в столице и не издаются, и не продаются, живет случайными приработками, в безвестности. Типичная писательская судьба. Чтобы выбиться на мировой уровень, нужно быть упертым, как Джек Лондон или Хемингуэй. Но и среди гигантов мысли — больше никому неведомых, чем знаменитых. Случай поднял меня на высоту, которой я не заслуживаю, но молчу почтительно — нельзя выпендриваться перед судьбой. Вам, человеку постороннему, с литературной тусовкой не связанному, могу признаться — мне надоело писать! Выковыривать из себя ощущения, подыскивать нестандартные словечки и сравнения.
Василькова говорила доверительно, и Климов проникся сочувствием.
— Завяжите! Что вам, денег не хватит дожить в тепле?
— Я так устроена, что впечатления разорвут меня на части, если от них не избавиться. Моей жизнью давно управляет воображение. Оно не только не оставляет мне выбора, но внушает, что, работая над рукописью, я — нигде, я — никто, я — делаю, что хочу. Когда мыслишь напряженно, жизнь представляет интерес. К тому же есть обязательства! Чтобы их нарушить, нужно умереть, но вы же отказались, а без компании скучно. У меня пятилетний кабальный контракт с издательством — роман в месяц! Эти договоры вроде фаустовской сделки: пока не исполнишь, будешь жива. Хороший крючок для неустойчивой психики, не правда ли? Поэтому и деньги беру вперед. Если дают. И долги тоже есть. Уверяю, что трачу больше, чем зарабатываю. Конечно, не раздаю направо и налево. В основном брошенным детям и больным, тем, кто страдает больше меня. Но ведь раздаю. Чтобы не подкладывать свинью мифическим дальним родственникам, я все свое хозяйство завещала государству. Пусть поворачивается, а то отсидело задницу на теплой нефти.
— Предусмотрительно. А кошки?
Рина долго смеялась.
— Кошки — это сильный аргумент! Для них отдельные средства лежат в надежном банке на чужое имя. Но не возражаю, если животных усыпят и кремируют вместе с хозяйкой. В конце концов, они славно пожили. Знаете, у них маникюр!
— У котов?! Я себе никогда не делал.
— Потому что плебей.
— Потому что мужчина, — сказал Климов, одним махом пересек кроватное пространство и обнял Рину так крепко, что ей стало больно.
— Не распускайте руки!
— А ноги можно?
— Вы мне слишком нравитесь, чтобы начинать так быстро и скомкать всю красоту одним грубым движением.
— Ну, раз пока нельзя ничего, дайте хоть совет — как жить.
— Совет. Хитрец! Проще пустить вас под одеяло. У меня нет мудрости, только ощущения. Поезжайте в деревню, где остались одни старики и непаханые поля до горизонта, — у них и спросите. А я кто? Я — клоун, развлекающий городского жителя, уставшего от неразрешимых социальных проблем. Неужели вы думаете, мои басни будут читать бесхитростные люди, которые трудятся с утра до вечера?
— Ну, бесхитростных не осталось даже в тундре. Но слышал новую версию — слово спасет мир, как прежде, с тяжелой руки Достоевского, упрямо твердили, что мир спасет красота.
— К словам я отношусь скептически. Слова — по разным причинам — обман. Этот мир уже ничто не спасет.
— О чем бы мы ни говорили, вы возвращаетесь к апокалипсису. Так жить нельзя.
— А мне и не хочется.
— У вас депрессия.
— Точнее не скажешь.
— Есть верное лекарство. На себе испытал.
Писательница проявила готовность слушать.
— Нужно очень сильно вообразить одну из двух вещей, — убежденно продолжил Климов, — так сильно, чтобы аж затрясло. Ненависть или любовь.
Василькова разочарованно усмехнулась. Ни хрена себе! Но, когда выбора нет, попробовать можно. Для начала представила человека, которого ненавидела. Нет. Ненавидеть тяжело. Особенно, если это твой отец. Любить легче, по крайней мере естественнее. Лучше покопаться в смутных воспоминаниях радости. Но тоже не густо. Сказала по-детски жалобно:
— Меня и любили-то всего один раз.
— Один раз — это много, — серьезно отозвался Климов. — Воображайте.
И деликатно отвернулся, чтобы она могла сосредоточиться.
И Рина вспомнила. Зима, мороз, машина не заводилась, а такси поймать не удалось. Она едет с мужем в троллейбусе к его друзьям то ли на день рождения, то ли на вечеринку. Из кармана пальто у Валерия торчит серебряное горлышко бутылки шампанского, а у нее на коленях перевязанная бумажной бечевкой серая картонная коробка с тортом. Она сидит на переднем сиденье, а он стоит спиной к водительской кабине и смотрит на нее. Они только что вылезли из теплой постели, где занимались любовью, и им еще жарко, и еще не ушло ощущение совместного полета. Валера смотрит сияющими глазами, она видит, что нравится ему, и он нравится ей. Он засмеялся, и она тоже засмеялась. У него лицо некрасивое, со сломанным носом, и очень смешное, только глянуть — и сразу хочется улыбаться. Она его очень любит. Она счастлива, и он тоже, иначе не смотрел бы так, у всех на виду. Окна покрывал толстый слой инея, и они проехали свою остановку, а потом бежали, скользя по заснеженному тротуару в обратную сторону, и хохотали, а она все время видела перед собой этот взгляд, описать который не взялась бы и теперь, поднаторев в сравнениях. Просто сердце уходило в пятки и во рту пересыхало.
Познакомились они в магазине: Рина выбирала себе перчатки, а здоровый амбал с бритой головой на толстенной шее попросил совета — почему-то не у продавщицы, а у нее, — что подарить невесте. Тогда он впервые посмотрел на нее таким взглядом. Больше они не расставались, через три дня уже спали в одной постели, а через месяц поженились. Непонятно зачем. Возможно, он боялся ее потерять, возможно, и она боялась того же. Потом узнала, что ее муж — известный боксер в тяжелом весе, — ну, что ж, в конце концов, кто-то кому-то должен бить морду, если за это хорошо платят. А он с изумлением обнаружил, что жена — писательница, и пожал плечами: писательница, так писательница, тоже профессия, не хуже других, хотя платят мало. Собственно, обоим было все равно, поскольку их души признавали себя родственными независимо от внешних условий.
За то недолгое время, что они жили вместе, наверняка еще случались прекрасные мгновения, но ее память избирательно запечатлела как высший миг счастья именно этот зимний троллейбус. Воспоминаниями о нем она поддерживала себя, когда Валера после тяжелого нокаута попал в отделение неврологии городской больницы. Рина бросилась к заведующему: может, нужны редкие лекарства, особый уход? Милейший врач ее успокоил — абсолютно все необходимое есть и делается в соответствии с лечебным планом. В реанимацию никого не пускали, но нянечка, которой Рина совала в карман деньги, чтобы была повнимательнее к больному, уверяла, что мужчина уже встает с койки в туалет. И только когда дежурный врач по секрету посоветовала принести дорогие препараты, поскольку в наличии только традиционные, от которых проку мало, но сообщать об этом родственникам не полагается по инструкции минздрава, Рина прорвалась в палату интенсивной терапии. Валера лежал в блевотине, на мокрых простынях, почти без сознания. Фрукты, которые она ежедневно передавала, хранились в тумбочке, по ним деловито ползали тараканы. В тот же день она под письменную ответственность перевезла мужа домой, заложила в ломбарде шубу и пригласила частного врача, который начал интенсивное лечение. Вскоре Валера уже мог сидеть, однако лучше ему не стало, мозг стремительно превращался в желе.
Радостные картинки зимнего троллейбуса стали мутнеть, таять, как мираж, сквозь них все отчетливее и безжалостней проступала реальность. У мужа так сильно тряслась голова, что ложка стучала о зубы и еда текла по подбородку, по груди, на стол и колени. Потом, один за другим, начали отказывать все органы. Он мучился от боли, кричал по ночам и перестал вставать. Рине приходилось ворочать 130-килограммовое беспомощное тело по нескольку раз на день, менять памперсы, не спать ночами. Она отупела от усталости и забросила сочинительство. Иногда, в забытьи, ей мерещилось, как муж тянется к ней для поцелуя, глаза у него начинали блестеть, а губы вспухать. Очнувшись, Рина рычала, как зверь: человек, который лежал с нею рядом, ничем не напоминал прежнего Валерия. Будь он в светлой памяти, Рина предложила бы ему таблетку.
В то время у нее были две близкие подруги. Каждая замечательная на свой лад. Алина — бойкая радиожурналистка, для которой в принципе не существовало патовых ситуаций. Она с редким энтузиазмом бралась за любые, в том числе и моральные проблемы из чистого альтруизма.
— Ты знаешь — у меня всегда все схвачено. Есть уникальная возможность устроить твоего мужа в больницу для тяжелых на сколько хочешь, хоть навсегда. Двоюродный брат жены моего первого мужа служит охранником в хосписе, — сказала подруга, прикрывая рот рукой и закатывая выразительные глаза.