— Тот самый, которого вы величали стольником?
— Да, наш стольник, — подтвердила мадам Элиабель с грустной улыбкой, — так вот, и его мы схоронили на той неделе. Одно к одному.
— А где же она? — спросил Гуччо.
— Кто? Мари? Там наверху, в своей спальне.
— Можно ее видеть?
Вдова медлила с ответом: даже в эту тяжелую годину пеклась владелица замка Крессэ о соблюдении приличий.
— Что ж, можно, — произнесла она наконец, — пойду подготовлю ее к вашему посещению.
С трудом поднялась она на верхний этаж — и уже через минуту кликнула гостя. Гуччо вихрем взлетел по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.
На узкой старомодной кроватке, покрытой простыми, без вышивки, простынями, полулежала, полусидела Мари де Крессэ. Подушки были подсунуты ей под спину.
— Сеньор Гуччо… сеньор Гуччо, — пролепетала Мари.
Глаза ее, окруженные синевой, казались неестественно огромными; длинные густые каштановые волосы с золотым отливом рассыпались по бархатной подушке. Кожа на ввалившихся щеках и на тоненькой шейке казалась совсем прозрачной, ее белизна внушала страх. Раньше при взгляде на Мари чудилось, что она вобрала в себя весь солнечный свет, а теперь ее точно прикрыло собой большое белое облако.
Мадам Элиабель, боясь расплакаться, оставила молодых людей одних, и Гуччо невольно подумалось, не известна ли их тайна владелице замка, не призналась ли матери больная Мари в своем чувстве к юному ломбардцу.
— Маria miа, моя прекрасная Мари, — повторял Гуччо, подходя к постели.
— Наконец-то вы здесь, наконец-то вы вернулись. Я так боялась, так боялась, что умру и не увижу вас.
Больная, не отрываясь, глядела на Гуччо, и в ее глазах застыл молчаливый, но тревожный вопрос.
— Что с вами, Мари? — спросил Гуччо, не найдя других слов.
— Слабость, мой любимый, слабость. И потом, я боялась, что вы меня покинули.
— Мне пришлось отправиться в Италию с королевским поручением, и я уехал так поспешно, что даже не успел вас известить.
— С королевским поручением, — прошептала Мари.
Но по-прежнему в глубине ее глаз стоял немой вопрос. И Гуччо вдруг стало непереносимо стыдно за свое цветущее здоровье, за свой подбитый мехом плащ, за беспечные дни, проведенные в Италии, ему стыдно было даже того, что в Неаполе сверкало солнце, стыдно своего тщеславия, которое еще так недавно переполняло его душу при мысли о близости к великим мира сего.
Мари протянула к нему прекрасную исхудавшую руку, и Гуччо взял эту руку в свою, пальцы их знали друг друга, задали друг другу безмолвный вопрос, переплелись — в этом прикосновении любовь тверже, чем в поцелуях, дает обет верности, ибо две руки соединяются здесь как бы в общей молитве.
Немой вопрос исчез из глаз Мари, и она опустила веки.
С минуту они молчали; девушка чувствовала, как прикосновение пальцев Гуччо словно возвращает ей ушедшие силы.
— Мари, посмотрите, что я вам привез! — вдруг сказал Гуччо.
Он вытащил из кошеля две золотые пряжки тонкой работы с жемчугом и негранеными драгоценными каменьями: такие пряжки только начали входить в моду среди знати, и носили их на воротнике верхней одежды. Мари взяла подарок и прижала его к губам. У Гуччо до боли сжалось сердце, ибо драгоценность, даже вышедшая из рук самого искусного венецианского ювелира, не могла утолить голод. «Горшок меда или варенье были бы сейчас куда дороже всех этих побрякушек», — с горечью подумал он. Ему не терпелось действовать, что-то предпринять.
— Сейчас я раздобуду лекарство, которое вас исцелит, — заявил он.
— Лишь бы вы были здесь, лишь бы вы думали обо мне, больше мне ничего не надо. Неужели вы уже покидаете меня?
— Я вернусь через несколько часов.
И решительным шагом он направился к двери.
— А ваша матушка… знает? — спросил он вполголоса.
Мари опустила ресницы, как бы говоря «нет».
— Я не была достаточно уверена в ваших чувствах и не могла поэтому открыть нашу тайну, — прошептала она. — И не открою, пока вы сами того не пожелаете.
Спустившись в залу, Гуччо застал там, помимо мадам Элиабель, также и двух ее сыновей, только что возвратившихся с охоты. Внешний облик Пьера и Жана де Крессэ — всклокоченные бороды, неестественно блестевшие от усталости глаза, рваная и кое-как зачиненная одежда — достаточно красноречиво свидетельствовал о том, что бедствие наложило и на них свою лапу. Братья встретили Гуччо радостно, как старого друга. Однако они не могли отделаться от чувства зависти и с горечью думали, что юный ломбардец, который к тому же моложе их летами, по-прежнему благоденствует. «Нет, право же, банкирский дом — более надежный оплот, чем благородное происхождение», — решил Жак де Крессэ.
— Матушка вам все рассказала, да и сами вы видели Мари, — начал Пьер. — Ворон да суслик — вот и вся наша добыча. Хорош получится суп из этакой дичи для целой семьи! Но что поделаешь? Все, что можно было переловить, уже переловлено. Грозите сколько угодно крестьянам поркой за самочинную охоту, они предпочитают терпеть удары, лишь бы съесть кусок дичины. И это вполне понятно: на их месте и мы поступали бы точно так же.
— А миланские соколы, которых я привез вам прошлой осенью, помогают вам в охоте? — осведомился Гуччо.
Оба Крессэ смущенно потупились. Потом старший брат, обладавший менее сдержанным нравом, решился открыть всю правду:
— Нам пришлось отдать их прево Портфрюи, иначе он забрал бы себе последнюю нашу свинью. Да к тому же мы не могли как следует учить соколов — не было дичи.
Ему было стыдно своего признания, было горько, что пришлось расстаться с подарком Гуччо.
— Вы поступили совершенно правильно, — одобрил Гуччо, — при случае я постараюсь достать вам соколов не хуже.
— Пес этот прево! — яростно воскликнул Пьер де Крессэ. — Клянусь вам, что с тех пор, как вы избавили нас от его когтей, он ничуть не стал покладистее. Да он хуже всякой голодухи, и из-за него нам еще тяжелее переносить невзгоды.
— Простите меня, мессир Гуччо, за нашу жалкую трапезу, но, увы, к своему великому стыду, лучшего вам предложить не в силах, — сказала вдова.
Гуччо деликатно отказался от предложения, ссылаясь на то, что его ждут к обеду служащие отделения банкирского дома в Нофле.
— Сейчас важнее всего достать самое необходимое, чтобы поддержать силы вашей дочери, мадам Элиабель, — добавил он, — и не дать ей погибнуть. Я этим займусь.
— Мы бесконечно благодарны за вашу заботу, но, боюсь, вам ничего не удастся достать, кроме придорожной травы, — заметил Жан де Крессэ.
— А это что? — воскликнул Гуччо, хлопнув ладонью по кошельку, подвешенному к поясу. — Не будь я ломбардец, если не добьюсь успеха.
— Сейчас даже золото не поможет, — вздохнул Жан.
— Ну, это мы еще посмотрим.
Так уж получалось, что всякий раз Гуччо, являясь в семейство Крессэ, выступал в роли рыцаря-спасителя, а никак не кредитора, хотя и был таковым, ибо долг в триста ливров так и остался непогашенным после смерти сира де Крессэ.
Гуччо сломя голову полетел в Нофль, твердо веря, что служащие конторы Толомеи выручат его из беды. «Насколько я их знаю, они уж наверняка запаслись всем необходимым или на худой конец укажут, куда следует обратиться, чтобы купить съестные припасы», — думал он.
Но, к великому разочарованию, он нашел трех своих соотечественников, уныло жавшихся к печурке, где горел торф; лица у них были какого-то воскового оттенка, и они даже не оглянулись на вошедшего.
— Вот уже две недели, как все торговые операции прекратились, мессир Гуччо, — заявили они. — Слава богу, если удается провести хоть одну операцию в день, проценты по долгам не поступают, и сила тут не поможет: того, чего нет, не возьмешь… Где, спрашиваете, раздобыть съестные припасы?
Они пожали плечами.
— Мы вот сейчас решили попировать: съедим целый фунт каштанов, — сказал глава отделения, — и заговеемся на три дня. В Париже соль еще есть? Из-за недостатка соли в основном люди и гибнут. Если бы вы могли нам доставить буасо соли, вот-то было бы хорошо! У монфорского прево соль есть, да он не хочет ее распределять. Уж поверьте мне, у него всего вдосталь; он разграбил всю округу, ведет себя как настоящий завоеватель.
— Опять он! Этот Портфрюи — подлинное бедствие! — воскликнул Гуччо. — Ничего, я до него доберусь. Я уже раз сумел обуздать этого ворюгу.
— Мессир Гуччо… — произнес представитель нофльского отделения, желая образумить расходившегося юношу.
Но Гуччо был уже за дверью и вскочил на коня. Такой ненависти, которая кипела сейчас в его груди, он еще никогда не испытывал.
Мари де Крессэ умирала с голоду, и этого было достаточно, чтобы Гуччо перешел на сторону неимущих и страждущих: уже из одного этого явствовало, что на сей раз он любил по-настоящему.
Он, ломбардец, банкирский выкормыш, твердо встал на защиту бедствующих. Теперь он вдруг заметил, что даже стены домов дышат смертью. Он был всей душой с этими несчастными, которые, еле передвигая ноги, брели за гробом своих близких, с этими обтянутыми кожей живыми скелетами, глядевшими боязливо вокруг, как затравленные звери.
С каким наслаждением он вонзит свой кинжал в брюхо Портфрюи. Гуччо твердо решил расправиться с прево. Он отомстит за Мари, отомстит за эту несчастную провинцию и выступит как поборник справедливости. Его, конечно, тут же арестуют; но Гуччо хотел этого, хотел, чтобы дело приняло самую широкую огласку. Дядя Толомеи сумеет перевернуть землю и небо, бросится за помощью к мессиру Бувиллю и его высочеству Валуа. Судить Гуччо будут в Париже и, конечно, в присутствии самого короля. И тогда-то Гуччо воскликнет: «Государь, вот почему я убил вашего прево…»
Однако ровный галоп коня, проскакавшего не менее полутора лье, несколько успокоил разгоряченное воображение Гуччо. «Помни, сынок, что мертвец не платит процентов», — любил повторять банкир Толомеи. И к тому же каждый силен только в том виде оружия, к которому привык. И хотя Гуччо, как истый тосканец, недурно владел кинжалом, вряд ли он особенно отличился бы в рукопашной схватке.