На самом деле в наше время письма стали еще большим выражением чувств и любви, чем раньше. О ней приятно писать. Это ощущение, когда через чернила, собственные руки – порой неловкие в обращении с самым простым средством письма – на бумагу переносятся мелодии душ. У всех такие разные, но всегда похожие в одном – в стремлении, чтобы тебя поняли, заметили.
А получая ответ, мы осознаем это волшебство – нас услышали сквозь расстояния и пространства. Это как докричаться до звезд. Однако как бы далеки они ни были, мы не кричим – мы говорим шепотом.
Письма – это шепот. Нежный и трепетный, когда не хочется рассказывать что-то всему миру, нет, хочется осторожно произнести со звуком не более громким, чем дыхание, то, что заставляет быстрее биться сердце. Это будет вечным: чем больше в душе любви, тем сложнее выразить ее до конца. Тебе кажется, что ты уже не можешь сказать яснее, обнять сильнее, объяснить понятнее, но чувство накатывает снова и снова, заставляя тебя быть… просто быть.
Осознание того, что ты жив, приходит, когда для тебя куда важнее становится жизнь другого человека.
Я знаю этого ребенка очень давно. Чужие дети растут весьма быстро, но даже так я понимаю – это давно. Какая это пропасть в воспоминаниях: наши четыре года и двенадцать, правда? Сначала он бывал здесь как на экскурсии: смотрел, трогал, смеялся над юморными открытками, которые еще не мог прочитать, но ему их каждый раз зачитывали вслух. У его взрослого спутника всегда было время на то, чтобы это сделать. Взрослого… Человек рядом был так же юн внутри, как этот малыш, но с ребенком он – взрослый. И мне приходилось мириться с этим, ведь для меня они оба – дети.
Мальчик становился старше, но все равно приходил. Его визиты – словно добрая традиция, от которой ни за что не откажешься, хотя в ней не больше смысла, чем в исчерканной нетвердой детской рукой бумаге. Но для кого-то это – целый мир.
Я всегда лишь наблюдала, но однажды это изменилось. Сун Бэй – так зовут это очаровательное юное создание – подошел к моей стойке, краснея от шеи до линии роста волос, и вежливо попросил меня прочитать написанное им письмо. Ему было восемь, почти девять, но он очень не хотел, чтобы в его строках были ошибки или разночтения. Я тогда бросила взгляд на сопровождавшего мальчика юношу, который, словно специально, не подходил к нам, рассеянно изучая полки, но не стала отказывать.
До сих пор я помню вставший в моей горле ком и взвившееся из центра груди чувство, обуявшее меня, когда я прочитала это письмо. Сун Бэй писал своей маленькой сестре, но тронуло меня вовсе не это. Похоже, он знал, что человек, который заботится о нем, не прочитает его. Скорее всего – по его же просьбе.
А жаль. Такую любовь – безусловную, благодарную, сбивающую с ног своей чистотой – нельзя прятать. Нельзя терять ни капли этого чувства. Но всему свое время. Так я тогда подумала, не в силах сдержать улыбку, не в силах заставить себя не смотреть на человека, воспитавшего такое мягко греющее солнце. Цай Ян заслуживал каждого написанного о нем в том письме слова.
И сейчас – заслуживает.
Как ни старается, Цай Ян не может до конца понять, зачем попросил Ло Кая остаться на кухне, пока они будут разговаривать с А-Бэем. Как будто его присутствие за стенкой что-то меняет. Как будто этот человек, как талисман на удачу, сможет что-то сделать лучше самим фактом наличия. Но так и правда спокойнее, каким бы странным это ни казалось.
А-Бэй ведет себя очень расслабленно. У него явно хорошее настроение. Наверное, удачный день в школе, думает Цай Ян. А тут он с вопросами, которые ставят в тупик даже его самого, взрослого. Хотя с этим Цай Ян бы, наверное, поспорил. Сейчас он, как никогда в своей жизни, чувствует себя маленьким ребенком, которому хочется зажмуриться, зажать ладонями уши и спрятаться в шкаф, сделав вид, что ничего не происходит. Если это игнорировать, оно уйдет.
«Ну конечно», – язвительно и хлестко отзывается какая-то часть Цай Яна, которая, наверное, всегда и отвечает за его «взрослые» решения.
Он вздыхает, открывая дверь в комнату А-Бэя и пропуская его вперед. Внутри из освещения – только экран ноутбука да токийские фонари теплых оттенков от красного до желтого, которыми залита вся улица внизу. До их третьего этажа доходит мягкий рассеянный свет, из-за которого не всегда понятно, какого цвета небо над высоченными зданиями вокруг.
Так даже лучше. Цай Ян ловит А-Бэя за запястье, когда тот собирается включить свет, и ведет его к кровати. Чем меньше света, тем легче будет говорить то, что ему предстоит произнести, хотя во рту все пересохло и болят зубы от крепко стиснутых челюстей.
Когда-то это была комната Сун Цин. Она и кухня единственные в квартире выходят окнами не во двор, а на оживленную улицу. Цай Ян беспокоился, что А-Бэя городской шум, который слышно даже за закрытыми створками, будет отвлекать от уроков или мешать спать, но тот сам захотел жить именно здесь.
Сун Цин всегда была аккуратной. Это Цай Ян разбрасывает вещи, какими бы важными они ни были, и сам же потом на них наступает на полу. Она же, пусть и могла позволить себе бросить кофту на диван и забыть про нее на ближайшую неделю, всегда содержала в изумительном порядке книги, рабочие тетради и технику – все, что было необходимо ей для учебы и медицины. Цай Ян до сих пор зачем-то хранит ее записи о какой-то очень сложной операции на брюшной полости, от которых аж внутри все сводит, хотя изложено все сухим медицинским языком. У Сун Цин всегда и везде был порядок. Что в голове, что в комнате.
Несмотря на то что последние восемь лет здесь живет ребенок, порядок остается. Сун Чан на время ремонта тоже переехал сюда. Диван, на котором он спит, находится максимально далеко от окна. Он полностью собран, хотя Цай Ян не раз просил его не утруждаться и оставлять постель, чтобы каждый день не тратить время и силы на то, чтобы все это застелить, сложить, убрать, но Сун Чан умеет быть упрямым и непоколебимым, как горный перевал. Можно сколько угодно уговаривать, мы все равно сделаем по-своему.
Цай Ян окидывает взглядом комнату снова и снова, как будто что-то могло измениться здесь с утра, когда А-Бэй собирался в школу, а он сам – в Киото с Ло Каем. Над кроватью А-Бэя висит пробковая доска, к которой приколоты разноцветные стикеры и две крупные бабочки-оригами. Их они делали вместе, когда мальчик еще ходил в младшую школу. Бабочки у Цай Яна получались, в отличие от журавликов. Наклейки, купленные в магазинчике открыток, который находится по пути от станции метро, глянцево блестят в рассеянном свете фонарей. Цай Ян замечает, как много среди них улыбающихся тыкв и веселых ведьмочек в фиолетовых мантиях на метлах. Скоро Хэллоуин.
– Хочешь чаю? – спрашивает А-Бэй, выдергивая Цай Яна из пространных мыслей. – Вы же промокли в Киото с господином Ло.
Он стоит у кровати в неловкой позе, словно от ответа Цай Яна зависит, сядет он на покрывало или понесется на кухню. И нет, если Цай Ян сейчас хоть что-нибудь съест или выпьет, его просто стошнит. Он качает головой.
– Нет. Такая жара, промокнуть было за счастье.
А-Бэй усмехается и все же опускается на кровать, скрещивая ноги, и выжидательно смотрит на Цай Яна. В размытой теплым светом с улицы и синеватым – от ноутбука – темноте Цай Ян видит его ясный и внимательный взгляд, и становится совсем тошно.
Он прочищает горло и садится – но не на кровать, как явно ожидает А-Бэй и как, собственно, всегда и было, а на компьютерное кресло. Требуется время, чтобы пододвинуть его к кровати, но Цай Ян не отступает. А-Бэй хмурится.
– Все в порядке? – спрашивает он, когда Цай Ян заканчивает борьбу с колесиком на ножке кресла, в которое, похоже, что-то попало, и устраивается у кровати.
– Да, – улыбается Цай Ян.
А-Бэй хмурится еще сильнее. Когда этот ребенок научился так чувствовать все, даже то, что ему чувствовать не положено? Потому что дети должны быть счастливыми и радостными, требовать у родителей денег на новый телефон и гулять с друзьями. Вот так правильно, а видеть, что взрослые готовы провалиться сквозь землю прямиком в ад, они не должны.
Со временем помнится только хорошее. Это становится очень явно понятно, когда перестает болеть то, что появилось в результате плохого. Цай Ян сам не назвал бы свое детство безоблачным, но в нем определенно были прекрасные моменты и замечательные люди. Как же ему хочется, чтобы у А-Бэя в жизни было только нечто подобное. Нет, лучше.
А главное – чтобы это не лопнуло однажды, как мыльный пузырь, будто и не существовало никогда.
– Как Сун Фэй? – спрашивает Цай Ян, сцепив руки в замок и устроив их на животе. Потом вспоминает, что нельзя сидеть в закрытой позе, а потому с усилием заставляет себя положить ладони на подлокотники.
А-Бэй чуть разворачивается на кровати, чтобы сидеть к нему лицом.
– Все хорошо, – говорит он. – В последнем письме она рассказывала, что учитель Му очень доволен ею. Даже предложил посещать его дополнительные занятия совершенно бесплатно!
Цай Ян улыбается, чувствуя в груди то тепло, на которое невозможно не обращать внимания.
– Это же ее учитель математики?
А-Бэй кивает, тоже расплываясь в улыбке. Цай Ян знает, как он гордится своей маленькой сестрой.
– Да. Она почти совсем не помнит нашу маму, но она тоже была способной в математике. У меня этого нет.
– Ну-ну! – Цай Ян тут же садится ровнее и качает указательным пальцем. – Ты в свои двенадцать знаешь в совершенстве два языка и уже говоришь на английском лучше меня!
Это он, конечно, кривит душой. Причем в отношении себя, а не А-Бэя. У того действительно прекрасно получается познавать чужую культуру, а особенно – языки. Учитель английского даже присылал Цай Яну сообщения с восторгами по поводу его эссе. И эссе прикрепил. Цай Ян читал его со словарем, но весьма упорно – нужно же было понять, что в голове у его ребенка. Точнее, убедиться, что там все просто прекрасно.
Его ребенка