Так часто ей снится день, когда ее любимый младший брат и друг поздравляли ее с двадцатилетием. Сколько лет прошло с тех пор? Как давно все это было? Может, это и не ее жизнь вовсе, а только призраки, которые прячутся в тенях тропических лесов и бурых скал и пытаются свести ее с ума? Может, она уже давно мертва, а душа ее просто потерялась среди этих бесконечных диких зарослей и звериных троп?
Когда все это кончится?
Сун Цин закрывает глаза, перебирая пальцами камни в своем браслете. Они нисколько не потускнели, не потеряли своей гладкости. Словно издевка над ней самой, похожей на высохший куст терновника. Она часто так делает – садится у тлеющих углей костра, когда все расходятся на ночевку, и трогает, вертит, крутит эти камни на своем запястье, снова и снова повторяя в голове собственное имя.
Сун Цин. Сун Цин. Сун Цин.
Она боится, что рано или поздно забудет и его.
Забудет, потеряет в днях, в которые они все идут куда-то, то пробираясь через непроходимые чащи тропических лесов, то переходя через невысокие горные перевалы, где камни и песок похожи цветом на выцветшую медь.
А-Чан. Еще одно имя, которое она даже в собственных мыслях произносит так бережно, словно опасается, что оно превратится в пыль, в туман, который окутывал ее голову так долго.
Это единственное, в чем боги сжалились над ней. Они оставили ей разум, который помнит, который цепляется за жизнь, хоть она больше ей и не принадлежит. Что ж, если это искупление за то, что она сделала, за то, в чем она виновата, за те жизни, что она забрала из-за своего непокорного нрава, она согласна пройти это до конца. Если это наказание, она примет его. Она принимает.
Но когда оно закончится?
У людей, которые спасли ее (или прокляли), нет имен. Сами они никак не обращаются друг к другу, чтобы Сун Цин хотя бы как-то могла понять, как ей их называть. Именно поэтому она просто с течением времени придумала свои имена. Женщина, которая ухаживала за ней, пока она лежала в бреду со сломанными ребрами и инфекцией, стала Бабушкой. Сун Цин понятия не имеет, сколько ей лет, но она похожа на старушку со спекшейся на солнце кожей, напоминающей имбирь. Мальчишка, которого ей принесли с укусом скорпиона, стал Солнцем. Потому что именно после того, как она смогла выдавить яд и прижечь его рану углем, ей стали разрешать передвигаться самой днем, при свете солнца.
Были еще Дядюшки. Первый, Второй, Третий. Она всем давала такие номера. Наверное, чтобы не разучиться считать и различать лица.
Она помнит, как задыхалась от воды, как поток бил ее тело о камни, словно злясь, что не может переломить пополам ее хребет. Сун Цин не раз за это время думала, что, если бы сломала позвоночник, не выжила бы. А ребра срослись. Не было ни обезболивающих, ни лекарств. Ее легкие хрипели так долго, что она все ждала смерти от воспаления, но отвары, которые ей заливали в горло – горячие, обжигающе горячие, пахнувшие дымом – почему-то помогли. Время от времени ее куда-то переносили, и она задыхалась агонией боли, но не могла кричать. Ее никто не слышал. Никто даже не пытался слушать. Она была словно кукла, которую перекладывали с места на место. Но ни разу не бросили.
Почему они ее не бросили?
Сун Цин уже перестает задаваться этим вопросом так часто, но порой он все равно появляется в голове. Она снова бросает взгляд на браслет, который, как зеркало, будто отражает россыпь звезд на ночном небе. Все жители этого племени с таким благоговением смотрят на ее руку каждый раз, как видят, а Бабушка утром и вечером касается этих камней так, словно это какой-то ритуал. Она давно заметила, как к ней здесь относятся. Охраняют как реликвию, отдают самые лучшие куски мяса и самые спелые фрукты, будто она равная Старейшине.
Здесь не знают богов. Есть лишь Небо и Земля, духи воды, духи рек, духи огня. Может, не ей одной камни на ее запястье напоминают встречу солнца и ночи?
Сун Цин все это время боялась, что потеряет браслет или он порвется, но этого не происходит. Вот уже неизвестно сколько лет – не происходит.
Она пыталась сбежать. Дважды. В первый раз, едва начав ходить, спустя, как ей казалось, настоящую полярную ночь длиной в год или два, когда срослись ребра, когда перестало кружить голову, когда больше не рвало и не мутило, не выкручивало в лихорадке. Она просто пошла прочь и прочь от того места, где они тогда обосновались, босая, едва прикрытая остатками одежды. Но ей не дали уйти. Обхватили руками, что-то кричали, шептали, брали за волосы, водили по плечам. Она не понимала ни слова, но даже так осознала – ей не позволят вот так уйти.
Второй раз она пытается забыть изо всех сил, но коварная память порой даже во снах подкидывает эту картинку. В тот день она собирала фрукты и заметила его. Человека. Это был мужчина в самой обычной одежде, какой Сун Цин не видела на тот момент целую вечность. В руках он держал камеру. Она бросилась к нему, как к миражу в пустыне, невзирая на свой внешний вид. Сун Цин до сих пор не знает, на каком языке он говорил, но многое сказать он и не успел.
Потому что его убили на ее глазах, едва он протянул к ней руку.
Сун Цин до сих пор помнит, какой удивленный у него был взгляд, когда он оседал на землю, пронзенный двумя копьями. Одно из них попало в горло, и Сун Цин обрызгало горячей, пахучей кровью.
Еще одна жизнь на ее счету, за которую ей расплачиваться вечность под этим удушающим солнцем, что никак не может даровать ей смерть.
«Смерть». Первое слово, которое она ясно поняла на чужом языке. Это наречие она так и не выучила, не научилась распознавать. Она звала и звала в бреду А-Чана, металась, несмотря на боль в костях, тянула к нему руки, когда перед глазами появлялось его лицо с робкой улыбкой, просила, умоляла помочь ей найти его. Никто ее не понимал. Никто не знал ее языка, а она – их наречия. Но однажды Бабушка обхватила ее лицо ладонями, царапая сухой кожей пальцев губы, сжала крепко и произнесла то самое слово, похожее на хрип. Сун Цин поняла, что она ей сказала. И больше никогда не произносила при ней имя брата.
Она продолжает лечить людей. Принимать роды у девочек шестнадцати лет, которые выглядят как уже совсем взрослые женщины, но с детскими, распахнутыми в ужасе от боли глазами. Собирать травы, которые показывает Бабушка, чтобы вместе с ней делать мази и отвары.
Иногда они занимаются медитацией. Сун Цин именно так называет это в своей голове, потому что периодически Бабушка приходит в пещеру или под тень шалаша из молодых бамбуковых стеблей – зависит от того, в какой местности они находятся, – и ставит на землю миску из кости, которую везде носит с собой. Туда она наливает масло и крошит своими узловатыми пальцами сушеные травы, а потом поджигает эту смесь. От этого запаха тяжелеет голова, но проясняются мысли, становясь как птичьи перья, которые легко может подхватить несильный ветер. Тогда она садится напротив Сун Цин, берет ее за кончики пальцев и закрывает глаза. В такие моменты Сун Цин видит перед собой бесконечно далекую прошлую жизнь и испытывает редкое, мимолетное чувство счастья.
Сун Цин понимает лишь самые простые слова: «есть», «спать», «бежать», «идти». Она вырывает их из чужой речи с растянутыми гласными, и этого ей достаточно. Кем бы она здесь ни была: божеством или пленницей, единственный способ не сойти с ума окончательно – это смириться.
Если А-Чан мертв, уже не имеет значения, сколько будет длиться ее искупление. Она больше не верит в миражи. Но это не значит, что ее сознание не пытает ее снова и снова, когда среди теней или солнечных бликов она иногда видит знакомые лица из прошлого. Ее собственные призраки. Ее семья.
Может быть, они все ей просто приснились?
В Токио наконец наступает та самая особенная осень: деревья окрашиваются в кораллы и позолоту, но солнце по-прежнему греет теплом, наполняя воздух испаряющейся после ночных дождей влагой. Ло Юншэн очень любит осень именно в Японии. Если бы у них только было время съездить в Кавагутико у подножия Фудзиямы или просто прогуляться по лесу, это оказалось бы настоящим подарком. Но, к сожалению, последние две недели они с младшим братом настолько заняты работой, что некогда даже пообедать с дядей, а вечером брат навещает господина Цая, с которым сейчас старается проводить как можно больше времени.
Ло Юншэну нравится видеть его таким. Возможно, ни один человек и не заметил бы перемен в его младшем брате, но только не он. А-Кай начинает улыбаться одними глазами, стоит ему бросить взгляд на телефон, на который только что пришло уведомление о сообщении, а потом чуть изгибает одну бровь, когда читает то, что ему прислали. Ло Юншэн понятия не имеет, о чем ему пишет господин Цай, но, похоже, это что-то весьма забавное.
Они сидят в кафе на открытой веранде, и впервые за эти дни брат не раскрывает зонтик, чтобы укрыться от солнца, потому что его лучи уже перестали быть обжигающими. Это так приятно. Ло Юншэн улыбается этим мыслям и отпивает зеленый чай из своей чашки. Он как раз идеальной температуры, чтобы не обжигать губы, но мягко согревать горло.
Брат, сидящий напротив, откладывает телефон на стол и еле слышно вздыхает. Ло Юншэн опускает чашку и тихо усмехается, глядя на него.
– А-Кай, все хорошо?
Тот на мгновение поднимает взгляд и снова отводит его, касаясь пальцами тачпада ноутбука, что стоит перед ним на столе.
– Да, брат.
– Господин Цай снова прислал тебе что-то забавное?
– У него послезавтра день рождения, – невпопад отвечает А-Кай, снова немного хмуря брови. – Но, насколько мне известно, он его не отмечает.
Ло Юншэн переплетает пальцы и, подняв руки к лицу, устраивает на них подбородок.
– Почему?
– У него не лучшие воспоминания об этом дне, – произносит брат, и его рука на тачпаде замирает, словно в нерешительности.
Ло Юншэн очарован этими переменами. Столько лет подряд А-Кай был сосредоточен исключительно на учебе и работе, словно жизнь для него заключалась лишь в этом, но сейчас он совершенно другой. Вчера он даже казался рассеянным, когда дядя спросил его, как идут дела над проектом. Он скоро завершится. Ло Юншэн сомневается в том, что вернется в Китай не один. Но даже если так, это к лучшему. Если не брать во внимание некоторые проблемы господина Цая, о которых Ло Юншэн не совсем в курсе, но которые очень явно беспокоят его брата, А-Кай даже кажется счастливым.