И теперь Ло Кай не понимает, почему еще не ушел. Ему хочется отругать себя за это, потому что он не должен быть в этой квартире в такой важный, роковой для этой семьи момент, но он не может заставить себя открыть дверь и уйти, ведь Цай Ян стоит совсем рядом и на нем лица нет. Он так и не начал разговаривать так же много, как всегда, и это пугает чуть ли не больше, чем его потерянный взгляд в никуда и белая как мел кожа. Ло Кай бы что угодно отдал за то, чтобы он наконец отпустил себя и свои эмоции, которые постоянно скрывает и сдерживает, но понимает, что не имеет никакого права вмешиваться. Каждый переживает такие моменты так, как может.
Они боялись за Сун Чана, но его реакция на возвращение сестры спустя восемь лет неизвестности поразила. Он уронил свой рабочий планшет, увидев ее, потому что дрожь его рук стала совсем хаотичной, но потом улыбнулся и сказал лишь «сестра», прежде чем Сун Цин бросилась к нему. На шум из комнаты вышел Сун Бэй. Цай Ян только вцепился пальцами в рукав Ло Кая, когда увидел, как мальчик, поняв, что происходит, закрыл лицо руками и расплакался.
Ло Кай за сегодняшний день видел слишком много слез. Пусть это и слезы счастья, от них в сердце все равно больно.
– Тетя, я знал, что ты вернешься, – говорит Сун Бэй, обнимая и Сун Цин, и Сун Чана. – Мы ждали тебя.
Сун Цин что-то бессвязно отвечает, но ничего невозможно понять, потому что она плачет и плачет, не в силах остановиться. Ее впалые щеки блестят от слез, которые она даже не стирает, потому что тут же скатываются новые.
Цай Ян рядом судорожно выдыхает и отворачивает голову. Заметив это, Ло Кай не выдерживает. Он встает ближе и осторожно, но крепко сжимает пальцами его плечо. Он холодный; Ло Кай чувствует твердые, напряженные мышцы под своей ладонью. Ему хочется увидеть улыбку Цай Яна: открытую, яркую, способную озарить светом самые темные уголки чужой души.
– Цай Ян…
Цай Ян не отвечает, но Ло Кай чувствует, как он чуть расслабляется.
– Все хорошо.
Все это кажется миражом. Город. Люди. Автомобили и их шум. Запахи, которых так много, что кружится голова. Все такое яркое, большое, не похожее на то, что окружало ее все это долгое время.
Сун Цин все ждет, когда мираж рассыплется, а этот удивительный сон прервется, ускользнет, как песок сквозь пальцы. Но этого не происходит. Ее любимый брат, теплый, живой, обнимает ее весь вечер. Ей так нравится смотреть в его лицо, гладить его по отросшим волосам, держать за руку. Племянник, их замечательный А-Бэй, уже такой взрослый, что она едва узнала в его чертах крошечного ребенка, который сидел на ее коленях, которого она таскала на руках. Она не может поверить в то, что происходит. Ей страшно пошевелиться, чтобы не спугнуть это прекрасное в своей реалистичности наваждение, но она не может не обнимать своих близких, не касаться их снова и снова, пока ей еще это позволено.
Она не верила с самого начала. Ни когда поздней ночью почувствовала, как кто-то зажал ей рот ладонью, когда она спала под навесом из бамбука и ветвей, прижав к груди руку с заветным браслетом, ни когда впервые за целую вечность услышала звучание родного языка:
– Ни звука, госпожа Сун. Ни единого слова. Мы договорились?
Ей казалось, что она ослышалась. Кто это? Неужели боги решили подбросить ей еще одно испытание, более изощренное, чем те, что уже были?
Чьи-то руки подхватили ее, и в темноте она не могла ничего разглядеть, пока ее несли и несли куда-то. Когда кожи коснулась ткань, в которую ее закутали, она даже не поняла, что это. Так давно у нее не было ничего, кроме клочков одежды, что она берегла, как самое дорогое, и постоянно чинила подручными средствами, не в силах даже представить, как будет ходить почти обнаженной, как другие женщины.
Фа Цаймина она услышала позже, когда, казалось, прошло много-много времени темноты и единственного ощущения – рук под ее телом и прохладного ветра, касавшегося босых ног. Она узнала его по голосу.
И подумала, что сердце разорвется на части.
Она больше не может плакать. Сун Цин сидит, кутаясь в плед, который ей принес А-Бэй, и греет руки о чашку с чаем. Ей постоянно холодно, но сейчас она уже почти согрелась: то ли от чая, то ли от пожара в груди. Человек не может вынести столько чувств, почему она до сих пор не рассыпалась от них, не разбилась вдребезги?
Сложно поверить, что она на кухне в собственной квартире, которая за это время почти стерлась из памяти, но теперь кажется вновь знакомой, пусть и немного изменившейся за это время.
Цай Ян сидит напротив, глядя прямо перед собой и зажав в руке чайную ложечку. А-Чан и А-Бэй уснули час назад. Сун Цин еще немного посидела с ними, прежде чем вернуться на кухню. В ее голове не умещаются все те мысли, что роятся в ней вот уже третий день. Но слез больше нет. Глаза высохли и теперь болят, словно веки царапают их каждый раз, когда она моргает.
– Ты жил здесь все это время? – спрашивает она тихо, глядя на Цай Яна.
Тот медленно поднимает на нее глаза и кивает.
– Да. Мы не могли уехать.
Он почти не изменился. Она знает его с детства, и последний раз они виделись лично, когда она уезжала в Японию вместе с А-Чаном. Никто тогда не предполагал, сколько времени должно будет пройти, прежде чем они вновь встретятся вот так.
Цай Ян выхаживал А-Чана и заботился о нем. Растил А-Бэя. Все это время. Берег ее жизнь, которую она уже давно сама похоронила.
– Спасибо тебе, – говорит Сун Цин, сделав глоток чая. Сейчас он кажется ей таким потрясающим, что она никак не может насытиться этим вкусом.
Цай Ян слабо, словно через силу, улыбается и снова кивает. Почему он такой? Сун Цин видела в своих миражах, похожих на тени, и его лицо. Видела его таким, каким всегда помнила: вечно жизнерадостным, ярким, даже раздражающим порой своей неуемной энергией.
Сердце вдруг болезненно сжимается.
Она так скучала по нему.
– Цай Ян?
– Я рад, что ты вернулась.
Сун Цин только вздыхает и снова отпивает чай. Цай Ян к своему не притрагивается, просто держит над ним руку, словно не помнит, зачем вообще нужна ложка в его пальцах. А она думала, это она разучилась пользоваться самыми простыми вещами.
– Чай такой вкусный, – говорит Сун Цин.
Цай Ян усмехается. Как-то медленно, неуверенно, но это уже хоть какая-то реакция.
– Вот чая здесь много. Сун Чан за этим следит.
Он замолкает и вздыхает. Сун Цин замечает, как вздрагивают его пальцы.
Она переводит взгляд на часы на стене. Половина второго ночи. Вдруг, сама того не ожидая, она произносит:
– С днем рождения, Цай Ян.
Они никогда не праздновали этот день, потому что Цай Ян не хотел его праздновать. Сун Цин уважала это его решение и не спорила с ним. Но это было в прошлой жизни. И сейчас она не может молчать. Она столько времени даже не знала, какое число, какой месяц или даже год.
Цай Ян впервые за долгое время смотрит ей в глаза. Сун Цин медленно растягивает сухие, болящие от слез губы в улыбке.
– А сколько… сколько мне лет? – тихо спрашивает она.
У Цай Яна дергается кадык, когда он сглатывает и опускает взгляд. Он кладет наконец ложечку в свою чашку и убирает руку со стола.
– В августе исполнилось тридцать.
– Вот это да. А ты все такая же малявка, даже не возмужал за это время, – усмехается Сун Цин, пряча за шуткой удивление. Ей тридцать? Это много или мало? Она даже не может понять.
Мысль ее обрывается, когда Цай Ян вдруг подается вперед и закрывает лицо ладонями. Его плечи вздрагивают, и Сун Цин слышит сдавленный всхлип. Этого оказывается достаточно, чтобы она мгновенно вскочила со своего места и, обогнув стол, опустилась перед ним на колени на пол. Она привыкла быть на полу. На земле. Поэтому, наверное, она даже не осознает, что делает это, когда берет Цай Яна за запястья и слегка сжимает их пальцами.
– Цай Ян?
– Прости меня, – слышит она самые горькие слова на свете. И самые отчаянные. По крайней мере, так было всегда с этим человеком. – Прости…
Сун Цин не знает, откуда в ней берутся силы, но она тянет Цай Яна на себя, чтобы он сел на пол с ней рядом, и прижимает его к груди, обняв руками за голову.
– Ты совсем с ума сошел? Не смей говорить мне это, слышишь? – строго произносит она, что никак не вяжется с тем, как ее пальцы, словно сами, мягко гладят Цай Яна по волосам. Мелькает глупая, совсем обыденная мысль: еще больше отросли. – Благодаря тебе мы все здесь, мы вместе.
Цай Ян качает головой. Он рыдает, прижавшись к ее плечу. От его слез намокает ее кофта, но Сун Цин не может думать об этом. Она обнимает его, слыша, как он изо всех сил тщетно пытается сдерживать всхлипы. Ей и самой снова хочется плакать.
– Я думал… я думал, что ты мертва, – глухо произносит Цай Ян.
Сун Цин улыбается, чувствуя, как на глазах все же закипают слезы.
– И даже в этом у нас с тобой все не как у людей, – говорит она. – Я тоже так думала.
Она не знает, сколько они вот так сидят на полу, пока Цай Ян безутешно, горько плачет, как ребенок, свернувшись в какой-то неудобной, неловкой позе в ее руках, а сама она только и думает о том, что никогда и ничем не сможет выразить, насколько благодарна ему за все, что он сделал. И как сильно, как отчаянно она скучала не только по брату и племяннику, но и по своему взбалмошному, не умеющему усидеть на месте другу.
Время как песок. Но иногда и песок бывает золотым.
Сун Цин чуть поворачивает к себе руку, которой прижимает к своей груди голову Цай Яна. Камни в браслете на ее запястье переливаются даже под искусственным светом, словно впитали в себя звезды, под которыми она спала все эти годы.
Через какое-то время Цай Ян немного успокаивается, но она не отпускает его, и они просто сидят, не говоря друг другу ни слова. Внутри наконец затихает. Жизнь подарила ей искупление и шанс начать заново, а этот человек сохранил для нее то, что она уже не чаяла когда-либо увидеть. И она больше ни