За свою должность цепного финансового пса Макс получал мизерное жалованье. Ему предлагались взятки в миллионы франков, перечисляемые на специальные счета в банках, сельский домик в Кортина д'Ампеццо, яхта, а в нескольких случаях – молодые красивые женщины. Но всякий раз взятка отклонялась, и начальство тотчас ставилось о ней в известность. Деньги Макса Хорнунга не прельщали. Захоти он стать миллионером, он мог бы это сделать в одночасье, применив к фондовой бирже свои выдающиеся математические способности, но подобная мысль и в голову ему не приходила. Макс Хорнунг был одержим только одним устремлением: выводить на чистую воду финансистов, нарушивших кодекс чести и свернувших на тернистый путь обмана. Ах да, было еще одно тайное заветное желание Макса Хорнунга, неожиданно обернувшееся благодеянием Господним для бизнесменов. По причинам, о которых можно только гадать, Макс Хорнунг желал быть полицейским детективом. Он представлял себя своего рода Шерлоком Холмсом или Мегрэ, настойчиво и терпеливо распутывающим сложный клубок улик, неумолимо подбирающимся прямо к логову преступника. Когда один из ведущих швейцарских финансистов случайно узнал о тайной честолюбивой мечте Макса Хорнунга стать сыщиком, он немедленно обзвонил нескольких из своих влиятельных друзей, и в течение сорока восьми часов Максу Хорнунгу предложили должность инспектора в криминальной полиции города Цюриха. Макс был на седьмом небе от счастья. Он тотчас с благодарностью принял эту должность, и все до одного бизнесмены, облегченно вздохнув, со спокойным сердцем принялись обделывать свои тайные делишки.
Со старшим инспектором Шмитом даже не посоветовались. Ему просто позвонил один из самых влиятельных политических деятелей Швейцарии, сообщил о принятом решении, и на этом дело закончилось. Или, вернее, началось. Для старшего инспектора это назначение возвестило о начале мук, как гефсиманское предательство Иисуса Христа Иудой возвестило о начале мук нашего Господа, но если для Иисуса все кончилось Голгофой, то мукам старшего инспектора не видно было конца. Он честно пытался подавить в себе недовольство тем, что ему навязали инспектора, да еще к тому же неопытного и не прошедшего никакой полицейской школы. Он предположил, что за этой совершенно недопустимой акцией скрывается какая-то чрезвычайная политическая необходимость. Ну что ж, он примет участие в этой темной политической интриге и с честью выйдет из щекотливого положения. Уверенность его, однако, была заметно поколеблена в тот самый момент, когда Макс Хорнунг доложил ему о своем прибытии. Нелепая внешность новоиспеченного детектива уже сама по себе настораживала. Но что буквально ошеломило старшего инспектора Шмита, во все глаза разглядывавшего это чучело, так это чувство превосходства, так и веявшее от всей его нелепой фигуры. Его поза и вид как бы говорили: ребята, теперь можете расслабиться и не волноваться – с вами Макс Хорнунг!
Остатки уверенности инспектора Шмита в том, что он с честью выйдет из щекотливого положения, не замедлили вскоре полностью развеяться как утренний туман. Он стал изыскивать различные способы избавиться от неугодного сотрудника. Переводил его, например, из отдела в отдел, поручая ему мелкие и пустячные дела. Макс работал в Криминалтехабтелюнг, отделе опознания и дактилоскопии, и в Фандангзабтелюнг, отделе розыска похищенного имущества и пропавших без вести людей. Но, подобно фальшивой монете, он неизменно возвращался к старшему инспектору.
Согласно правилам, каждый инспектор раз в три месяца в течение одной недели обязан был исполнять должность оперативного дежурного в ночное время. И как по заказу, всякий раз, когда на дежурство заступал Макс, случалось что-либо из ряда вон выходящее, и, пока инспектор Шмит и другие инспектора занимались поисками улик, Макс раскрывал преступление. И это раздражало и бесило больше всего.
Он ничего не смыслил в полицейском протоколе, не знал азов криминологии, судебной медицины, баллистики и криминальной психологии – того, что буквально отскакивало от других детективов, – и тем не менее он одно за другим распутывал преступления, ставившие всех в тупик. Старший инспектор Шмит пришел к выводу, что Максу Хорнунгу, как отпетому дурню, просто ужасно везло.
В действительности же везением тут и не пахло. Инспектор Макс Хорнунг распутывал сложнейшие уголовные дела тем же способом, что бухгалтер Макс Хорнунг выводил на чистую воду самые хитроумные финансовые операции мошенников и проходимцев. Мозг Макса Хорнунга, как локомотив, мог двигаться только по одной колее, колея же эта более походила на монорельс, так узка она была. Ему стоило только зацепиться за какую-нибудь маленькую ниточку, едва торчащую из материи, как он тотчас начинал ее потихоньку вытягивать, и чей-то блестящий, неоднократно испытанный и выверенный до мельчайших подробностей замысел начинал трещать по швам.
Бесила его коллег и феноменальная память Макса. Он мог мгновенно вспомнить то, что когда-то слышал, читал или видел.
Еще одним дополнительным штрихом, свидетельствовавшим против него, как будто и сказанного еще недостаточно, были его счета на официальные расходы, которые он предъявлял в бухгалтерию полиции и которые буквально ошеломляли всех его товарищей по работе. Когда он в первый раз предъявил платежную ведомость, обер-лейтенант вызвал его к себе в кабинет и мягко сказал ему:
– У вас тут небольшая ошибочка в расчетах, Макс.
Это было равносильно тому, чтобы заявить Капабланке, что он пожертвовал ферзя по недосмотру.
Макс недоуменно замигал глазами.
– Ошибка в моих расчетах?
– Да. А фактически даже несколько ошибок. – Обер-лейтенант ткнул пальцем в лежавшую перед ним бумажку. – Поездка в город – восемьдесят сантимов; обратная дорога – восемьдесят сантимов. – Он оторвался от бумажки. – Но номинальная плата за такси – тридцать четыре франка в одну сторону и столько же, соответственно, обратно.
– Естественно, господин обер-лейтенант. Поэтому я и поехал на автобусе.
У обер-лейтенанта полезли вверх брови.
– На автобусе?
В экстренных случаях инспекторам разрешалось не пользоваться общественным транспортом. Это было неслыханно. Обер-лейтенант не нашел ничего другого, как сказать:
– Но в этом не было никакой необходимости. То есть, естественно, мы не поощряем мотовство среди полицейских, Хорнунг, но у нас вполне приличный бюджет на экстренные расходы. Или возьмем, к примеру, это. Тут указано, что в течение трех дней вы находились в деловой командировке. Но вы забыли включить в ведомость расходы на питание.
– Нет, господин обер-лейтенант. По утрам я пью только кофе, а ужин готовлю себе сам. Все, что для этого необходимо, я вожу с собой. А вот расходы на обеды я включил в ведомость.
Так оно и было. Три обеда на общую сумму в шестнадцать франков. На такую сумму этот кретин мог получать обеды только с лотка Армии спасения!
Обер-лейтенант сухо проговорил:
– Инспектор Хорнунг, ваш отдел просуществовал уже сотню лет до того, как вы поступили в него, и еще просуществует с сотню лет после того, как вы его покинете. И в нем есть определенные, давно устоявшиеся традиции. – Он подтолкнул ведомость к Максу. – Кроме того, дружище, нельзя забывать и о своих коллегах. Надеюсь, я ясно выразил свою мысль? А теперь возьмите эту ведомость, правильно ее оформите и верните мне.
– Слушаюсь, господин обер-лейтенант. Простите, я... я действительно допустил оплошность.
Великодушный жест рукой.
– Все в порядке. В конце концов вы же еще здесь совсем новенький.
Тридцатью минутами позже инспектор Макс Хорнунг вернул переоформленную ведомость. В ней он сократил общие расходы еще на три процента.
И вот в этот ноябрьский день старший инспектор Шмит держал в руках отчет инспектора Макса Хорнунга, а автор отчета стоял перед ним навытяжку. На нем были ярко-синий костюм, коричневые ботинки и белые носки. Несмотря на все усилия остаться спокойным, включая дыхательные упражнения по системе йоги, инспектор Шмит только что не топал на него ногами.
– Вы были на посту, когда пришло известие о катастрофе! – орал он. – Вашей задачей было немедленно приступить к расследованию аварии, а вы туда прибыли спустя четырнадцать часов! За это время сюда могла бы прилететь вся новозеландская полиция и успеть вернуться обратно к себе!
– Нет, господин старший инспектор. Время полета из Новой Зеландии в Цюрих на реактивном самолете...
– Молчать!
Старший инспектор Шмит руками пригладил свои густые, быстро седеющие волосы, не зная, как вести себя дальше. Оскорбления и разумные доводы отскакивали от инспектора Хорнунга как горох от стенки. Он был полным идиотом, которому, по иронии судьбы, ужасно везло.
– Я не намерен больше терпеть самодеятельность во вверенном мне отделе, Хорнунг. Когда другие инспектора заступили на дежурство и увидели ваш отчет, они немедленно отправились на место происшествия, вызвали «скорую помощь», отправили в морг тело, провели его опознание. – Он почувствовал, что говорит скороговоркой, и вновь попытался заставить себя успокоиться. – Короче, они сделали все, что обязан был сделать нормальный детектив. В то время как вы, Хорнунг, сидя у себя в кабинете, одного за другим подняли среди ночи с постели половину всех самых важных людей в Швейцарии.
– Я думал...
– Хватит! Из-за вас я все утро обязан сидеть на телефоне и только и делать, что извиняться.
– Но должен же я был выяснить...
– Все, с меня довольно! Вон отсюда!
– Слушаюсь, господин старший инспектор. Можно мне присутствовать на похоронах? Они состоятся сегодня утром.
– Да! Вы свободны!
– Спасибо. Я...
– Да уходите же вы наконец!
Только спустя тридцать минут после ухода инспектора Хорнунга старший инспектор Шмит смог вновь восстановить нормальное дыхание.
Глава 32
Зал для похорон в Зилфилде был набит битком. Старинное аляповато-пышное, из камня и мрамора, здание вмещало в себя также помещение, где к похоронам готовили покойников, и крематорий. На передних скамьях большой часовни расположились свыше двух десятков сотрудников «Роффа и сыновей». Далее скамьи, вплоть до последней, занимали друзья, представители религиозной общины и пресса. Инспектор Хорнунг сидел на задней скамье, размышляя о бренности жизни и нелогичности смерти. Не успевал человек достигнуть расцвета, когда он был в состоянии привнести в мир самое лучшее из своего опыта, когда только по-настоящему начинал понимать, что есть для чего жить на свете, он умирал. Это было глупо и непроизводительно.