Резким толчком вернулась головная боль, виски запульсировали – а развод? А измена? Можно ли всё простить? Так и не найдя нужного решения, Молчун вышел из притормозившего около универмага автобуса и двинулся в сторону своего дома. Он остановился у ларька и купил блок «Мальборо», а на сдачу – две пачки «Примы», которые сунул в карман, а упаковку, за неимением сумки, вертел в руках, размышляя, что если вляпался в авантюру с экспедицией, то не мешало бы прихватить с собой сигарет с запасом. Попутно подумал: не позвонить ли домой и предупредить о своём приходе? Вдруг эта парочка опять оккупировала кровать? Дважды такое зрелище перенести невозможно… Когда рядом остановилась длинная чёрная машина – Молчун не заметил. Из неё вышли двое, не спеша подхватили под локти и вежливо, но настойчиво запихнули на заднее сидение. Автомобиль резко взял с места, его проводил лишь недоуменный взгляд продавца из табачного киоска…
9
Убьёте,
похороните —
выроюсь!
Об камень отточатся зубов ножи ещё!
Собакой забьюсь под нары казарм!
Буду
бешеный
вгрызаться в ножища,
пахнущие потом и базаром…
Ича и Савчатай присели на кочки, торчащие из осоки. Девочка расстелила косынку, Савчатай, орудуя консервным ножом, быстро расправился с «Мясом цыплёнка» и «Бычками в томате», отогнул зазубренные края. На косынке уже лежали заранее нарезанный хлеб, пара луковиц, стояла бутылка газировки. Перекусили. Выдохнув усталость, Савчатай распластался в траве, ноги гудели безжалостно, но и гордость сделанным наполняла его. Прежде всего, они дошли до заброшенной пасеки – нехоженые места. Значит грибов там! Это ещё что, а вот когда нашли трухлявое поваленное дерево, усыпанное опятами, Ича прямо визжала от восторга. Конечно, что-то щипало внутри – акка[4] называл это совестью. Но Савчатай точно знал, что подразумевалось под этим словом. Совесть – страх перед наказанием. Взрослые не разрешали ходить на старую пасеку, а особенно – за неё, в тайгу. Ребята понимали: за пасекой мог быть кто угодно – злобная росомаха, лоси, лисы, апшак[5], волки. Старики говорят, однажды волки выходили к посёлку и задрали много коров и лошадей, но это было давно – хутора Урцибашевых ещё не существовало. По каким-то причинам отец отделился от посёлка. Ичий[6] говорит, что советы и наговоры были плохие – вернее, действовали хорошо, но добра людям не несли. «Шайтан – акка твой», – сказала бабка Паштук. А какой он шайтан? Бывало, сажал на колени, сказки пел и говорил, что за пасекой совсем плохое место.
Но только за пасекой столько грибов! Кто узнает? Акка мог бы… Всех насквозь видел: кто куда ходил, кто на корову порчу навёл – да умер он года два как. Сидел у шаала[7], смотрел в огонь, шелестел совиными перьями, потом застыл и упал ниц. Высохшие перья занялись, заискрились…
Мать в посёлок с утра ушла, сказала – вечером вернётся, и будто всех людей в город увозить будут. К вечеру они домой должны успеть. Успеют ли? Вон забрели куда! И всё Ича: «Пойдём дальше, пойдём. Увезут нас в город, и тайги не увидим». Сначала он согласился дойти до пасеки, но ульи разочаровали – гнилые колоды, разъеденные жучком. Мёда не капли, хотя бабка Паштук утверждала, что берут его из ульев. Тогда они зашли в сторожку пасечника – пыль, треск прогнивших досок. Савчатай решил оставить в сторожке свой мяч, который прихватил в дорогу в надежде погонять где-нибудь на широкой поляне. Или ещё лучше – поставить Ичу на ворота и позабивать ей голы. «На обратной дороге заберём», – решил он, но теперь сомневался.
Места в руках для мяча не оставалось: все четыре хозяйственные сумки и оба рюкзака заполнились грибами. Правду старики сказали – год урожайный. И шишек много.
Ича вырыла грибным ножом неглубокую ямку, скинула туда пустые консервные банки, засыпала землёй, стряхнула и повязала косынку:
– Вставай. Идти надо. Солнце над кедрами повисло. Скоро ичий вернётся.
– Забрались шайтану в пасть, до пасеки к вечеру дойти бы, – бурча, Савчатай поднялся.
Вначале шли вдоль реки, но потом свернули в ельник, надеясь срезать угол. Причины тому были: солнце перевалило за полдень, и без того серое небо приобрело тяжёлый, мрачный оттенок – как бы дождя не было. Ича запыхалась. Кустарник цеплялся за сумки, ветки сухостоя сдирали с головы косынку и хлестали по рукам. Совершенно обнаглели прятавшиеся в тени комары, а сил и времени отмахиваться не было. Но Савчатай всё же отобрал у сестры одну из сумок – во время ходьбы грибы утрамбовались, их вроде бы поубавилось, появилось свободное пространство, куда стало возможным пересыпать. После расфасовки грибов одна сумка осталась пустой, есть теперь куда положить мяч. Свободная рука Ичи тут же сломала пушистую еловую ветку, обмахиваясь ею, как веером, отгоняла комаров. «Славная девушка будет», – Савчатай не мог налюбоваться на сестрёнку. Никто не верил, что ей только двенадцать: ноги крепкие и грудь растёт широкая, не одного ребёнка выкормит; руки сильные – весь огород на них с матерью. Возьмёт ли кто замуж дочку шамана? Ещё как возьмут! Савчатай такого ей жениха найдёт!
Забота о сестре для него – не праздное дело. Являясь единственным наследником, сан-ача, Савчатай с малых лет был уберегаем от невзгод и тяжёлой работы. Но когда не стало отца, в свои тринадцать, теперь – пятнадцать, сан-ача стал полновластным хозяином в доме. Его слушались и сестра, и мать, но… было три условия, в которых Савчатай полностью подчинялся матери: не пить водку, до свадьбы не спать с женщинами и… не ходить за пасеку.
Все условия со временем Савчатай нарушил. Первые два нарушения прошли гладко и незаметно для матери, авось и третье сойдёт с рук. По праву, когда настанет время свадьбы Ичи, та попросит согласия у него, а не у мамы. Или выйдет замуж за того, на кого укажет он. Ибо для сестры сан-ача – кудай[8]. Знала это и Ича, однако умела как-то разграничивать, понимая, когда стоит слушаться старшего брата, а когда – нет. Савчатай хитрый и поспать любит, приходилось ей его работу выполнять. И в забавах братишка покомандовать не прочь: ишь ты, стой на воротах! Ей самой, может, мяч попинать хочется. И всё же Ича безумно любила брата: идёт, ворчит, ножки-неженки, а помог, свои сумки дополнил, ей легче сделал. И конечно же, где-то здесь и находилась граница между избалованным сан-ача и действительным хозяином семьи. А когда наступит время, вручит Ича судьбу брату, вручит безоговорочно и подчинится.
Сбор грибов, когда их много – как не увлечься? И ребята действительно ушли слишком далеко, потому что когда, запыхавшиеся, остановились перевести дух, тропинки на пасеку всё ещё не было видно. Савчатай очень расстроился бы, даже испугался, догадавшись, что в своём намерении срезать угол они взяли намного правее. И чтобы дойти до пасеки, нужно было сейчас повернуть влево. Но дети этого не знали – попав в незнакомое место, неожиданно заблудились. Но пока они этого не предполагали. И даже не видели, как дважды на их пути из переплетённого кустарника возникали лукаво прищуренные изучающие глаза, кошачьи и зелёные.
Ича и Савчатай продвигались дальше, в какой-то момент древний инстинкт предков, заложенный глубоко в генах, подсказал им правильное направление. Они, безусловно, выбрали бы к пасеке, а затем и к дому до наступления темноты, если бы внезапно не вышли на прогалину, где – кто лежа, кто сидя – находились люди. После нескольких часов таёжного одиночества, их показалось бесконечно больше, чем на самом деле – семь человек. Позже Савчатай их сосчитает, запомнив морщинки на лице у каждого…
Двое из отдыхавших, видимо, приметили ребят ещё издали. Цепкие, оценивающие глазки вцепились буравчиками. Фигуры до предела напряжённые, готовые сорваться с места в любую секунду. Разглядев, что это всего лишь дети, расслабились, страх отпустил. От неожиданности Ича и Савчатай остановились…
– Карась, а обезьяны в этом лесу есть? – обратился один громко.
– Совсем офонаревши, что ли?! – второй, лежавший, перевернулся на спину.
– Где засёк? – поднялся Сыч.
– А вон две макаки!
– Тю, это же шорцы, – лениво отмахнулся лежавший и тут же вскочил, словно ужаленный, сообразив, что на поляне чужие.
Остальные мужчины тоже, как по команде, оказались на ногах. И только один, сидевший у осины, медленно повернул голову и угрюмо впился глазами в Савчатая, безошибочно определяя главного противника. От такого взгляда тела грибников покрылись гусиной кожей.
– Бежим! – хрипнул парнишка, они дёрнулись было с места, но цепкие руки уже схватили за плечи, вырывая сумки и сдирая со спин рюкзаки.
– Пустите! – взвизгнула Ича, и до ошеломлённого мальчишки донёсся шлепок пощёчины.
Теснимый двумя мужчинами, он повернул голову и увидел, как падает сестра. Кинулся к ней, но сам оказался на земле, споткнувшись о предательскую подножку.
– Одни грибы, твою маму! Жрать давай! – разрывая рюкзак, сипел тот, что назвал ребят обезьянами. У него был приплюснутый нос, противная головка гнойничка на вытянутом подбородке, скулы и щёки воспалены юношескими кратерообразными вулканчиками, покрытыми неуверенно вьющейся щетиной.
– А ты грибы жри! Горстями! Горстями! – хохотал, отталкивая его, второй из напавших, жилистый и длинный, как жердь, с реденькими кустиками волос под носом, на щеках и подбородке.
Остальные вели себя сдержанно, стояли, ощерившись, сплёвывая сквозь зубы. Но когда Савчатай попробовал подняться, меж рёбер вонзился тяжёлый носок ботинка:
– Не дёргайся, сопляк! – обладатель ботинка, широкоплечий, кругломордый, с толстыми, нависающими на глаза седыми бровями, оскалился, усмехаясь. И Савчатай почувствовал густую вонь гнилых зубов из его толстогубого рта, наполненного жёлтыми столбиками-осколками.