– Дай твоё удостоверение.
– Не имею права, – отреагировал Толик.
– Значит так, – Молчун усмехнулся. – Это мы уже проходили. Твой непосредственный начальник отдал приказ выполнять любое моё желание, тс-с, – взмахом руки попросил молчания у пытающегося возразить водителя, – следовательно, любое моё требование равносильно приказу. Так что, голубь, не жмись, потому что вдруг мне захочется, чтобы ты затолкал его себе в задницу. Приказ есть приказ, и его невыполнение карается.
Толик обиженно сглотнул, отчего выпирающий на худой шее кадык судорожно вздрогнул, насупившись извлёк удостоверение и положил на панельный щиток со словами:
– О самоуправстве будет доложено майору.
– Хоть генералу. Отдыхай, Толик, – Молчун сграбастал удостоверение и вновь распахнул дверцу. – За вещичками моими присмотри, – толкнул стоящий в ногах рюкзак и вышел из машины. В его планы не входил предполагаемый шмон, а нанесённое оскорбление офицерскому самолюбию не заставит конопатого рыться в его вещах, а следовательно, он не натолкнется на две коробки с патронами.
Вбежав на пятый этаж, Молчун постучался и прислушался, постучал ещё. Требовательно и настойчиво.
– Раздолбались, – недовольное ворчание, щелчок замка и из распахнутой двери возник Володя Вожорский во всей красе – мятых, сиреневых в цветочек трусах, пальмообразным туловом и с небрежным недоумением, а затем и презрением в глазах, которое перекосило небритые скулы в подобие улыбки. – Чего припёрся?
– Поговорить надо, – невозмутимо откликнулся Молчун.
– Пошёл ты… – дверь наверняка бы захлопнулась, если бы между ней и косяком не оказалась нога.
Молчун ткнул пятернёй крону пальмы и вошёл в комнату.
– Вожорский Владимир Дмитриевич? – ухмыльнулся незваный гость.
– Ты чё? Вообще? – разозлился Володя. – По рогам захотел?
– Ничего, – ещё толчок, и хозяин рухнул на продавленный диван. Где-то в сантиметре от его носа на мгновение мелькнула красная корочка и также быстро исчезла:
– Прошу добровольно сдать оружие, – нависло суровое лицо.
– Генка, псих, свихнулся! – оторопел Володя. – Ты как это… какое оружие?
Молчун присел на краешек стула напротив:
– Будем запираться? – постучал красной корочкой по ладони и сунул её в карман. – Тогда ознакомитесь с ордером на обыск, а заодно и на арест.
– За что?! – глаза Володи округлились, он с ужасом наблюдал, как медленно выплывает ладонь из-за лацкана костюма и вздохнул с облегчением, когда она оказалась пустой, без ордеров. Но ликовал недолго – ладонь схватила за кучерявый чуб, запрокинув голову назад.
– Как за что? За незаконное хранение! – Молчун рванул копну волос и прошипел с ехидцей. – Или отрицаете тот факт, что у Вас имеется незарегистрированный пистолет системы «ТТ»? – отпустил волосы.
– Так того… это же… твой! – робко прошептал Володя, абсолютно ничего не понимая. Его за чужой пистолет, хозяин этого пистолета хочет посадить? Ошеломлённый, испуганный, осознал, что сейчас, в данную секунду, совершается нелепость, его превращают в ничто, в амёбу, которую каждый может топтать сапогами или хватать за чуб. И Вовка с благоговением ощутил, что ничего не может сделать против, даже пошевелиться, но язык ещё работал:
– Стрелки не переводи…
– Пригласить понятых или сам отдашь?
– Счас… счас, он того… здесь, – шлёпая босыми ногами, тряся излишним жирком, Вова лебезя, как бы извиняясь, доковылял до вешалки, вынул из кармана пистолет. Прикосновение к холодному металлу придало уверенности… ведь ничего не стоит…
– Заснул? – голос возник за плечом, вслед за ним вынырнула рука, вытянула пистолет из вспотевшей ладони Володи, который успел подумать: «Всё равно патроны все вчера порастратил…» И с этой мыслью ушли силы, сознание замутилось. Вовка уже не понимал, с кем и почему разговаривает – лишь бы не стреляли! не волокли за решётку! Что-то просил, шептал, обещал. Но голос неуклонно провозгласил:
– Собирайте тёплые вещи, через час за вами зайдут!
И лишь когда захлопнулась дверь, когда-то спрятанные валенки появились из-под дивана на свет божий, дрожь в коленях внезапно улеглась. Растеряно бормоча что-то, Володя присел на диван, неловко, словно стесняясь. До его сознания постепенно достучалась мысль о том, что его обманули, поступили нечестно, как с ребёнком – подсунув вместо конфеты свернутый фантик…
– Держи, шеф! – Молчун бросил удостоверение на приборную панель. – Да не дуйся ты! Чувака одного разыграл. Если бы не твои корочки, разговор затянулся бы. А нам надо спешить. Жми до санатория.
Толик вздохнул и включил зажигание.
15
…Дышал гранит, и каждый вздох
Вбирал языческий завет
Из глубины таёжных вод.
И время шло – как будто вброд,
Когда среди запретных сфер
Вставала сфера Орты-чер
И Ульген правил небосвод…
Маруся толкнула ветхую калитку, не обращая внимания на метавшуюся на цепи овчарку, прислонила мотоцикл к стене сарая и, заслонив от солнца глаза ребром ладони, всмотрелась под навес над крыльцом. Потемневшая, обитая войлоком дверь распахнулась, и на пороге возник дедушка Анчол с длинной седой бородой, в которой скрывалась улыбка. Губы шепнули едва слышимые слова, и Барс, до этого захлебывающийся лаем, покорно притих.
– Здорово, дед, – приветствовала Маруся, проходя мимо собаки, – живой ещё?
– К старости день длиннее. Проходи, Маша. Свежего чайку с мёдом отведай.
Девушка чмокнула старика в щёку и вступила в маленькие прохладные сени со стенами, увешанными высушенными пучками трав и домашней утварью. В доме было жарко. Она скинула ружьё, куртку и набросилась на рамку соты на столе, слизывая мёд с воска. Старик проворно наполнил стаканы душистым травяным чаем и, усевшись напротив, стал любоваться сластёной. Многомного лет прошло, а она, словно шестилетняя девчушка, небрежно выковыривает завязшую в соте пчелу, отплёвывая восковую жвачку, и смеётся. Много-много лет прошло, и старый Анчол всё тот же: в зимней шапке-ушанке, потёртом тулупе, валенках с калошами, доброй улыбкой в седой бороде – словно и не было этих многих лет.
– Ух и душно у тебя, – раскрасневшаяся Маруся оттолкнула надоевшую рамку, слизывая с пальцев янтарные ручейки мёда. – Ты бы ещё и шубу надел.
– Старые кости тепла просят, – кивнул старик, – молодые – по свету носят.
– Молодые ноги обивают пороги, старые ноги несут за пороги, – смеясь, вторила Маруся одной их присказок старика.
– Беда с тобой, Маша, – вздохнул Анчол, – опять водкой торгуешь, люди говорят. Ай-ай, нехорошо, – он беззлобно потряс костлявым пальцем с почерневшим, съёжившимся ногтем. – Поди и дымную страсть заимела? В городе, говорят, все девки курят?
– Всё о`кей, дед, – Маруся закурила, прислонилась спиной к бревенчатой стене и блаженно вытянула ноги. – Ворчи, давай. Давно меня не ругали.
– Тьфу ты, сорока беззаботная. Мопеду свою не разбила ещё?
Только здесь, в доме старого пасечника, ей было хорошо и уютно. Атмосфера покоя и доброты пропитывала кожу, заполняя лёгкие, расслабляла, опутывала, усыпляла. Только здесь можно было отдохнуть на полную катушку, забыться. Но если бы старик предложил остаться навсегда, в уютном доме с неизменным запахом мёда и трав, Маруся бы не согласилась. Она понимала, что Анчол знает это и потому не предлагает. И дети его, и внуки, и их дети очень быстро покидали дом. Слишком много скверных мыслей посещает человека, чтобы поведать их другому. И очень трудно смириться с тем, что ещё не успел раскрыть рта, а о тебе уже всё известно этому худому, седому, как лунь, старику. Анчол – дед всего посёлка. Не являясь его прямым потомком, Маруся точно знала, что где-то их кровь пересеклась, как у десятков, а может быть и сотен шорцев. Но была в ней и иная, инородная примесь и, возможно, поэтому так радовался девушке старик, что никогда не мог до конца заглянуть в глубину непонятной ему души. Но, словно доказывая своё всесилие, он, продолжая улыбаться, откликнулся на её мысли:
– Отец твой был русским, не мне его судить. Мать-то встречаешь?
– Даже и разговаривать с ней не хочу. Уехала в Таштагол, когда я в институте училась.
«Боже мой! Года три не заходила к Анчолу, а кажется, что вышла отсюда только вчера!»
– Забыла старика, – согласно закивал дед. – Но дела молодые. Время забывать. Старикам – вспоминать время.
Маруся молчала, ощущая себя неопытной пчелой, завязшей в воске мудрости. Да и к чему слова. Всё повторяется: мёд в сотах, чай, заваренный прямо перед её приходом, и длинная история в очередной раз отложится в памяти, в том её уголке, где хранятся все истории, рассказанные дедушкой Анчолом.
– Послушай, Маша, сказ о лодке Ульгена, – в напев, улыбаясь, шелестел губами старик, и девушка закрыла глаза, погружаясь в приятную, сытую дрёму, сквозь которую слушать Анчола намного проще, чем сидеть, выпучившись.
Его неустающий, с годами всё более тихий, но сохранивший живость, витиеватость в сказе, напевный голос кайчи[9] проникал и сквозь дрёму, и сквозь самый крепкий сон, был способен преодолевать любые расстояния и возникать в ушах за тысячи километров от дедовской пасеки. Знал это и Барс, слепой, древний пёс, забывающий запахи. Ткнувшись мордой в вытянутые передние лапы, он застывал, прислушиваясь – похожий на мраморное изваяние – и «оживал» только к концу истории.
Но что-то было не так. И дело не в духоте с приторным запахом ветхости, не в мягком журчании речи старика, обычно начинающего рассказ издали, с древних времён, когда шорцы ещё кочевали, не находя приюта в степях и горах. Марусю поразило внезапное откровение Анчола. В детстве, когда мир кажется огромным и прочным, а собственные движения медлительными и неуклюжими, самым определенным было ЗНАНИЕ О ТОМ, ЧТО ТЕБЯ ЗАЩИЩАЮТ. И только со временем осознаешь: бесполезно просить защиты у дяди на улице, когда мальчишки дёргают за косу; невозможно избежать перекрестного огня между родителями и педагогами. Что само детство уходит тогда, когда понимаешь, что должна защищаться сама. Но, тем не менее, именно непорочность и чистота детской души принимает и осознает НАДЁЖНОСТЬ как само собой разумеющееся. Ищешь защиты у родителей, трав и деревьев, испытывая неподдельный ужас от всего живого, двигающегося чуть-чуть быстрее тебя. Где-то тогда, ещё в том призрачном, гармоничном мире детства, Маруся знала о лодке Ульгена. Откуда пришло это знание? Наверное, из того же ряда понятий, как мать, тепло, воздух, жажда, голод. Потому что никто и никогда не рассказывал ей о лодке. Наоборот, наивный детский вопрос, подобно как: «Почему травка зелёная?», «Почему снег белый?» – не обращает на себя внимания, как и «Почему лодка не плывёт?», заставляет отмахиваться, словно от надоевшей мухи. Это отношение раздражает, обижает, вселяет уверенность во всемогуществе, всезнании взрослых, которые не хотят поделиться известной им тайной. Лишь дедушка Анчол провёл по волосам шершавой ладонью и сказал: