– Ты, блэд, бюдэшь заява на мну писать?! – он разорвал заявление.
Маруся протянула ему второе, идентичное:
– Это можешь тоже порвать. У меня ещё есть.
– Чэго хочэшь, а? – взмолился Нулриев, в тюрьму ему явно не хотелось. – Кто тэбэ вэрить будэт?
– Всё очень просто, – Маруся растоптала окурок, глядя в глаза обидчику, – в моей комнате, в книге лежит заявление, а сверху записка, что ты виноват в моей смерти!
– Какой смэрть, а? – красные глаза Асура расширились.
– Вот такой! – Маруся рывком заскочила на ванну, накинула приготовленную петлю на шею и спрыгнула. Ноги ударились об острые, холодные края. «Синяки будут», – последняя мысль заглушилась ощущением прострации, и только резкая боль под подбородком, как поперхнулась.
Она не знала, что будет дальше с Асуром, Андреем, ей просто хотелось умереть… Очнулась на холодном полу, пацаны поддерживали голову. Асур стягивал петлю, увидел открытые глаза, завопил, брызгая слюной:
– Дура, да? Асура в тюрьма, да?
– Всё равно тебе крышка, – Маруся прохрипела, болело горло.
– Дэнеэг надэ? Чэго надэ?
Маруся села, головокружение не отпускало. Взгляд остановился на близстоящем парнишке:
– Спусти штаны, – попросила она, не веря, что тот это сделает.
Потрясённый, ранее настроенный на свою первую женщину, чернявый отрок спустил штаны до колен: «Вдруг… она… со мной…»
– Отсоси у него, – голос окреп, но мысли путались, словно их забыли вынуть из петли, – и не будет никакого заявления, и вешаться тоже не буду.
Обидчик побледнел, насколько может побледнеть чеченец, задрожал, опустился на колени и ткнулся в мошонку обалдевшего пацана.
– Не увиливай! Давай, давай, – руководила Маруся, внезапно ей стало смешно, она захохотала, тут же закашлялась. Умора! Тошнота! Девушка выбежала из прачечной, глотая смех, слёзы, боль и разочарование. Лучше бы её не спасали!
Теперь чёрные дни наступили для Нурлиева. За один час он потерял своё могущество, а за неделю хихиканий и издёвок превратился во вздрагивающего от любого громкого звука неврастеника. Маруся старалась не попадаться ему на глаза, потому что читала там кровавую ненависть. И когда внезапно из-за угла гаража, когда она проходила мимо, на неё что-то кинулось, пронзая плечо болью, закричала в ужасе, забилась… Но не она одна проходила мимо гаража…
Асура судили. Когда она вернулась из больницы с аккуратным шрамиком под левой лопаткой, интернат встретил её как героиню или великомученицу. Первое время даже воспитатели невзначай забывали на её тумбочке конфеты и пряники. А её тошнило от подобной заботы. Она знала – всё известно. Сплетни живучи. А она полная дура, юродивая, висельница!
В больнице она терпела боль и думала – что дальше? Скомканные половики провоняли, навсегда определив её судьбу. Всё ушло. Обесчещенная, ощутившая боль смертных судорог, предательство, бесстыжая, интернатская – кто это? Как трудно – Я. Но ведь Я – это совсем другое, и страшно понимать, что два разных «Я» – одно. Маруся в очередной раз приземлялась на лапы. Она неплохо закончила десятилетку и, выходя из здания, где провела около трёх лет, даже не оглянулась. Девчата звали в швейную шарагу. Она поступила в филиал педагогического института на факультет физкультуры, ума хватило узнать, что сирот там принимают с поблажкой.
Общаговские лишения и проблемы переносились легче, нежели у других и слились в один твёрдый, как клеймо, сплав – нищета. Сплав, правда, имел две серебряные жилы: более интеллектуальное общение и независимость, позволяющая углубляться в мечты. Всё ушло тоже. Осталась продуваемая ветрами хибара, обещания о новом жилье, забота о пище и одежде, работа, мотоцикл… На третьем курсе во время летних каникул Маруся выгодно устроилась на работу проводником на маршруте Новокузнецк – Симферополь, где пригодились и физическая закалка и психология интерната, а главное – умение выторговывать. После работы остались яркие воспоминания о красивых южных городах, до сих пор ассоциирующиеся названием с мешками белья, выгодные знакомства и связи, а так же – мотоцикл как символ будущего. Единственная ПРИНАДЛЕЖАЩАЯ ЕЙ вещь. Выход из скомканных половиков.
Возможно, она хочет всего и сразу, но хоть желания-то можно иметь?! Деньги – выход к мечте, средства добывания их – проблема сугубо индивидуальная, как и мечта – у каждого своя. И разве мужчины хуже воровства? Кто торгует водкой, телом – занят очень важным делом. Но позволить себе такое, как сегодня со Спортсменом – искорка во тьме. Имя этой искорки – женщина.
Уже засыпая, Маруся видела тяжёлые тучи над Спящим Драконом, разрывы между ними казались пустыми глазницами и ухмыляющимся провалом рта гигантской маски Бэтмена. Руки затекли, что-то громоздкое налипло на них. Барс! Конечно, Барс! Она хочет положить его, но не знает куда – вокруг горит земля, пахнет дымом… Зевнув, Маруся отвернулась и, прижавшись спиной к тёплому боку мужчины, высвободила руку. На миг сознание ещё раз прояснилось, подсказав, что она не может видеть ни Спящего Дракона, ни горящей земли, потому что находится на сеновале на чердаке в доме старого Ачола, и затем вновь ввернуло в пучину сновидений, где всё было не так, где часть естества не принимала схемы и ждала того, что ещё не было найдено. Искорки. Любви.
19
…Но будешь ты везде случаен,
Какую дверь ни отвори
Внутри сей жизни,
Сих печалей,
И города сего внутри,
Где прожито уже немало…
Вечер промелькнул, как минута. Встречая съезжающий с парома автобус, Маруся ещё не знала, сколько их – участников экспедиции, и кого по просьбе провидца Анчола она должна «привести в гости». Мужчины расквартировались быстро, и проблема отпала сама собой. Командир и Балагур ответили на приглашение дяди Коли – участкового, Шурик и Спортсмен остановились у ветхой бабки Паштук. Почему остался в одиночестве Молчун? Возможно, ему было всё равно где спать. Маруся вгляделась в хмурое, тяжёлое, словно высеченное из камня лицо. Морщины на лбу, подобно глубоким волнам, сходились и расходились над переносицей; редкие, как бы выщипанные брови, замутнённые глаза, упрямый, хищный нос с горбинкой, припухшие, слегка обвисшие над широкими скулами щёки и как бы срезанный, прямой подбородок под резко-бледными губами. Словно имеешь дело с хорошо сконструированным роботом, по ошибке наделённым невысоким ростом и жилисто-худощавым торсом.
Он сел сзади, приобняв девушку за талию. Мотоцикл взревел и покатил вдоль реки за улус, где возился со своими пчёлами старый пасечник. Маруся чувствовала широкие ладони над бёдрами и пальцы по краям живота. Ощущение близости мужских рук внезапно вытолкнуло жжение желания, поднимающегося откуда-то снизу до горла. Пасечник, как обычно, суетясь, приветствовал гостя, который, угрюмо скинув рюкзак у крыльца, прошёл в дом, молчаливый, широкий в плечах.
– Буду ближе к ночи! – крикнула Анчолу Маруся и вновь оседлала краснобёдрого «мустанга», и ещё долго колесила до свинофермы, по пастбищу и обратно через посёлок, стараясь распрямить неожиданно скрутившуюся пружину внутри…
Спортсмен, обильно подкрепившись жаренной на сале картошкой, отхрустел малосольными огурцами, допил молоко, заботливо подставленное суетливой бабкой Паштук, отрыгнул, ковыряясь в зубах спичкой, и завалился на старую, скрипучую кровать в отведённом постояльцам закутке. Сашка не расставался с измученной гитарой и, перекусив, уселся на свою, такую же скрипучую старую кровать напротив.
– Сыграл бы что-нибудь, – хмыкнул Спортсмен, перекатывая во рту спичку. – Так, чтоб душа развернулась и, сам понимаешь, свернулась.
Шурик кивнул, зажмурился, припоминая, откинул с глаз длинную тёмную чёлку, откашлялся и дал пальцам волю. Надтреснутый юношеский голосок наполнил горницу:
Я нашёл свою звезду в полях:
Жалкую, разбитую, в печали…
Перепёлки тут же закричали:
– Ты нашёл свою звезду в полях.
Я нашёл свою звезду в пруду,
Утонувшей в омуте под вечер.
И спросил я: «Как тепло сберечь нам?»
Найденную в омуте звезду.
Сердце разбивается, как звёзды —
Неподвластно вечному суду.
Бесконечно жаль, что слишком поздно
Я нашёл забытую звезду…
Аккорд оборвался, Шура поднял томно-вопрошающие глаза:
– Ну как?
– Романтик ты, Шурик, – зевнул Спортсмен. – Не звезду, а вертолёт ищем.
– А может… не вертолёт?
– Чего ещё? Золото, скажешь? – хихикнул Спортсмен.
– Возможно, – загадочно произнёс Интеллигент, но словно опомнившись, поднялся. – Пройду прогуляюсь.
– Вали, – разрешил Спортсмен и тоже прошёл на кухню.
Бабка бросила на него встревоженный взгляд. Её сморщенные, перепачканные в золе руки перебирали осколки угля в тёмном ведре.
– Печку топишь?
– Её, родную, – согласилась Паштук.
Раздумывая, чтобы ещё спросить, Спортсмен вспомнил:
– За постой платить или как?
– Уплочено, внучек. Машенька уплатила.
– Может, бабуль, дровишек наколоть?
– Надо бы – да не нужно, – отмахнулась бабка, – увакурируют, однако.
– Ничего. Вернёшься – пригодятся. Где у тебя топор?
Спортсмен колол дрова, обнажив торс. Деревяшки, высохшие за лето, расщеплялись легко, со смачным хрустом. Рядом несмело тявкал на незнакомца низкорослый пёсик на длинной цепочке. Тявкнет, присядет, высунет набок розовый язычок – Шарик, зовёт его бабка. И вправду – шарик! Вислоухий, с короткой чёрной шёрсткой, поджарый и мелколапый – не собака, недоразумение природы. Х-р-ряс-сь! Шлёп! Разлетелось полено. Чувствуя напряжение бицепсов, Спортсмен ухмылялся, смахивая со лба капельки пота. Тело так отвыкло от работы! Простой, тяжёлой и немудрёной. Что, в сущности, у него было в жизни? Беготня, мотания по красивым городам, которые не успевал рассмотреть, прыжки через скакалку и под чужую дудку? И потом: пролежалые на кровати бока в пустой и просторной, а от этого ещё более нежилой квартире? Пьяные откровения с какими-то полузабытыми школьными друзьями? Тыканье наградных кубков им в лицо? Зачем? Чтоб