ы услышать поддельно-восхищённое прищёлкивание языком и читать сочувствие и зависть в осоловевших от водки глазах? Нафиг ему их сочувствие и восхищение с примесью брезгливости! А сами, ну чего они видели в жизни? Тот – слесарь, этот – экскаваторщик или помощник экскаватора, четвёртый – монтажник, пятый – едрит-твою-через-коромысло с личной койкой в вытрезвителе. Но было у них что-то, чего не хватало Спортсмену – определённость: твёрдая почва под ногами, семья, постоянная работа, не требующая ежесекундного анализа… Х-р-ряс-сь!
– Шарик, Шарик, тяу-ням, – вышла из избы Паштук, ткнула под нос псине месиво в чашке и вернулась в дом. Шарик, недоверчиво косясь на летящие щепки, принялся лакать и глотать.
Когда Спортсмен увидел бабку Паштук, удивился, что она совсем не изменилась. Такая же сухенькая, сморщенная, узкоглазая, с выбивающейся из-под платка сединой. Мальцом он не раз бывал в Туюзаке, лазили с пацанами в горы, ходили на ореховый промысел. Пусть Шурик осматривает новое место, Спортсмену всё здесь известно – только кинь взгляд через речку на другой берег, где от крутого склона вглубь тайги в гору тянутся заброшенные более полвека назад догнивающие бараки. В одном из них когда-то отбывал пятнашку его дед и порассказывал о своих злоключениях позже всем подряд.
А исконно шорский посёлок превратился тогда в пристройку к лагерю, здесь жили, отдыхали и резвились начальство и охрана. Ушёл в прах людоед-грузин, сгнили бараки, скособочилась сторожевая вышка, захирел посёлок. Жил за счёт разведения скота: свиней да бычков на убой. Но наследие жестоких денёчков до сих пор на устах стариков, да на узкоглазых, но белых лицах метисов – отпрысков запуганных шорочек и кобелей в мундирах. Сколько тайги было повалено, сколько зверья изничтожено?! И стоит теперь запущенным притон вакханалий на крутом, сыпучем берегу, как приросток к лапе Спящего Дракона. Стоит, смердит землю… Х-р-ряс-сь! Шлёп!
Шарик бросил пустую миску и кинулся к покосившемуся, вычерченному временем и дождями штакетнику, заливаясь звонким подтявкиванием. Прямо к калитке подъехала кроваво-красная «Хонда», а на ней Маруся в кожаной куртке и шлеме под цвет мотоцикла. Что её привело сюда? Не разогнутая пружина? Тоска по незажженной ни кем искорке? А перед глазами – Спортсмен, полуобнажённый, с капельками пота и опилками на груди, неторопливо ставящий чурку на другую, пенькообразную, мелькание топора – х-р-ряс-сь, х-р-русь, бууххх, шлёп! Совсем как Андрей Вращенко из забытого.
– А-а, Маруська прикатила, – обернулся он, улыбнулся и отложил топор. – Ну, иди, полей из ведёрка, умоюсь.
А потом – водопадик воды на гибкую, потную спину, стриженый светлый затылок, сутулые плечи с оспинками угрей и довольное хрюканье, хлюпанье, кряхтение:
– Ух-ху! Хорошо!
А потом закат, тревожный, огромно-бардовый. Они шли по главной улице улуса, мимо рыночной площадки, где дремал привезший экспедицию автобус, и подростки, резвясь перед эвакуацией, жгли мусор – картонные коробки, ящики тары, вытащенные со двора сельмага. И этот разбросанный по площадке костёр, пьяные выкрики в последних отблесках уходящего солнца напомнили Спортсмену ночной Лос-Анджелес, байкеров: патлатых, затянутых в чёрные куртки, обвешанных цепями; рёв мотоциклов, раздавленные банки из-под пива «Холстен».
И ночь, после костра такая тёмная и непроглядная, Марусю не видно, только шаги рядом и маленькая тёплая ладонь в руке. И вновь сгустившиеся тучи, крадущие и без того чахлый свет месяца. Они бредут в ночи, мимо струится вода, оставляя за собой костёр и покосившуюся сторожевую вышку на том берегу, выкрики местных тинэйджеров и длинный день, так внезапно сблизивший их. Дом на окраине. Скрипнула лестница на чердак. Пряный запах сена.
– Иди сюда, – впиваются в рот губы.
Руки сами знают таинство обряда. Тускло. Дрёмно. Сено. Поцелуи греют грудь, плечи… И, уже засыпая, он сжимает обнажённые, упругие пышки, уткнувшись губами в ключицу, а носом в жёсткие, как сено, волосы. Пахнущие бензином, шампунем и… опять сеном. Губы касаются кожи, надеясь найти нежность, натыкаются на грубый рубец, шрамик, словно здесь, под ключицей, побывало лезвие ножа…
– Я женюсь на ней, – убаюкивающая, сладкая мысль. – Она – то, чего не хватало. Вернёмся из тайги – и женюсь. А что? Ей-богу, женюсь! Пора начинать жить. Заново…
20
Глухота щуплых стен, бледных, как полотно,
Выдающих разлад за беспечность,
Но смотрящее в звёздное небо окно,
Но окно, выходящее в вечность.
Среди местных «тинэйджеров» был и Интеллигент – самый похожий из всех на байкера: с распущенными ниже плеч волосами, упакованный в хаки и в бутсы военно-американского образца, бутылка водки в руке. Похождения Шурика в последний перед походом вечер начались с задумчивого шествия по главной улице, которая вывела его к рыночной площадке. Его тут же окликнул шофёр и попросил помочь выгрузить трос. Пыхтя, они утащили его к дому участкового, где остановился Командир. Шофёр хотел выговорить Ивану за то, что бросил его одного возиться с выгрузкой, и если бы не пацан… Но не представилось возможности. Командир и участковый, поглощая обильную снедь, которая хорошо шла под пару бутылок водки, вначале стали закадычными приятелями, а потом поссорились на почве политики. Шофёр плюнул и ушёл.
Ополаскивая после троса руки у пузатого рукомойника, Шурик невольно захватил часть разговора: видимо, собутыльники уже высказали своё единодушное мнение о президенте и правительстве, потому что переключились на оппозицию, где и столкнулись лоб в лоб.
Балагур в беседе участия не принимал, его просто не было. Пользуясь моментом, ещё до заката, по навесному мостику он отправился на тот берег и сделал с десяток отличных снимков разрушенного сталинского лагеря, в том числе и со сторожевой вышкой. Потом откопал словоохотливого дедка – очевидца и проинтервьюировал, быстро и размашисто заполняя листики в блокноте мелким, стенографическим почерком. Жалел, что – решив в отпуск – отпустил оператора. Хотел ещё съездить на племенную ферму, но отговорили, объяснив, что там никого нет: бычков вывезли ещё до обеда и рабочие разошлись по домам, их повезут завтра. Тогда неугомонный корреспондент начал приставать к людям с расспросами: как они себя чувствуют накануне эвакуации, жалобы посыпались градом и тоже были старательно записаны в блокнот…
Умывшись, Шурик пересёк рыночную площадку и по грязному, облитому помоями переулку вышел к реке. Закурил, присел на край привязанной, покачивающейся на воде лодки. Прямо перед ним мутная река уносила свои воды под навесной мост и дальше. На противоположном берегу чернели углы покосившихся бараков. Но Шурик ничего этого не видел, углубившись в мысли о золоте. Золото! После случайно подслушанного разговора между Бортовским и Костенко оно не давало покоя. Он чётко представлял уткнувшийся носом в землю вертолёт, битком набитый слитками. Но откуда взялись слитки в начале века у бродившей по тайге банды? Реальность взяла своё – слитки не могут валяться просто так, их упаковали в мешки. Нет. Вертолёт заполнен мешками… или, скорее всего, ящиками с самородками, каждый из которых с кулак величиной. Он представил, как они будут таскать эти ящики, переправлять на пасеку. И, конечно же, Шурик как-нибудь незаметно стянет один… или два. Чего мелочиться – десять! А ещё лучше – умыкнуть целый ящик, припрятать, а потом, когда вернутся в город, съездить с друзьями на тачке и отыскать.
Ящик золота! Или даже два… Бог мой, что можно натворить с такими деньжищами! Продавать можно частями тем же чуркам, что скупают золото на каждом углу. Море денег! А если ещё выгодно вложить! Какой к чёрту DVDшный ларёк?! Сашка купит настоящую импортную акустику, микрофоны: ударники, гитары, синтезатор… Снимет помещение в клубе. Вновь соберёт ребят, и они создадут такую офигенную рок-группу! Работать придётся как проклятому – ну и пусть. Он будет писать тексты и музыку ночами, днём репетировать. Наймут толкового менеджера. Отправятся на гастроли по городам, записывая альбомы, выручая всё новые и новые «бабки». Группа «Миг». Или ещё лучше – «Миф». А вот ещё красивое слово – «Стрэйт». Или даже «Иуда-штрассе»! Почему нет? Они затмят «Зверей», Шевчука, «Снайперов» и Бутусова. Их будут показывать по телеку не реже двух раз в неделю. Заграничные круизы! Рёв фанатов! Смазливые поклонницы! И как приятно оказаться в компании Маккарти, Билли Джоэла, Стинга – никакому «Ласковому маю» такое не снилось. И, конечно же – переезд в Москву. Улучшенно-комфортные бытовые условия. Смазливые поклонницы – впрочем, это уже было. Пусть! Мало что ли смазливых поклонниц?
Мысли не успевали обмусолить одну мечту, как за ней следовала вторая, ещё более ошеломляющая. Когда совсем стемнело, Шурик спохватился и, балдея от ощущения такого внезапного восхождения на мировой музыкальный олимп, бодро зашагал по тёмному, облитому помоями и коровьим навозом переулку. У рынка бушевал гигантский костёр. Сашка тупо уставился на него – фейерверки в его фантазиях не поселялись. Тут же подскочили двое: рыжий, с надписью «Фотон–1» на футболке и смугловатый паренёк в фуфайке.
– Ты кто? А-а, из этих? – уставились на хаки. – Ну, пошли с нами.
Медленно вклиниваясь в ситуацию, оглушённый зрелищем огня и стаканом водки, на лавочке у сельмага Сашка отвечал на бесконечные расспросы: кто они? куда идут? зачем? и слышали ли о смерти Савки и Ичи Урцибашевых? почему вечером он был с автоматом, а сейчас без? что с пожаром? Шурик ожесточённо врал, приписывая себе подвиги всех Ремб, Брюс Ли и Шварцнеггеров вместе взятых. Сейчас он был готов даже выпустить очередь из автомата в темень тайги, но оружие Бортовский отобрал сразу же после автобуса и запер в кладовой у участкового.
– Так это же Шурик! – взвизгнула девчонка. Сашка с недоумением уставился на ярко-жёлтую куртку, короткую юбочку под ней, взгляд сам опустился до стройных ножек, затянутых в «сеточку». Выпил ещё и додумался посмотреть в лицо. Нет. Он её не знал.