– Поиграй в мяч! Поиграй в мяч!
Вспыхнули, заискрились совиные перья. На время в глазах потемнело. Где-то далеко, в другой жизни, стриженые газоны, рёв трибун, электротабло, боль в коленке… Нельзя. Иначе опять невыносимая боль, против которой бессилен массажист…
– ПОИГРАЙ В МЯЧ! – уже не просил, а приказывал голос, заглушая тот, первый:
– СМОТРИ! Чувствуешь, как она хочет тебя…
– И-ИЧ-ЧА-А! – диким, неожиданным возгласом прорвался крик. Ноги свободны! Связали руки, а ноги забыли! И кому! Футболисту!
Уверенной чёткой подачей он обошёл невидимого соперника, подогнал сам себе пас под правую. И ударил. Жаль, что нет ворот, вратаря, тренера, зрителей! Пожалуй, это был самый красивый гол в его жизни! Словно выпущенный из пушки мяч столкнулся с головой уродца и, изменив траекторию, отлетел в большую комнату, звякнув чем-то напоследок.
И не ждать, когда оглушённый насильник придёт в себя. Как недоумевающе он разлёгся на полу, отброшенный ударом! Вперёд! Эх, вот теперь нужны руки!
Ферапонт, отсчитав все положенные радужные круги перед глазами, выполз из тёмного туннеля и попытался схватиться за ушибленную голову, но на него налетел конский табун, лягает, топчет. Увернувшись, скорее бессознательно, чем с конкретными намерениями, он ухватился за первый попавшийся предмет, который оказался занесённой для удара ногой. Спортсмен потерял равновесие и, в свою очередь, получил букет радуги перед глазами. Коммутатор на время отключился. А когда вернулась память вместе с разрывной болью в затылке, на него уже заполз слюнявый уродец, нанося удар за ударом. На миг остановился:
– Очухался? Мало, фраер? Получай, падла! Убью!
Всё произошло настолько быстро, что Маруся не успела уловить связь: только что седой подонок подгребал за бок, стараясь повернуть на колени, потом исчез. Словно ураган налетел Спортсмен, упал. И вот уже бандит сидит на нём и молотит по лицу кулаками:
– Убью падлу! Дрын отрежу! В пасть воткну! Твоей суке! – Ферапонт методично обрабатывал ненавистную рожу, удовлетворённо крякая, когда слышал хруст зубов и носовой перегородки. Он ещё им всем покажет! Ещё никогда он не был таким сильным, никогда не убивал с таким наслаждением.
Холодное ужалило Марусю в бедро, когда она попыталась освободить вторую руку. Вскрикнула, порезавшись. Воткнутый торчком нож сам выпрыгнул из зазубрины и удобно лёг в ладонь. Ремень резался легко, натянутый струной. Он же убьёт его! Убьёт! Опять страшный хруст! Руки свободны, можно двигаться. Ещё долю секунды назад нож плавно рассекал воздух. И вот он уже по рукоятку исчез в выгнутой горбом пояснице. Маруся даже не почувствовала сопротивления, как будто кожа и мышцы сами расступились, пропуская лезвие. Ферапонт охнул. Красное жало, проклюнувшись из живота, вызвало недоумение и беспокойство.
Обернувшись, увидев расширенные от ужаса зрачки, грудь, красивые, забрызганные кровью ноги, хрипнул: «Дрянь!» и поперхнулся. Кровь пошла горлом. Задыхаясь, захлёбываясь, он сморщившись сполз на пол, забился в судорогах. Понимание наступающей смерти и ужас этого понимания застыли в глазах, на миг потерявших опьяненную стеклянность. Но затем они быстро остекленели вновь. И уже навсегда.
31
Но постойте.
В прошлом, что ни веха —
Пляшет дым, и хижины горят.
Человек стреляет в человека
Вот уж сколько долгих лет подряд.
Когда сзади скрипнула дверь, Газон на миг отвернулся, а Молчун, воспользовавшись этим, ещё раз скользнул задом по лопухам. Теперь расстояние до оружия в человеческий рост – один большой кувырок. Странно, головная боль отсутствовала, словно спрашивая: «Ты хотел рискнуть? Пожалуйста».
Бортовский косился на ссутуленную спину. Вот он пистолет – только протянуть руку, но в свою очередь воспользовался заминкой конвоира, дёрнул головой вправо и сипнул Сашке:
– Начну стрелять – ложись и отползай назад. Передай дальше.
– Начнёт стрелять… – тот не успел закончить.
– Тухни! – окликнул Газон. – Сговориться решил?
Урюк плюхнулся на ступеньки рядом, навёл двустволку на Бортовского, прошептал Газону с таинственным видом посвященного:
– Мочить будешь. Только сперва шмутки заберут и стволы.
Газон хмыкнул:
– Мнэ значэт жмуриков на сэбя брать? Кто говориль?
– Пахан!
– Пусть так и будэт тогда.
Из избушки торопливо выскочил Сыч, за ним хмурясь Пётр, протянул кружку:
– Тебе оставили, – и взвешивал на ладони пистолет, пока Газон пил водку.
– Чего там? – багровея, шепнул Балагур. – Совещаются?
– Ложись, как стрельнет, – голос дрожал, Шурик слегка кивнул на Командира.
– Стрелять? Из чего он?..
– Я откуда знаю!
Совещавшиеся у крыльца вдруг рассредоточились. Урюк, выпучив глаза, подёргивая губу, прижался плечом к прикладу. Сыч, Пахан и Газон втроём направились к пленённым. Газон подмигнул здоровым глазом Молчуну и, направляя на него автомат, встал метрах в десяти. Пахан навёл пистолет на Балагура. Сыч, подкидывая на ладони гранату и опустив глаза, направился к брошенным автоматам. «Что будет дальше?» – пытался просчитать Молчун, но времени уже не было. Если заберут оружие, то всё. На миг происходящее представилось ему нереальным. Он попытался вспомнить какой-нибудь похожий сон, чтобы понять, как действовать дальше. Но память совсем некстати освежила ощущения после ранения: лицо в обжигающем песке, непрекращающийся звон, кровавые солёные сопли. Если бы всё зависело от него! А то от Командира. Не струсит?
Чётко – пожалуй, слишком чётко видел Балагур, как закрывается дверь за женщиной, сказавшей: «До встречи, любимый», цифру 38 на двери напротив. Громко, ой как громко стучат сандалии по ступенькам. Тряска. Марево, скрипучий чужой голос: «Скоро и ты будешь с нами! Лучше проваливай!» Поздно! Всё поздно. Пистолет, такой маленький в вытянутой руке рыжего громилы, притягивал взгляд, гипнотизировал.
Шурик зажмурился в ожидании выстрела. «Так и не позвонил домой! Не позвонил!» Неважно, кто выстрелит: Командир или бандиты. Лишь бы скорее всё кончилось. Взлететь бы, почувствовать, как уходишь в небо, разрывая струи воздуха, как тогда, на переправе. Левитация. Где? Почему я не могу летать? Почему не могу? Лечу! Что-то прорвалось, выскочило, как пробка из шампанского. И это что-то восхитилось открывшимся видом. Куда ни кинь взгляд – жёлто-зелёный ландшафт, воздух чист, как слеза, склеивает ветки, деревья, хвою: иголочка к иголочке, крона к кроне. Как недоразумение – хлипкая хибара у реки. А между рекой и хижиной – крохотные мураши в разбросавших семена сорняках. Одни на коленях, другие с оружием. Застыл изваянием уродливый гигант; скорчился на ступеньках лягушечный человечек, тонкая полоска дула – выскочивший за жертвой язык. Сливающийся с заходящим солнцем упругий, напряжённый, как хлыст пучки, главарь; семенящий совой неуверенный лохматый увалень. Хватит! Где же обещанный выстрел? Сашка открыл глаза, чтобы посмотреть, почему медлят. И в этот миг пробка вернулась в бутылочное горло, и все фигуры предстали плоскими, двухмерными.
– Никому не шевелиться, – вскинул брови Сыч, уставившись почему-то на Шурика. – В хате ещё один с обрезом. Если что… – он многозначительно потряс гранатой.
«Если сорвётся? Куда?» – Пахан оглядывал окрестности, приметил путь к отступлению: рвануться между тем ульем и кустом… И пожалел, что не взял с собой деньги и жратву. Так был уверен в успехе. Но что-то не то происходило, словно некто наблюдал за ним сверху, невидимый и поэтому опасный.
Урюк, напротив, был как никогда безмятежен. В конце концов, не он же здесь главный. С него и спроса нет. Что сказали, то сделает и повернёт ещё к себе тёплым краем одеяла. Они кто? Убийцы. А он никого не убивал и не убьёт. Просто выполнял приказ. Почему? Потому что так удобно. В случае чего можно сказать – заставили, запугали…
Два автомата. У «забинтованная рука» нет. Пробел. Ещё один. Три. С какого начать? Сыч немного растерялся. Потом решил, что неважно. Лишь бы завладеть каким-нибудь. А то выпустили одного против четверых с бестолковой гранатой. Пока дёрнешь, пока кинешь, пока взорвётся – десять раз пришить могут. Сыч не любил надеяться только на себя, не было доверия к Петру, а к Газону – тем более, а уж к Урюку – и говорить нечего. Продадут в любой момент. Итак, пацан ближе всех…
Иван ждал, сам не понимая чего. Он не трусил, ярость к бандитам изнутри распирала череп. Плевать он хотел на Спортсмена и девку! Его бы воля – изрешетил бы дом, только бы шум стоял. Неразумно – вот что останавливало. Опасно – вот что притормаживало. Сейчас сивобровый с гнилыми зубами возьмёт у сопляка автомат… Ну почему молчат?! Вот пистолет! Афганец ещё сильнее выгнулся, пододвигая корпус, протягивая на тарелочке. Почему же молчат? Кто отдаст приказ? Кто распорядится действиями: руку из-за головы, обхватить, вытащить, выстрелить. Повелитель, где ты? Где ты… Отто?
– Давай! – приказ прозвучал. И неважно, что это всего лишь шёпот афганца. Алгоритм сработал. Не нужно следить за рукой. Она сама выхватила пистолет, поднялась молниеносно, палец уже жал на курок…
Как только корпус пистолета отделился от кожи, Молчун оттолкнулся пятками от земли, кувыркнулся и уже в броске услышал выстрел. Долгожданный автомат выпрыгнул из травы и заскользил в руках. Рывком вжал приклад в плечо, краем глаза – все трое: Командир, Шурик, Балагур кто отползает, кто затаился. Главное – внезапно исчезли с прицелов. Краем уха – очередь, чавканье взрыхляющих в землю пуль в том месте, где он только что сидел. Курок. Одиночными, чтобы быстро не растратить магазин. Абхазец, говоришь? Женщину надо? Гад!
…Беззаботный Урюк и не предполагал, что порученная ему «цель» вдруг посмеет ослушаться. От кого-кого, а от «забинтованного» опасности не ждали. И когда тот выстрелил из невесть откуда взявшегося пистолета (почему не отобрали при шмоне? их вина!), когда нагнувшийся за автоматом Сыч молчаливо, бочком, свалился, как куль с мукой, Урюк испугался. Он должен был стрелять, такой и была первая реакция. Он вскинул ружьё, но автоматные очереди в секунду переменили решение. Скатившись с крыльца, Урюк полуползком-полувприсядку, запинаясь о ружьё, завалился за угол дома. Тут не достанут. Увидел, как напролом рванулся к кустам Пахан, взвизгнул от беспомощности, укусил кулак и, прихватив двустволку, метнулся за ближайшее дерево, за другое – и исчез в тайге.