Вряд ли это имеет значение. Кто, что, как, но убиты люди. Пусть вначале всё казалось боем, войной, игрой – если хотите. Но теперь? Какое золото к чёрту!? Воруй – не воруй, прячь – не прячь, когда они вернутся из тайги, за каждым будет глаз да глаз. Полиция, допросы, подробности в протоколы. И в соучастники запишут. И, наверное, могут посадить? Пусть. Лишь бы вырваться из ада, где страшные топоры, шалаши, раскопки могил, выстрелы, кровь, где за ночь меняются дома, загадочно исчезают девушки, где есть мертвецы, мертвецы, мертвецы, и тёмный лес, по которому идёшь не то карателем, не то партизаном, но с единственной целью – догнать и убить. Иначе зачем догонять? Поймать? Связать, доставить? Как? Куда?
В лесу было намного темнее, чем на опушке. Остатки солнечного света скрадывались, застревали, дробились ветвями, расползались по пожелтевшей листве берёз. Густая, по колено трава буйствовала запахами, благоухала свежестью, выстреливала кузнечиками и подобной мелкотой. Готовясь ко сну, шелестели в кронах птицы и белки, отвлекая внимание шорохами. Темень приближалась с каждым шагом. Незаметно и робко зажигались звёзды, неподвижные, если смотреть на них стоя. Но если брести напролом, как сейчас, звёзды подпрыгивают, словно привязанные к месяцу на незаметных ниточках света.
Как-то неожиданно Шурик остался один. Только что колыхалась впереди широкая спина Ивана, повернула за ствол и исчезла. Куда они бредут? Зачем? Что можно разглядеть в копошащейся темноте? Слабое журчание справа подсказало – они подходят к реке. Почему именно такой путь выбрали Молчун с Командиром? По идее бандиты должны сейчас улепётывать в глухомань. Или нет? Сашка окончательно растерялся. Противно ныли ноги, отказываясь шагать дальше. Комариный писк и зуд как его следствие стали такими привычными, что лень было поднять руку, почесаться, отмахнуться. Шурик распустил стянутые в хвостик волосы на затылке: пусть теперь попробуют добраться сзади до шеи. Чёрные смолёные пряди будут им преградой. Он ещё немного постоял, пытаясь отдышаться. Когда шум в висках стих, напустились темень и глушь. Комары, птицы, кузнечики, конечно, не соответствовали нормам тишины. Но запахи, резкие и какие-то объёмистые, напоминали – тайга. Куда испарились эти Сусанины? Сашка решил подождать. Вернутся, найдут. Он потерял направление, ожидая что вот-вот рядом появятся люди, знакомые лица. Но со всех сторон, куда бы ни поворачивался, давили тёмные молчаливые деревья. Заблудился? Да ну, стоит только выйти на шум реки и по берегу можно будет дошкандыбать до пасеки. Но на берег не тянуло. Вспомнился огромный и мокрый медведь, переплывающий бурлящую речку будто ручей. Вдруг он захочет повторить попытку? Выйдешь к реке, а там мишка с бо-о-ольшим ротиком.
Но идти надо, не торчать же здесь всю ночь. Так и уснуть можно. Шурик преодолел апатичный зевок и желание свернуться калачиком в сочно благоухающей траве. Достал сигареты. Курить не хотелось, но надо же чем-то себя занять. Чиркнул спичкой – та, вспыхнув, сломалась. Вторая оказалась прочнее. Прикуривая, Шурик заметил нечто похожее на спину Ивана. Спина неровно припадая, двигалась к реке метрах в восьми.
– Эй! – окликнул Шурик, крик показался ему необычайно громким и ненужным.
Человек обернулся. При затяжке огонёк сигареты вспыхнул и чуть осветил его. Но и этого было достаточно, чтобы понять – перед ним не Бортовский и, тем более, не Молчун. Обезображенное, одноглазое лицо показалось неприятно-вызывающей маской из третьесортного фильма ужасов. Сашка отшатнулся и механически схватился за автомат. «Ему меня видно! Сигарета! Огонь! Свет!» – пронеслось в голове.
– Кто здэс? Пэхан, ти? Гныда! Бросить хочэшь? Я тэбю из-под зэмля достану, – фигура приближалась, прихрамывая.
…У Газона всё расплывалось перед глазами, слишком много крови он потерял, а та продолжала сочиться. Штаны, будто обмочился, неприятно липли к ноге. Шатаясь от дерева к дереву, облокачиваясь об стволы, Рустам двигался навстречу окрику. Голос всё ещё звучал в ушах, но расстояния настолько удлинились, ориентиры смешались, что лишь через две минуты он сообразил: крик совсем не напоминает голос Петра. В трёх-четырёх шагах прятался за ствол лиственницы патлатый мальчишка. Ещё немного времени, и Газон узнал его – из тех. Автомат казался тяжёлым, словно целиком сделанным из гранита. Где остальные? Где… Достали, падлы! Нашли!
…Если бы сутки назад на него вот так наставили оружие, Шурик бы посмеялся над шуткой, ну, в крайнем случае, попытался бы бежать. А как бежать, если ноги устали и не слушаются, если в организм уже давно закралась дрёма? В него сегодня уже целились. Там, на пасеке, два трупа. Очень просто из него, Шурика, сейчас могут сделать ещё один. Какое-то время он пытался вжаться в шершавый ствол, укрыться, сдаться. За что его хотят убить? Что он сделал? Внезапно похолодало. Сейчас уродливый истукан выстрелит… А дальше? Будет ли оно вообще – дальше? Шурик вновь попятился. Неуверенно поднял взгляд от нацеленного на него автомата и встретился с холодным, непроницаемым глазом. Там не было смысла, выражения, только тупая жажда крови, в которой читался приговор.
Тогда Шурик начал кричать. Слёзы фонтаном облили щёки, на зубах повисла склеивающая слюна. Но где-то внутри, второй Шурик, логичный и замедленный, брезгливо вслушивался в свои вопли, заполонившие уже ставшую привычной тишину. А третий, ещё более равнодушный, анализирующий Шурик, какое-то время слабо удивлялся, откуда взялись скользящие яркие полоски, рожденные сухим треском, словно поперхнулась собака? И почему эти полоски, напоминающие маленькие кометы, гаснут, врываясь в человека напротив? Поблуждав по телу, третий Шурик встретился со вторым, вдвоём они ощутили неприятное побаливание подушечки указательного пальца. Потом все трое соединились, паникуя. Кто-то отвлёк их, вмешался, рванув сзади за плечи.
– Прекрати! – орал Иван. – Патронов не жалко?
– Ну заткнись хотя бы! – резко бросили в ухо с другой стороны. – Мёртвый он! Успокойся!
Сквозь мокрую пелену слёз Шурик увидел отброшенного пулями гиганта, повисшего, откинувшись, между двух сросшихся стволов.
– Здорово ты его! – хлопнул по плечу Молчун. – Думал, опоздаем. Так бежали – не поверишь. А ты и сам справился. Молоток!
– Я? – не верил своим ушам Сашка. – Это я его?
– А кто? Старичок-боровичок?
…Пахан заметил пацана только тогда, когда тот закуривал. Первым движением было схватиться за пистолет. Но боль в правом предплечье отозвалась на попытку ноющим протестом. Прячась от Газона, Пётр залёг в сухостое. Из года в год дождь и паводок размыли за поваленным и гниющим пнём небольшую ямку. Туда и нырнул Пахан, скрипя зубами от боли и ярости на самого себя.
Как глупо всё получилось! Ну хоть бы кусок колбасы или хлеба с собой прихватил! Сжимая листом лопуха рану, он часто дышал, вглядываясь в темень леса. «Как в берлоге» – ухмыльнулся сам себе. Но всё равно просмотрел. Вначале пацан закурил, потом что-то гаркнул, затем исчез за деревом. Как из дерьма на лыжах в полосу лунного света вышагнул Газон. Мальчишка начал стрелять сразу. По крайней мере, так Петру показалось. Надрывный крик до сих пор звенел в ушах. Вот за этот крик и захотелось его шлёпнуть. Пахан выволок из-за пазухи пистолет, закинул вместе с рукой на пень, попытался подняться. «Только один патрон. Только один! Если промахнусь?» Замешкался и опоздал. Из темноты выскочили ещё двое, подхватили мальчишку, стрельба стихла, что-то говорили. Пахан ткнулся лицом в мох, затаился. Осторожно сорвал ещё один прохладный лист лопуха и приложил к ране, не выпуская пистолет из руки: – В берлоге. В берлоге.
32
Живым это лишь остановка в пути.
Мёртвым – дом.
Завернувшись в одеяло, Маруся бездумно брела к реке. Скорбные деревья шелестели кронами, успокаивали. На берегу она закурила, мысли отдыхали, устремляясь за однообразным движением реки. Вода светилась, поглощая пролетевший миллионное расстояние свет звёзд, журчала тягуче, напевно. Так журчала она и годы, и десятилетия, возможно – века, обхватывая холодным, влажным телом валуны, помнящие себя песчинками, скользя мимо неприступных стен тайги, узнавая каждое деревце, рассуждая о том, как оно выросло за последнюю пару сотен лет. Маруся отбросила одеяло, стянула куртку и кофту и, поскольку на ней больше ничего не было, зажмурившись, как перед прыжком с высоты, нагая вошла в воду. Река обожгла холодом, отрезвляя рассудок, покрывая пупырышками кожу, щекотала щиколотки, затем лодыжки, колени. Для смелости девушка набрала в лёгкие воздуха и провалилась вниз.
Река отозвалась гулким всплеском. На время для Маруси исчезли все звуки, фантазии, мысли, иллюзии. Не было чёрной стены деревьев на том берегу, не было неба, звёзд, травы, жжения в порезах. Только тело вопило от несправедливого холода, моля о пощаде. Воздух заканчивался. Спокойная грань между реальностью и мутью постепенно начала стягивать и сжимать грудь. А что если просто открыть рот, впустить в себя вечный холод? Почувствовать как, раздвигая гланды, река медленно заскользит внутрь…
Маруся вынырнула, закинула мокрые волосы назад, вытерла ладонью лицо, смахивая бусинки воды, и с наслаждением вдохнула небо, тайгу, деревья, звёзды – то, чего лишила себя на несколько мгновений. Понять, что являешься частью всего этого, а не какой-то там отдельно взятой реки – очень близко к пониманию счастья. Тугая кожа протестовала, просилась в тепло. Ночь обволакивала, продувала насквозь. Но Маруся терпела, карябала ноги, руки, живот, грудь острыми ноготками, стараясь отторгнуть из каждой своей поры грязь несовершенного мира. Кровь смывалась быстро, но девушка продолжала скоблить тело – боялась, что на нём останется хоть мельчайшая её частичка и чувствовала – всё напрасно: чужая кровь навсегда ворвалась в её кожу, прилипла, впиталась, проросла. Как мерзко! Ну изнасиловали бы ещё раз, ну поплакала, пострадала и успокоилась. А что теперь? Полуживой Спортсмен и труп с ножом в пояснице? Мало ли было мужиков? Ещё один, потом ещё и ещё… Нет! В «ещё и ещё» все проблемы. Она больше не хочет так, просто не имеет права. Поплакала и успокоилась? А Толик? Всё могло произойти у него на глазах. Что потом? Жалость, презрение? То и другое вместе?