Молчун думал. Почему он не всегда может передать словами всё, что понимает? Почему между мыслью и словом возникает промежуток? Откроешь рот, и опоздал, или за тебя сказали, или твои слова не ко времени.
– Я верю в то, что вижу своими глазами и в то, что постигаю путём размышлений, – медленно ответил он. – Пытаюсь понять, взвесить, чтобы знать, как действовать дальше. Если мы столкнулись с мистикой, то это надо признать, пока не найдём другого объяснения.
– Допустим. Но сваливать проблемы на потусторонних, не слишком ли? Тогда уж лучше погрузиться в безделье и ждать, когда они за тебя решат. Может быть, ты верующий? Так признайся! Сейчас это модно. Все ударились в религию. Ты из чьейных будешь? Православный или кришнаит?
– Мне плевать, – отрезал Молчун, – есть бог или нет. Я просто хочу узнать, что с нами здесь происходит и что может произойти ещё.
– Без чудес не обошлось, – согласилась Маруся.
– Не верю я в чудеса! Это удел фантастов и бездельников, – продолжал спорить Балагур. – У иллюзионистов и то всегда второе дно под рукой.
– Знаешь, во что я верю? – Молчун встал и, растопырив руки, словно собирался обнять весь мир, заявил. – Ты сам говорил, что человеческий мозг выделяет какую-то энергию. Энергия мысли! Я верю, что наши мысли живут, наши поступки – поступки навсегда. Есть воздух, леса и реки, облака и солнце. И есть над или под, а может и меж ними пара небесных тел. Туда уходит энергия желаний и мыслей, порок и бессилие. А мы принимаем за везение и неудачу наши же злые и добрые дела.
– Будет каждому по делам его. Это мы уже слышали, и не раз. И даже читали на воротах концлагерей. По-твоему, если Христа распяли, евреи вечно будут маяться?
– Ты только представь, Борис! Силы добра и зла, вечные соперники, борются за каждого из нас. Я не знаю, кто посылает испытания, но они для чего-то нужны. Иначе нет смысла в существовании.
– Заканчивай, – поаплодировал Борис. – Наше испытание в себя пришло.
Командир, немного подремавший, завозился и повернул орошённое потом лицо:
– Не спите ещё? Может, развяжете, а? Ну поиграли в пленныхраненых и хватит? Между прочим, ремень прямо на рану давит. Больно. Развяжите?
– Не понимаешь, значит, Боря, моё мироощущение? Признаться, и сам до конца не всё понимаю.
– Начитался газетной ерунды. Знаю, как всё это стряпается. Тираж нужен. Спрос. И находятся предсказатели и миссии всякие. У каждого своя теория.
– Как тебе объяснить? Попы – они, конечно, надумали многое. У шорцев три божества. У нас святая троица. И тут же бог – един. И прочая себе противоречащая мура. Я человек простой, в таких делах не сведущ. Но чувствую сердцем – неспроста всё. Должна быть цель у человеческой жизни. А что крупнее цели, чем путь к богу?
– Полностью согласен. Развяжите? Пожалуйста. Никуда не убегу.
– Как хочешь, понимай, – не слушая Ивана, рассуждал Молчун. – Словно подсказывают мне в последнее время, как поступать правильно. Этого бугая ловко обложили, с бандой расправились. Когда радиста нашли, ну не лежала у меня душа к нему подходить. А Толя подошёл. Когда же он сам куролесить начал, пришло знание, что рубить его надо.
– Скоты! Оглохли! Развяжите меня!
– Чего разорался? Попался, так лежи и сопи в обе дырочки, – насупился Молчун.
– На минутку! Всего на минутку! Плохо мне.
– Может, с ним и вправду что случилось? – сжалилась Маруся.
– Ладно, – Иван перевёл дыхание и уставился мутными глазами на мучителей. – Не хотите. Тогда сами. Там, в кармане, – кивнул подбородком, – ампулы, шприцы… – Кольни, браток, ну? – упрашивал Бортовский. – А лучше я сам. Развяжи, хорошо?
– Как же тебя угораздило, Иван Николаевич? – вздохнул Балагур. – А мы и не подозревали. Что теперь с ним делать? Развяжем? Пусть травится?
– Наркоманам верить нельзя, – Молчун обшарил трясущегося Командира, вынул из нагрудного кармана упаковку со шприцами и почти пустую коробку с ампулами. – Ну, денёк!
Одно хлеще другого! Удивил ты меня, Иван Николаевич.
– Коли же, чёрт! В кулак! Развязывать не надо! В кулак и всё!
– Не буду, – Молчун зевнул. – Спать охота.
– Ах ты, гнида болотная! Корреспондент, ты хоть!
– Кончай над человеком издеваться, – посоветовала Маруся. – Всю ночь спать не даст. Орать будет.
– Я его лечу, – подмигнул Молчун, – от вранья. Может, Иван Николаевич про академика рассказать захочет?
– Это жестоко, Геннадий. Напоминает пытку.
Но Молчун уже никого не слышал, он отломил у ампулы горлышко, нацепил иголку и всосал жидкость в шприц. Потом поднял иголкой вверх над костром, слегка нажал, выпустив струйку. Командир застонал.
– Будем говорить? Или в огонь к едрене фене?
Бортовский яростно забился. Сквозь боль и пелену он понимал, что вернулись старые добрые времена, когда он стал зависим от Отто, а тот опять открыл своё лицо и начал издеваться.
«Скажи им. Всё равно они все покойники», – требовал и успокаивал он.
– Что везли на вертолёте? – в упор спросил Молчун.
– Вмажешь в кулак, потом скажу.
– Как хочешь, – Молчун вновь поднёс шприц к пламени костра.
– Стой, придурок! Изобрёл он чего-то там!
– Конкретно?
– Блин, нафиг, засранцы! – Бортовский кусал губы, выплёвывая пену. – Экран защитный. Вставляешь капсулу в ракетоноситель, и по тому месту, где был нанесён удар на поражение.
Эта ерундовина все бактерии обезвреживать должна была, в себя всасывала.
– А потом? Как от неё избавляться?
– На совок и в мусоропровод! – захохотал Иван.
– Куда везли изобретение? Как оно называется? – подсел Балагур.
– Ребята, прекратите, – вмешалась Маруся.
– Потерпит. Он нас как телят использовал, теперь я с ним потолкую, – отрезал Молчун.
– ПБО-41, – тяжело дыша сипел Бортовский. – Противобактериологическое оружие. Только оно ещё и рентген впитывало, и инфракрасное, и ударную волну держало. На полигон везли. Насчёт ядерного проверить.
Балагур присвистнул:
– Так наш Пантелеев покруче Эйнштейна? Жаль, Нобелевскую не получит. Как это ему удалось?
– Не знаю. Вмажьте меня, а? Не могу больше.
– А чего ж тогда так везли, без охраны? – осведомился Молчун, подсаживаясь сзади со шприцом наизготовку. – Марусь, посвети!
– По-тихому хотели. Чтобы утечки не было. Информации. Дружба-торговля у нас теперь… с предполагаемым противником. А ну как спросят: что это у вас за сосредоточение военизированной техники в глухомани? Секретный объект? Секретов быть не может… Долго ещё?
– Терпи казак, атаманом будешь. Много везли?
– Половину. Семь килограммов. Академик предупреждал, что в таком количестве опасно, он вообще десятую часть хотел. Приказали побольше. Ядерный, всё-таки! Ах-га-ах! Хорошо!
Молчун выдернул иголку из вены на кулаке.
– Ну, теперь колись до конца, лейтенант, – Молчун хохотнул над двусмысленностью фразы. – Где вторая половина?
Иван расслабился, провёл языком по ссохшимся губам:
– В бункере осталась. Недалеко от метеостанции. Сгорело, должно быть. Чёрт с вами! Спасибо, полегчало. Дальше ушки на макушке держите, пока добрый. За проект отвечал Костенко, да дело размахнулось до… не скажу, сами знаете. Там засуетились, давай горячку пороть. А академик сомневался. Не готов был.
– И его штука могла сдержать ядерный взрыв? – Балагур спешно строчил в блокнот.
– Кто её знает? Он говорил – чем больше концентрация, тем больше возможностей. Поэтому и боялся в одну кучу сваливать. А по мне так – просто сопли в пробирках. Тем более, под конец у него что-то там не получалось. Козёл бородатый. То держится рентген, то не де-е-рже-ется. Он струсил. Объём полез уменьшать – и порядок.
– Что это вообще такое?
– Кто его знает! – зевнул успокоенный Иван. – Живые клетки, маленькие такие клеточки, но с ампутированными этими… на «х», короче. И вообще, отвалите. Дайте поспать, – он завалился на бок, и через минуту уже не реагировал на вопросы.
– Зря поторопились, – сетовал Молчун. – Придётся ждать, когда его опять приспичит.
– Вот тебе и потусторонняя нечисть, – веселился Борис. – Наука! Пантелеев сумел создать губку, преобразующую энергию из кинетической в потенциальную и, возможно, даже вывел обратный процесс. Мышеловка – хлоп, и всё вредное взаперти, хлоп – и выпустил если надо. Такого ещё не было. Поеду в Париж за Гонкуровской!
– Вы ему верите? Я, признаться, ничего не поняла.
– Я тоже, – развёл руками Молчун. – Но сдаётся мне, что семь килограммов этой губки валяется в тайге и, может, уже работает по принципу мышеловки? Судя по тому, что мы видели – от подобной дряни следует держаться подальше.
– Но в вертолёте ничего такого не было. Я там сколько просидела?
– А ты представляешь, что это такое? Как выглядит? Ладно. Утром ещё поговорим, – потирал ладони Борис. – Спать будем?
– Надо с дежурством разобраться. Шурик пусть хорька давит, всё одно пользы от него ни на грош. Давай полночи я, полночи – ты, – предложил Молчун.
– Меня в расчёт не берёте? – улыбнулась девушка. – Ложитесь. Я всё равно пока не хочу. Мысли спать не дают.
– Чтобы мы делали без женщин? – Балагур прилёг у костра, поёрзал, устраиваясь.
– Можно к тебе, Борис? – подсел Молчун. – Как бы мы с тобой ни держались диаметрально противоположных взглядов, а вместе ночью в лесу теплее.
– Браво! – зевнул Балагур. – Если ты такое смог выговорить, то переименовываю тебя в Разговорчивого.
– Давно пора! – заметила Маруся, положила автомат на колени.
– Потому что в санатории говорить было не о чем, – оправдывался Молчун, расположившись лицом к небу, руки за голову. – Как в кайф, что теперь есть с кем поговорить и поспорить. Прав был Боря, когда за дружбу выпить предлагал. В ней вся соль.
Прошло немного времени, и Маруся решила было, что мужчины уснули, но Молчун позвал её тихо.
– Чего? – шепнула в ответ.
– Если тут волк или медведь появится, пни его как Командира.
– Спи давай. Не отвлекай на посту, – засмеялась.