то процентов, затем сбавил до тридцати.
– Да заткнёшься ты или нет? – не выдержала девушка. – Теперь понимаю, почему от тебя жена сбежала. Заткнись и спи!
Молчун, расстроившись по поводу прерванного диалога с создателем, вновь тихо захныкал и, свернувшись, как в утробе – калачиком, прижался к земле…
…«Ну же! Давай!» – грудь жгло огнём, раздувало. Ещё немного, и она лопнет, как наполненный водой и сброшенный с балкона презерватив. Глоток воздуха! Всего один! Давай! Но сил не было. Вакуум внутри. Иван часто задышал носом, поднапрягся и, раздирая горло, выплюнул застрявший зеленоватый комочек. Таёжный воздух ворвался в лёгкие, отзываясь болезненными спазмами. Постепенно мир возвращался. Какое-то время действительно казалось, что смерть возможна. И ничего нельзя было объяснить тем засранцам, когда они волокли его в лес. Мокрота собралась в горле и преградила путь для дыхания и крика. Хорошо хоть нос не заложило, иначе он отбросил бы копыта минуты три назад. Сколько же он путём не дышал? Неважно.
Всегда полезно замечать и положительные стороны. Его сочли мёртвым и оставили. Значит, не думают, что он может вернуться и перестрелять их как куропаток. То, что ремень по-прежнему сжимает запястья, ничего не значит. Иван теперь знал – кто! Значение имело только это. Афганец, склонившись над ним с топором, вынул ампулы и шприцы. Думал, что Ваня подохнет без этой дряни?! Бортовский застонал и открыл глаза. Прямо перед ним, щекоча лоб, склонилась еловая лапка. Дерево вертикально уходило вверх, протыкая небо. На коре застыли слёзы смолы, вытекающие из пахучих волдырей. Отплевываясь, Иван подтянулся к стволу, упираясь в него затылком, оставляя волосы в липких раздавленных волдырях, ветка упала на лицо, обжигая щёки прикосновением. Несколько усилий – и ему удалось сесть. Поборов недомогание – надо ещё отдохнуть, задержка дыхания ослабила организм – он посмотрел влево. Сквозь сито кустарника можно было с грехом пополам различить дорогу, с которой его сюда принесли. Журчание реки, водовороты у омываемых валунов приятно успокаивали. Беспечно перекликались пичужки.
Сколько он так просидел, сказать трудно. Возможно, слегка вздремнул. Треск сучьев и пыхтение выкинули из забытья и заставили сосредоточиться. Бортовский вглядывался, пытаясь уловить происходящее на дороге. Мимо кустов прошествовала бурая тень, загораживая вид на реку. Медведь помотался, ткнулся носом кудато вниз, хрустнуло. Иван замер. Засранцы! Связали и бросили! В таком виде он прекрасный обед для косолапого. Но зверь, похоже, не знал, что за ним наблюдают. Спокойно, прихрамывая, прошёл мимо, сжимая в зубах нелепый предмет, словно заимел тёмную круглую бороду.
Некоторое время Ваня ждал его возвращения, пока не понял: занимается ерундой. Пора подумать об освобождении. Это самое верное. Он попытался пошевелить онемевшими запястьями и не почувствовал ничего, даже боли. Интересно как поживает раненая рука? Именно она беспокоила. Язвы и ногти. Он переключился на свою изуродованную конечность, представляя, как разлепляет согнутые пальцы, и услышал треск рвущегося бинта. В тоже время кулак другой руки ощутил прикосновение чего-то необычного и жуткого. Когти! Сквозь бинт прорвались когти! Горло вновь перехватило. Непонятно что с ним происходит. Но всегда полезно, как уже говорилось, отмечать положительное. Иван рванул раненую руку, и острые когти располосовали стягивающий запястья ремень. Лоб покрылся испариной. Веточка по-прежнему щекотала щёку. Бортовский осторожно вынул из-за спины левую руку с обмотанными обрывками ремня. Затем правую, подарившую неожиданную свободу. Но смотреть на неё он не собирался. Ни за что!
…Борис сидел на берегу и смотрел в небо. Тучи плыли, отражаясь в зрачках, затмив мысли. Каждый по-своему реагирует на стресс. Балагур не чувствовал, как слёзы промывают на пыльном лице дорожки. Он ощутил прикосновение ветра, прохладного, словно глоток лимонада, и сжимался под давящей мощью тайги. Сказать, что он испугался – ничего не сказать. Произошла такая дикая НЕПРАВИЛЬНОСТЬ, после которой жизнь теряла всякий смысл. Как собрать головоломку, если потеряны основные детали? Всё, во что он верил: быт, логика, реальность – полетело в тартарары. Можно жить с геморроем, какое-то время со СПИДом или гайкой вместо пупа, можно смириться со смертью близких людей или, наоборот, вспоминать их ежедневно; в конце концов, можно принять ислам и проголосовать на референдуме за коммунистов, но после того как возьмёшь на руки свою разложившуюся дочь, которая хочет играть – жить невозможно.
Борис вытащил из рюкзака семейный альбом и попытался сосредоточиться на снимках. Фотографии Кэт всегда успокаивали и помогали в трудную минуту, но только не в этот раз. Истлевшие пальцы держатся за поручни качелей, кажется, что руки тянутся к его горлу. На запрокинутом ввысь обнажённом черепе безгубая ухмылка, на лысине редкие всклоченные волосы. Мертвец в коричневом пальто под невыносимо ярким зонтом в синюю крапинку протянул руку к голубю, намереваясь свернуть ему шею. И нелепые мазки помады над провалом рта. Мертвец в очках за столом, кровожадно выпирающая нижняя челюсть. Облепленные личинками мертвецы собирают детскую пирамидку. Берёзовая роща, по которой идут трупы.
Борис застонал и неторопливо начал выдирать страницы из альбома, аккуратно разрывая их на мелкие кусочки. Мёртвые вопили от боли, но он рвал их, мял и рвал снова, краем сознания понимая, что клокочущие, рыдающие звуки издаёт он сам. Можно умереть, так и не побывав в Париже, можно заранее лечь в домовину и ждать конца света, но умереть и превратиться в ходячее пугало – худшее, что может с тобой произойти.
Балагур снял куртку, рубашку и внимательно осмотрел царапины на животе, оставленные монстром. Морщась, отодрал пластырь на рубце от пули бандита. Затянувшаяся было рана вновь открылась и кровоточила. Кровь проступала розовая, почти прозрачная с желтоватыми вкраплениями. Борис застегнул рубашку, накинул куртку, какое-то время глупо улыбался, виновато рассматривая убегающую, суматошную реку. Потом решительно встал, поискал автомат, потоптался, оглядываясь. Поднял остаток свадебного снимка, где в три ряда сидели и стояли мертвецы, включая редактора многотиражки и дядю Жору из Саратова, всмотрелся в своё лицо. Со снимка выпучивалась зеленоватая амёба с красными глазами и раздробленно-жёлтым черепом. Борис выкинул обрывок, ветер подхватил его и бросил в воду, фотография завертелась в водовороте, проскользнула мимо отшлифованного рекой камня и понеслась страшным маленьким парусником… А потом Балагур вытряхнул содержимое из рюкзака…
…Гена улыбался. Он видел замечательный сон, не похожий на все виденные раньше. Тот, что всегда бодрствует внутри нас, пока мы спим, попытался проанализировать и отсортировать сон по отделам видений, предсказаний и мечты, но отбросил затею. Хотя Генка знал – этот сон очень важен и уникален, поскольку не сбудется и не повторится.
Тучи попятились и расступились, пропуская к земле облако. Гена лежал в сотне метров от хижины и помнил, что зовётся Молчуном. Лопухи и папоротник прильнули к земле, как бы придавленные ураганом. Затрепетали деревья, оголтело вопили птицы, вразброд мотаясь по небу. Облако нависло над просекой. Из него вниз потянулись громадные морщинистые ладони, и Молчун поднял свои навстречу. Прозрачные руки подняли его и понесли вверх, рассекая воздушные потоки. Захлёбываясь ветром, Генка съёжился, наблюдая, как проваливается пасека с крохотной девичьей фигурой. Потом внизу заскользила тайга, город, поля, реки, горы, сворачиваясь до размера глобуса. И Гена оказался в пустоте, где ни темно, ни светло; ни холодно, ни жарко; где времени не существует, как и пространства. Ладони поднимали его, укутывая облаками, над планетами, вселенными, всем космосом. Облако же спускалось вниз, он тонул в нём и внезапно на ощупь понял, что это не облако, а борода. Огромная борода, белая, как у Деда Мороза. Оставалось ждать, когда появится лицо. Но руки замерли. Генка ждал. Перевернулся на живот. И благополучие сна кончилось, перескакивая в кошмар. Белая борода рекой вытекала из пятна еле различимой ниточкой истока, превращаясь во всемирный потоп.
Но напротив белой из пятна, размером с монету, вытекала чёрная борода, более густая и чёткая на фоне пустоты. К глазам словно поднесли бинокль, и Молчун увидел, что тоненький лучик начала белой бороды поднимается из крохотного светящегося кружочка, а чёрная борода вырастала из гигантских закопчённых ворот. Пропорционально размерам отверстий различались размеры бород. Вначале ошеломлённый белой, Генка не мог не восхититься размером чёрной, увеличенной тысячекратно.
«Почему чёрная борода длиннее?» – стучало в мозгу, и от этой мысли животный, первобытный страх перед простором захлестнул каждую клеточку организма. Непонятно откуда, но он знал – вначале отверстия были равными, и если тёмное увеличилось, во столько же раз сжалось белое. Чёрная борода длиннее! Почему? Почему? Почему? Молчун не мог отвести взгляда от страшной тёмной двери, чувствуя неотвратимое. Что значит он – червь, когда миры породили размеры чёрной бороды? Но что значит борода, пока он жив?! И всё-таки – почему? Почему? Как такое возможно было допустить?
Ладони разошлись, отпустив его в свободное падение. Зашелестели в ушах, стремительно проносясь мимо, планеты. Даже если он разобьётся – неважно. Важно то, что – ЧЁРНАЯ БОРОДА ДЛИННЕЕ! ПОКА ДЛИННЕЕ! ЧЁРНАЯ БОРОДА! ПОЧЕМУ? – кричал он, разметавшись в папоротнике и цепляя на волосы репей.
Маруся вздохнула и закурила следующую сигарету. Она сидела, поджав ноги и упираясь в колени локтями. Её напряжённая спина и решительно поджатые губы говорили о том, что ждать она может сколько угодно.
46
Хотел я просто есть и пить,
И рыпаться, как прежде, стоило…
После того как туристы – Пахан про себя называл их «туристами» – слиняли из хаты, он выждал некоторое время, а потом пробрался к избушке. Чего он ждал? Изобилия? Что деньги всё ещё лежат на столе, а пиво по-прежнему в упаковке? Но, отыскав всего пару буханок хлеба и несколько банок консервов, Пётр пришёл в ярость. Потом смирился: в его положении и чёрствой корке будешь рад.