Подарок Збышека — три свертка с едой — были упакованы в газетные листы на немецком языке. Немецкий Сеймуру довелось изучать в детстве, в течение всего двух недель во втором классе, до того как его перевели из общеобразовательной 171-й школы в 28-ю экспериментальную — по месту жительства, в которой вместо немецкого его стали обучать итальянскому и латыни.
В учебнике по немецкому языку подпись «Анна унд Марта баден» была сделана под картинкой с двумя купающимися в бассейне девочками. Эта единственная немецкая фраза и картинка почему-то навсегда застряли в памяти Сеймура.
Полосы армейской газеты были заполнены текстом и фотоснимками, сделанными в Берлине, Риме, Париже, Минске, Киеве. Фюрер, военные парады, танки, авиация… Сеймуру часто бывало грустно, но такую пронзительную и безысходную тоску он испытал только сейчас, когда явственно почувствовал, что этот новый порядок со свастикой, уничтоживший мир, в котором он был так счастлив, останется с ним навсегда.
— Что случилось? — заметив изменившееся лицо Сеймура, спросил Виктор.
— Ты понял? Это навсегда.
— Не навсегда. Я над этим беспрерывно думаю. Вспомни историю. Человечество тысячелетиями благополучно переваривало любые вредные продукты. Каждый раз оставался неприятный запах, но со временем и он исчезал.
— Вот именно — со временем, — усмешка получилась безрадостная. — А что если Германия «временно» будет править еще лет сорок-пятьдесят?
— И как один умрем в борьбе за это! — пропел Витек. — Прекрати. Бессмысленно переживать о том, что невозможно исправить.
— Значит, надо перестать думать вообще, — сказал Сеймур.
— Все впереди. Надо ждать и надеяться! Подумай, воспоминания — самая ценная собственность человека. Сиди и вспоминай на здоровье что-нибудь приятное из прошлой жизни.
— Если нет будущего, только и остается что перед смертью вспоминать прошлое, — согласился помрачневший Сеймур.
— За что?! — вещательным голосом вопросил Витек, обращаясь к вагонному потолку. — За что ты караешь меня руками друга?!
— Утром встречался со святым Стефанием? — по знакомым интонациям определил Сеймур.
— А не осталось теперь у меня никого, кроме святого Стефания. Я, Сеймур, ведь только на тебя и рассчитывал. Это ты мне обещал: «выберемся отсюда и тогда посчитаемся с ними», — подражая Сеймуру, произнес Витек. — Я тебе верил, а ты на моих глазах только что сбежал в кусты. Вот так вот!
Сеймур не смог сдержать улыбку, глядя, как, сидя на нарах, Витек изображает его бегство в кусты.
— Ладно. Из кустов ты меня только что выманил, и я туда не вернусь.
— Нервишки у меня — одни лохмотья, я ведь могу и с ума сойти! — серьезно сказал Витек. — Имей в виду, это не шутки. В последние годы я испытал несколько серьезных потрясений. Ты знаешь, за что меня исключили из института? Так вот, формально меня исключили за аморальное поведение. Эта подлая лживая формулировка занесена в мое личное дело. А на самом деле они цинично растоптали чистую любовь двух людей. Один из них я, готовый ради нашей любви не задумываясь отдать жизнь, и она — самая красивая женщина на свете по имени Евгения Максимовна.
— Я правильно понял? — спросил несколько сбитый с толку Сеймур. — Только что любимую женщину ты назвал по имени и отчеству?
— Это так, по привычке, — смутился Виктор. — Дело в том, что Женя преподавательница биологии. Я полюбил ее с первого взгляда. И не один я, ею восхищались все студенты нашего института. Мне не могли этого простить, и не простили. Я — и она. Студент — и преподавательница. Целый месяц ректор и партком занимались нашим аморальным поведением.
— Ты неправильно себя повел, — сказал Сеймур. — Такие вещи надо держать в секрете от коллектива. Например, я на втором курсе месяца полтора встречался с преподавательницей политэкономии. До сих пор храню в душе это воспоминание под номером пять по степени приятности. Если никому не рассказывать, ничего аморального в этом нет.
— Мы говорим о разных вещах, — попытался объяснить Виктор. — Пойми, у тебя с ней был краткий роман, назовем это приятной легкой связью. А я полюбил беззаветно и навсегда. Речь идет о первой и последней любви.
— А она?
— Она меня очень любила. Пойми, все происходило на грани жизни и смерти!
— Ты что-то недоговариваешь, или я ничего не понимаю, — признался Сеймур. — Ты любил ее, она любила тебя, что ж в этом аморального?
— У нее муж страшный негодяй, — преодолев внутреннее сопротивление, сообщил Виктор.
— Ага, значит, был и муж… Наверно, ему не нравилось, что у жены появился юный возлюбленный, который моложе нее всего на…
— На семь лет, — уточнил Виктор. — Зря я тебе рассказал.
— Не зря. Ты облегчил душу, а это немало.
— Ее муж — заведующий кафедрой психиатрии. После того как он застал нас у себя дома, он устроил ей бурный скандал, причем только ей, как будто я пустое место, затем пошел к ректору и потребовал моего исключения.
— Значит, этот склочник побежал жаловаться ректору?
— Тут же. Они давние друзья-приятели, вместе учились.
— И он, конечно, встал на его сторону. А она ушла от мужа?
— Нет, до сих пор мучается с ним… Вдобавок ей дали выговор по партийной линии.
— Бедняжка. Ты прав, этот муж действительно мерзкий тип! На его месте интеллигентный приличный человек, сразу развелся бы с женой, чтобы ты мог на ней жениться, оставил вам квартиру, а тебе создал бы на своей кафедре условия для работы над кандидатской диссертацией. И вместе с тобой встречал каждый Новый год.
— Ты все-таки циник, ничего святого. Наговорил кучу гадостей. И нечего подмигивать, — рассердился Виктор. Вид у него был обиженный, но на последних словах он не удержался и хмыкнул.
Поезд шел медленно. Дважды в день в дверь снаружи стучались, охранники изнутри отпирали замок и, откатив дверь, получали у солдат сопровождения коробки с продовольствием и котел с горячей водой. Рацион был похож на лагерный, только вместо сала здесь выдавали маргарин и вместе с двумя кусочками сахара в каждую ладонь высыпали чайную ложку чая. Что ели конвоиры, пленные не знали.
После еды обитатели вагона замолкали, они наслаждались музыкой. Один из охранников, по имени Максимилиан, играл на большой, сантиметров в двадцать пять, губной гармошке с клавиатурой и меняющим регистр рычажком сбоку. Играл замечательно, закрыв от удовольствия глаза. Иногда он что-то играл и по просьбе трех других конвоиров. Прежде чем приступить к исполнению, он каждый раз, с очень серьезным видом уточнив заказ, пробовал инструмент и начинал в очередной раз играть какую-нибудь уже всем знакомую мелодию вроде «Роземунды», «Брызг шампанского» или «Дождь идет». Заключенные наслаждались и в паузах награждали артиста дружными аплодисментами.
Взрыв оглушил всех. Судя по тому, как подпрыгнувший вагон отшвырнуло в сторону, бомба попала в поезд. За первой бомбой последовали другие. Самолетов из-за грохота взрывов слышно не было. Взрывы прекратились так же внезапно, как начались. Конвоиры, поднявшись с пола, побежали к двери. Поезд стоял на полустанке, окруженном лесом. Стреляли со всех сторон. Солдаты обороняли поезд от неизвестных людей, вооруженных автоматами. Конвоиры пытались отогнать заключенных в глубь вагона. Стоящий у выхода Максимилиан обернулся и поверх голов выпустил автоматную очередь, отчего передняя шеренга в панике опрокинулась. Несколько человек упали под ноги напирающим сзади. В следующее мгновение те, кто пытался остановить заключенных, были выдавлены людским потоком из вагона. Конвоиров застрелили прицельным огнем, как только те оказались на земле.
— Максимилиана убили, музыканта! Видел? — крикнул Витек, пробегая мимо лежащего ничком конвоира. Из отворота его мундира выглядывала губная гармошка.
— Дохлого фашиста с гармошкой и автоматом видел.
— Фи! Грубиян! — переведя дыхание, делано возмутился Витек. — Ничего святого!
Недавние попутчики, прижавшись спиной к вагону, смотрели им вслед.
— Ты видел? Чего ждут-то? — забежав за полуразрушенную будку, удивился Виктор.
— Вернемся, спросим? — не останавливаясь, предложил Сеймур.
— Береги дыхание. Беги!
Они бежали долго. Звуки перестрелки уже не доносились, но они не останавливались. И, только вконец обессилев, упали на пожелтевшую осеннюю траву.
— Пошли дальше, здесь оставаться нельзя, — отдышавшись, сказал Сеймур. — Пошли!
— Куда?
— Лишь бы подальше от проклятого вагона. Нас будут искать.
— Я заметил, что из двадцати вагонов поезда лишь наш был товарным. Похоже, это был воинский состав. Интересно, как это нашим бомбардировщикам удалось добраться в такую даль.
— Ты думаешь, наши? — спросил Сеймур.
— Конечно. А кто еще?
День был пасмурный, скоро стало холодно. Даже им, привыкшим голодать, очень хотелось есть. Теперь они не бежали, но шли не останавливаясь. Витек, как всегда, говорил без умолку.
— Тебе есть хочется?
— Еще как, только думать об этом не хочется.
— А думать надо. Представь себе: нам удалось сбежать, нас еще не убили, а теперь мы идем по лесу. Представил? И вдруг в дополнение к этому еще одно чудо: нам навстречу выходит опоссум, и мы на прутьях жарим из него вкуснейший шашлык, — размечтался Виктор. — Ты меня слышишь?
— По-моему, во Франции опоссумы не водятся, — усомнился Сеймур.
— Не веришь ты в чудеса, — вздохнул Витек. — Ну и что? Теперь здесь и фашисты водятся, а раньше не было… Ладно, обойдемся без опоссума. Зато наверняка кролики водятся. Хочу шашлык из кролика.
— Кролика придется зарезать. Сумеешь?
— И не надейся. Ни разу в жизни ради еды я не убил ни одного млекопитающего. Это мой жизненный принцип.
— Значит, и кролик отпадает.
— Я где-то читал, что во Франции иногда кролики и мясники гуляют в лесу парами, — мечтательно сказал Витек.
— Это ты от голода! Лучше береги силы, еще пригодятся.
— Силы? Да я переполнен энергией! Хочешь, на этом месте, не останавливаясь, спою каватину Фигаро?