ь трудно ему. И потом адрес воинской части какой-то странный.
Анна Ивановна ткнула пальцем в нижний угол конверта.
— Посмотрите сами. Вы же военный человек. В военкомате работаете. Что это за адрес?
Сергей Иванович посмотрел на ломаный детский подчерк на конверте и вздрогнул. Отвел от конверта глаза. Руки у него растерянно потянулись к пуговицам домашней рубашки.
— Обычный адрес, — расстроенно сказал он. — Сейчас у многих частей такие адреса. Для сохранения военной тайны.
Он взъерошил волосы.
— Ничего страшного. А сам-то он что про свою часть пишет?
Женщина опустила плечи.
— Пишет, что часть в каком-то степном районе. В Туркмении. Недалеко от какой-то границы. Закрытый район. Пишет, что ни души вокруг. Одни суслики. Маленькие, знаете, такие, шустрые, на кенгуру похожие. Он про этих сусликов целые истории рассказывает.
Женщина вздохнула:
— Нет там никаких сусликов.
— Ай-ай! — сердито воскликнул Сергей Иванович. — Зря, вы мамаша, сыну не верите. Если пишет суслики, значит, суслики. А не какие-нибудь тигры или гиены. Ай-ай…
Он поднялся с места и помахал конвертом.
— Напрасно вы волнуетесь, Анна Ивановна. У нас в армии самый крепкий порядок в таких частях. Дисциплина. Ответственность. Полевая почта! Это же понимать надо. Это вам не какое-нибудь паркетное заведение. Канцелярия там, контора, скрепки-булавочки… Служба! Понимаете… Настоящим делом сын занят. Радоваться надо! Кем он у вас там служит?
Женщина развела руками:
— Пишет, что хлеборезом в хозяйственном взводе. Хлеб он там режет. Чепуха какая-то… Хлеб режет целыми днями… Ни за что не поверю…
— Ай-ай, Анна Ивановна, — опять вскричал Сергей Иванович. — Армия доверила вашему сыну самое дорогое — хлеб. Да вы знаете, что хлеб — всему голова. Вот генеральный секретарь партии сам лично писал… Понимать же надо… такая высокая ответственность… Гордитесь, мамаша, гордитесь…
Он вдруг схватился за сердце. Кровь бросилась в лицо.
— Золотое у вас дите, — взволновано сказал он и вытащил из кармана упаковку валидола. — Хлеб режет для всей части. А вы…
Анна Ивановна смутилась. Подала соседу стакан воды. Вздохнула. Действительно, режет хлеб… Что ж тут такого?
Провалилось письмо в карман халата. Зашлепали тапочки по паркету. Скрипнула дверь.
Делом сын занят, делом…
Только какое же это дело?
Хлеб резать…
Но почему сосед без валидола с ней не разговаривает?.. Э-эх…
А сосед за закрытой дверью вдруг ударил по столу кулаком.
— Ниночка, — крикнул он жене. — У нас водка есть? Есть водка?.. Ну, не праздник сегодня… Не праздник…
Наоборот.
Он махнул рукой:
— Ладно, не ворчи… Хоть валерьянки налей полстакана. Кому война, а кому…
И опять кулак опустился на дрогнувший стол.
4
Шульгин, неповоротливый, неуклюжий, сидел, наклонясь вперед, не в силах опереться на вещевой мешок за спиной, который подобно неудобному горбу сталкивал его с узкой вертолетной скамьи десантного салона. Качались гудящие борта винтокрылой машины. Бортовые иллюминаторы то круто взлетали вверх, упираясь в пустое, бессмысленное небо, то падали вниз. Дрожали в полосах света бесчисленные пыльные крошки. Кружились по днищу вертолета клочки бумаги. Плясала около щеки черная мушка автомата. Трепетала перед глазами тонкая нить антенны.
Один из летчиков в светло-сером комбинезоне, выглаженном, элегантном, по сравнению с мешковатой формой пехоты, находился в десантном салоне. Улыбаясь, поглядывал в сторону напряженных солдат. Спокойно вертел в руках кубик Рубика. Выстраивал грани, почти не глядя. Изредка посматривал в иллюминатор. Похоже, он не воспринимал всерьез ни эту операцию, ни эту афганскую войну.
Шульгину давно уже казалось, что многие летчики относятся ко всему происходящему на афганской земле снисходительно, словно смотрят на все происходящее здесь из театрального партера. И хотя они видели смерть далеко не театральную, и тоже отправляли цинки с телами своих друзей, но и это не мешало им жить здесь обычной гражданской жизнью и даже делать в Афганистане совсем невоенный «бизнес».
И летели вместе с военными грузами, болтаясь в топливных баках, сотни бутылок «Столичной», «Русской», «Московской»… И в сравнении с той высокой ценой, которую монопольно поддерживали все летчики на своем внутреннем «водочном фронте», водка в Союзе казалась вовсе бесплатной. Отличалось отношение к этой войне у летчиков и у пехоты-матушки, хотя сам Шульгин отчетливо не понимал, чем же оно отличалось?
Он смотрел на чисто выбритого летчика, щеголяющего аккуратной прической с пробором, безупречной чистоты летным комбинезоном, новенькими гражданскими туфлями, и думал о том, что срок службы летчиков в Афганистане вдвое короче, чем у пехоты — всего один год, да и тот чередуется многочисленными отпусками для отдыха и реабилитации.
Шульгин со вздохом посмотрел на своих парней в замызганных, выгоревших бронежилетах. Кто-то из них, возможно, не переживет сегодняшнего дня.
Летчик по-прежнему спокойно вертел цветными гранями кубика. Из хаоса красок за несколько движений нанизывал друг на друга цветные полоски, и, выстроив полную гармонию цветов, вдруг смешивал все обратно в пестрый хаос.
И вдруг так же, в несколько мгновений, от гармонии к хаосу, смешалось все в десантном салоне.
Встревоженный летчик вдруг замер в неудобной, напряженной позе.
Серый комбинезон тучкой навис над мутным стеклом.
Летчик обернулся.
Его скучающий вид стерло, как губкой. По лицу, крупному, побагровевшему, пробежала злая усмешка. Летчик прокричал что-то беззвучно, коротко шевельнулись губы, растянулись, сложились, вытянулись трубочкой. Оглушительный рев винтов разорвал слова на скомканные слоги, выплюнул косточки звуков:
— Жар-р… точ-ч… р-рез-з…
Летчик рубанул ладонью по воздуху, ткнул кулаком в пыльное стекло. Грузные фигуры солдат зашевелились, потянулись к иллюминаторам. В круглых стеклянных экранчиках закачались русские шапки-ушанки.
Горы стремительно нарастали внизу.
Снежные панамы на седых скалах менялись рыжими пятнами распаханных пашен.
Белые клочки облаков цеплялись за крутые вершины скал.
И там внизу посреди угрюмых камней пульсировали еле заметные и вроде бы безобидные вспышки.
Слабые, жидкие огоньки, искорки, гаснущие в одно мгновение.
Андрей понял усмешку летчика.
Посадочная площадка, намеченная штабом к высадке дивизионного десанта, тщательно подобранная среди многих возможных вариантов, вдруг оказалось под плотным огнем. Пулеметным, кинжальным, смертоносным.
Будто их намеренно встречали в точно определенном месте, в точно назначенное время.
Эта мысль невольно мелькнула в сознании Шульгина.
Вертолет неожиданно заложило в глубокий вираж. Левый борт взмыл почти вертикально. Солдаты посыпались от него, съезжая по стальному бугристому полу.
Шульгин с хрустом вдавился в правый борт, ударившись лицом в стекло иллюминатора. Что-то тяжелое, теплое навалилось на ноги. Резко хлестнула по щеке антенна. Глухой болью в паху отозвались негнущиеся пластины бронежилета.
Вертолет медленно вышел из виража. Тут же лег на другой борт, заново перетряхивая содержимое своего нутра.
Тело Шульгина съехало вниз. Ноги на мгновение стали легкими. Он едва успел ухватиться за дрожащую переборку.
В иллюминаторе над ним нависло молочное небо.
Рядом с Андреем оказался летчик. Лицо летчика, еще недавно насмешливое и невозмутимое, пылало жаром. Из рассеченной губы текла кровь. Шульгин почему-то сравнил окровавленную щеку летчика с лопнувшим помидором. Где он видел такие раздавленные помидоры?
Новый вираж вновь вдавил Андрея в переборку. Вибрация обшивки передавалась телу. Летчик махал ему свободной рукой. Окровавленные губы у него, растягивались и сжимались, как резиновые — он что-то кричал.
Шульгин придвинулся вплотную к лицу летчика, перекошенному злой гримассой, сумел перехватить жеваные обрывки слов:
— Нарва… и-ись на дэшэка-а. Не-е оторва-аться… Суши-и в-есла. Буд…м садь…ся. Нос…м в задн…цу-у…
Шульгин метнулся к иллюминаторам. По мутным стеклам будто мазнуло грязью. Слоистый дым прижимался к стеклам, липкий и неотвязчивый. Сквозь дым вдруг мелькнуло серое пятно первого вертолета.
Он летел, беспорядочно вращаясь и заваливаясь, то на один бок, то на другой. И если шульгинский вертолет все время нырял под пулеметные очереди, умно, грамотно меняя направление полета, то первая «вертушка» летела прямо навстречу пулям, словно слепая, и они потрошили ее серебристое нутро, вырывая из обшивки крупные клочья.
Сердце у Шульгина болезненно сжалось. Словно огненные бичи невидимых пуль рвали его самого. Он понял, что вертолетному экипажу ведущего вертолета крепко досталось от первых очередей зенитного пулемета. Ведущий вертолет был неуправляем.
Он летел прямо на скалы, навстречу жалящим его огненным осам, увлекая в гибельную пропасть десять лучших солдат шульгинской группы.
Этих солдат-добровольцев лучшей рейдовой роты файзабадского полка Шульгин отбирал сам, отвечал за них лично, как и за тех, прижавшихся сейчас к переборкам за его спиной.
И сейчас лучшие парни неотвратимо погибали на его глазах.
Они неслись навстречу неумолимой смерти, и никто не мог уже подать им руки в эту смертельную минуту.
Шульгин вдруг вспомнил, как совсем недавно оторвался трап этого вертолета из его собственных рук, и сердце его заныло в тоске.
Борт летел, объятый черным дымом.
Скорее даже не летел, а стремительно падал.
Проваливался в ямы, клевал носом, судорожно вздрагивал…
И своей неизбежной гибелью все равно продолжал спасать своего ведомого.
Шульгин заметил, что их вертолет закрывается плотной дымной завесой, стелющейся за горящим вертолетом, от прицельного огня душманского ДэШэКа[1], время от времени выныривая из дыма для того, чтобы дать залп НУРСов, и залить горы свинцом носового пулемета.