В Америке — страница 35 из 74

[52], выложенный бусинами, и «ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ», вышитый на шерстяной ткани и украшенный цветами из человеческих волос, — все это естественно, безлично и непроизвольно, подобно убранству гостиничного номера, где уединяются писать книгу или предаваться тайной любви; идеальная обстановка для метаморфоз.

Но каким же непреодолимым было желание внести что-нибудь личное, усовершенствовать, расширить область своих владений! С самого начала стало ясно, что им нужно будет увеличить для себя пространство. Построить одно небольшое глинобитное жилище для Дануты, Циприана и их детей, затем другое — для Ванды и Юлиана, где они могли бы решать свои проблемы вдали от посторонних глаз, а также постелить новый пол и поставить новые стены в лачуге, которую занимали Александер и Барбара, — и они бы создали подлинный фаланстер. Естественно, глупо вкладывать деньги в арендуемую собственность, которую можно приобрести только через полгода найма. Возможно, теперь хозяин согласится ее продать.

Подобно тому, как невеста, стоя в церкви рядом с женихом, понимает, что, хотя она любит этого человека и хочет выйти за него, брак продлится недолго и окажется ошибкой, она предвидит это еще до того, как на палец наденут кольцо и ее губы произнесут: «Согласна», но считает, что проще отогнать предчувствия и продолжить обряд венчания, Марына размышляла: «Легкомысленно мешать тому, что так страстно задумывалось и на что мы так беззаветно отважились». Она должна через это пройти, потому что все к этому ведет. Где же ей еще быть, как не здесь? А скептицизм может жить рядом с уверенностью. Они обязательно добьются успеха, надежда и упорство сформировали их характер. Надежда и упорство, подобно желанию, являются ценностями сами по себе. Их община все равно выиграет, даже если потерпит крах.

Рышард принес для церемонии свой талисман — мраморную чернильницу цвета морской волны. После того как Богдан подписал купчую и передал конверт с четырьмя тысячами долларов владельцу фермы в присутствии герра Людке, городского секретаря, и школьной учительницы Петра (миловидной Гретхен из Сан-Франциско, тотчас завладевшей воображением Рышарда), они вернулись домой, чтобы отпраздновать событие. Марына смотрела на Богдана с величавой нежностью.

— Ванда, ты что, не можешь подождать, пока все рассядутся? — прошипел Юлиан.

— Тушеная говядина с луком! — воскликнул Александер, накладывая себе большую порцию из кастрюли, которую Анела проносила вокруг стола.

— Это не говядина с луком, a guisado[53], — сказал Петр. — Я ел такое после школы у Хоакина дома.

— Давайте в честь сегодняшнего события говорить по-английски, — сказала Марына.

Под свежею листвою

Кто рад лежать со мною,

Кто с птичьим хором в лад

Слить звонко песни рад, —

пропела она. И, словно поняв намек, Рышард присоединился к общему хору:

К нам просим, к нам просим, к нам просим

В лесной тени

Враги одни —

Зима, ненастье, осень[54].

— Браво! — сказала Марына.

Богдан нахмурился. А на улице беспощадно палило солнце.

6

— Пруд, папа, потомок, призма.

— Простите, что вы сказали? — переспросил Якуб.

— Пруд, папа, потомок, призма. Все слова можете не говорить. Самое главное — «призма», от него на губах приятное выражение. Но начинать лучше с пруда, папы и потомка. Вы готовы?

Фотограф установила камеру рядом с дубом у задней части дома.

— Готовы, — ответила Марына. Она стояла примерно в двадцати футах, положив руки Петру на плечи. Богдан, Юлиан и Ванда сгрудились справа от нее. Слева расположились Данута и Циприан с девочками, каждая сжимала в руках домашнего кролика.

Сдвинув на затылок плоскую испанскую шляпу (зацепленную ремешком за подбородок), фотограф нырнула под темную ткань и мгновение спустя снова вынырнула.

— Не найдете ли вы каких-нибудь ящиков для тех, кто во втором ряду?

— Анела, принеси что-нибудь, чтобы вы стояли повыше, — сказала Марына по-польски, не поворачивая головы.

— Я помогу, — откликнулся Рышард. — В сарае есть как раз то, что нам нужно.

Девочки выпустили кроликов и бросились за ними вдогонку. Петр побежал в сарай, и они вернулись вместе с Рышардом и Анелой, нагруженные целой грудой подойников. Барбара, Александер, Рышард, Якуб и Анела вновь заняли места во втором ряду.

— Помните, что я вам сказала?

— Петр, пруд, папа, потомок, призма! — прокричал Петр. — Петр, пруд, папа…

— Превосходно, молодой человек. А теперь пусть ваши мама, папа и их друзья скажут то же самое. — Элиза Визингтон внимательно посмотрела на группу. — Глаза раскройте шире, вот так. А сейчас я хочу увидеть радость на ваших лицах. Вы будете с огромным удовольствием смотреть на этот снимок годы спустя.

Так оно и будет. И резкий свет жаркого мартовского дня станет изящной сепией минувших дней. Вот такими они были тогда. Юными и невинными. И такими колоритными. Марыну просто не узнать в этом наряде фронтира — темное ситцевое платье с длинной верхней юбкой, волосы расчесаны на пробор посередине и аккуратно завязаны в узел на затылке. Богдан в элегантной вельветовой куртке и шерстяных штанах, заправленных в новые «веллингтоны». Петр в клетчатой рубашке и хлопчатобумажных шортах, белокурые волосы зачесаны набок, уши открыты — настоящий маленький американец. А вот Рышард в сомбреро!

— Брюки были красными, — скажет Рышард своей жене (второй по счету), вертя в руках фотографию и глядя в свои выцветшие глаза. — А фланелевая рубашка застегивалась на крючок, это была моя любимая. Угадай, во сколько мне обошелся весь этот наряд? Один доллар!

Анела вспомнит, как волновалась, когда надевала белый высокий фартук, который Марына купила ей неделю назад.

— Кажется, у нас вполне радостное выражение лица, — сказал Богдан. — Но вам, как фотографу, виднее.

— Можно сделать еще радостнее. Немного задумчивости, если вы понимаете, о чем я. Обычно я не советую этого фермерским семьям, но, по-моему, вы отличаетесь от других жителей этой общины.

Покинув свое место за камерой, она подошла к Дануте:

— Можно? — и поправила ее шляпку.

Затем вернулась к камере и еще раз взглянула на них.

— Да, многовато вас, ну что ж, тогда станьте более естественно. Не слишком расслабленно, немного рассеянно — вы приятно проводите время. Некоторые люди выглядят на фотографии слишком важными. Откуда вы приехали?

— Из Польши, — ответил Богдан.

— Вот это да! Вы что же, все из Польши?

— Все, — сказал Якуб.

— Просто чудеса! Какие разные люди приезжают в Америку! Мне бы и в голову не пришло поехать в Польшу. Она ведь совсем недалеко от России, правда?

— Совсем недалеко, — сказал Циприан.

— А Россия такая же огромная, как Америка, правда? Но я уверена, что ваша страна тоже очень интересная. Все эти маленькие страны так замечательно осматривать и фотографировать! Возможно, съезжу в Европу, время еще есть. Буду путешествовать в своем фургоне, останавливаться где вздумается, и снимать все, что захочу. Думаете, люди будут смеяться надо мной? Будут говорить: «Что это за старая курица из Калифорнии?» Ну и что, я испепелю их своим взглядом. О! — засмеялась она, показывая на Марыну, — вот вы и улыбнулись!

Мысль сфотографировать их общину пришла в голову Марыне, когда она увидела рекламу в анахаймской еженедельной «Газете»:

Миссис Элиза Визингтон

Фотохудожница

Превосходные амбро- и дагерротипы!

Миссис Визингтон, мастер своего дела,

доставляет неизменное удовольствие.

Пробудет в Анахайме неделю,

в гостинице «Плантаторы», номер 9.

Приходите и смотрите. Цены разумные.

Сходство гарантировано.

«Лови же тень, покуда плоть юна».

Марына отправила Рышарда в деревню, чтобы он наведался к миссис Визингтон и попросил ее приехать к ним и сфотографировать четырнадцать человек, включая троих детей. Рышард воспользовался случаем провести час любви со своей школьной учительницей, затем побрел в гостиницу. У входа, в фургоне с эмблемой, изображавшей фотокамеру на треножнике, сидела пожилая полная женщина в широкополой ковбойской шляпе и черном пальто из шерсти альпаки.

— Не вы ли прославленная миссис Визингтон? — спросил он, касаясь пальцами своего нового сомбреро. — Не ожидал увидеть, как вы принимаете солнечные ванны.

Он рассказал ей о своем поручении. Она же объяснила, что ей скучно сидеть и ждать потенциальных клиентов в помещении.

— Я живу благодаря свету и ради него, — сказала она.

Художница согласилась приехать к ним на ферму со своей передвижной студией на следующее утро.

Польские колонисты были очарованы этой независимой американской женщиной. Они лишь наблюдали, как она один за другим разгружает ящики, наполненные хрупкими стеклянными пластинами, пакетами и бутылочками с химикатами, треножник со сложенными и связанными ножками и свою «любимицу» — филадельфийскую фотокамеру; как она устанавливает затемненную палатку, раскладывает там свои соли, эмульсии и по порядку расставляет бачки для сенсибилизации и проявки пластин; развязывает треножник и монтирует на нем камеру. Она отвергала все предложения о помощи, только попросила мужчин наполнить водой бачок, в котором промывала стеклянные пластины размером пять на восемь дюймов. Однако повеселела, когда Юлиан рассказал, что дома, в Польше, он был учителем химии, а уж потом стал фермером в Америке.

— Ну да, — сказала миссис Визингтон, — фотография — это и есть химия, правда?

Она пригласила его заглянуть в тесную затемненную палатку, пока накладывала фоточувствительные соли на стеклянную пластину, а затем покрывала ее влажным коллодием. Наградой для нее стали несколько вопросов Юлиана, заданных со знанием дела: о преимуществе нанесения на стекло коллодия, а не альбумина, а также внимательное отношение к взрывчатым свойствам основного компонента коллодия — нитрата целлюлозы.