— Да, — сказала Марына.
Он внимательно посмотрел на нее:
— Я не обескуражил и не обезоружил вас всей этой болтовней?
— Нет.
— А, понимаю. Вы горды и самоуверенны. И, вероятно, умны. Что ж, — он усмехнулся, — для актера это недостаток.
— Мне говорили об этом, мистер Бартон.
— Не сомневаюсь.
— Но ведь можно быть более снисходительным. Например, сказать, что ум — это недостаток для женщины.
— Да, мог бы. Поэтому я обращаю ваше внимание на то, что не сказал этого, — он взглянул на нее с любопытством и раздражением. — Вот что я вам скажу, мадам Язык-сломаешь-пока-выговоришь. Давайте закончим беседу. Вы готовы показать что-нибудь прямо сейчас?
Разумеется, она была не готова.
— Да.
— И расстанемся друзьями, хорошо? Никаких обид. И я с удовольствием приглашу вас в свою ложу на любой спектакль этой недели.
— Я не отниму у вас много времени, мистер Бартон.
Бартон хлопнул рукой по столу:
— Чарльз! Чарльз!!
В дверь заглянул молодой человек.
— Сбегай к Эймсу и скажи, чтобы он подождал, я освобожусь не раньше чем через полчаса. И скажи Уильяму, чтобы вынес на сцену несколько ламп, стол и стул.
— Достаточно одного стула, — сказала Марына.
— Стола не надо! — прокричал Бартон.
Ведя ее по лабиринту коридоров, Бартон спросил:
— И что же вы собираетесь мне показать?
— Я думала о Джульетте. Или о Маргарите Готье. Или, возможно, об Адриенне Лекуврер. Все эти роли я много раз играла у себя на родине и сейчас выучила по-английски. — Она остановилась в нерешительности. — Если не возражаете, я покажу вам Адриенну. В этой роли я дебютировала в Имперском театре в Варшаве, и она всегда приносила мне удачу. — Бартон присвистнул и одобрительно кивнул головой. — Да, кульминация четвертого акта, когда Адриенна в блестящем обществе читает своей сопернице оскорбительную тираду из «Федры», а потом я сразу же перейду к пятому акту.
— Читать все пять не стоит, — быстро сказал Бартон. — И не надо никакой «Федры».
— В любом случае, — невозмутимо сказала Марына, — мне потребуется помощь моей юной подруги, которая ждет в коридоре с экземпляром «Адриенны».
— К нам в Сан-Франциско всего два года назад приезжала Ристори со своей труппой. Как раз эту пьесу давала. Правда, она выступала в «Буше». И, разумеется, играла по-итальянски. Может, она и читала один монолог по-английски, но это неважно — все равно нельзя было разобрать ни единого слова. Публика пришла, поскольку Ристори заплатила за большинство рецензий, и гастроли прошли на ура.
— Да, — сказала Марына, — я была уверена, что вы знакомы с пьесой.
Они дошли до кулис. Она увидела перед собой темную сцену, в центре которой ее ждал простой деревянный стул. Сцена! Она снова выйдет на сцену! Марына остановилась на миг — миг подлинного сомнения, — охваченная волнением и радостью, которые, как она полагала, Бартон мог принять за страх сцены. Нет, просто за обычную панику дилетантки, которая, выдав себя за профессионалку, боится, что ее обман сейчас раскроется.
— Вот мы и пришли, — сказал он.
— Да, — ответила она. «Вот я и пришла».
— Сцена — в вашем распоряжении, — произнес он и спустился по ступенькам с правой стороны, остановившись на полпути, чтобы вынуть из кармана конверт и разрезать его стилетом.
— Отбросьте сомнения, — сказала Марына, намекая на его проклятое письмо. — И «коль слезы есть у вас, готовьтесь плакать»[74].
— А, Марк Антоний обращается к плебсу, — Бартон обернулся и посмотрел на нее. — Вам нужно послушать, как эти строки произносит Эдвин Бут.
— Я слышала.
— Неужели? И где же, позвольте вас спросить, вы видели нашего великого трагика? Я и не знал, что он совершал гастрольное турне по Европе.
Она слегка топнула:
— Там, где я сейчас стою, мистер Бартон. В сентябре. Марка Антония и Шейлока.
— Здесь? Так, значит, вы уже были в «Калифорнии»? Да, вы же говорили, что прожили в штате некоторое время. — Он добрался до своего кресла в середине десятого ряда. — В таком случае вы просто обязаны стать моей гостьей на этой неделе.
Марына кивнула оробевшей мисс Коллингридж, чтобы та сняла свою матросскую шляпку, вышла на сцену и села на стул, откуда должна была (совершенно бесстрастно) читать слова Мориса, возлюбленного Адриенны Лекуврер, а в конце акта — несколько строк Мишонне, суфлера «Комеди Франсез» и самого дорогого друга Адриенны, безнадежно в нее влюбленного.
— Помните — не нужно играть. Просто произносите слова.
— Произносите, а не праижнаши-ите, — изрекла мисс Коллингридж.
Марына улыбнулась.
— И не волнуйтесь, — прошептала она. — Все будет… — Она опять улыбнулась, однако на сей раз — самой себе. — Все будет «отлично».
Марына окинула взглядом пустой театр. Как в такой гнетущей обстановке показать, на что она способна? Нет ни восторженных друзей в зрительном зале, ни других актеров, ни декораций, ни реквизита (может, надо было попросить что-нибудь, например, свечу, рожок для обуви или веер вместо букета отравленных цветов?), ни поддержки публики. Только собеседник-стул с сидящей на нем мисс Коллингридж да единственный критик-судья. А мисс Коллингридж казалась такой крохотной и жалкой! Наверное, лучше представить на ее месте Рышарда. И произнесет ли она своим властным голосом, который прекрасно (прекрасно!) был слышен в самом конце второго яруса, слова Адриенны по-английски? В Америке!
— Только сцена смерти, вторая половина пятого акта, мистер Бартон. Не волнуйтесь! Начну с того места, — сказала она совершенно не актерским голосом, — когда я открыла маленькую шкатулку с отравленными цветами, присланную принцессой де Бульон, которую сочла подарком от Мориса, и поцеловала их. Начнем с моего ответа на слова Мориса, который только что вошел в мою комнату и говорит, — почти бесстрастным голосом: — «Адриенна! У вас дрожит рука. Вы больны». Мисс Коллингридж…
Марына пристально посмотрела на стул.
— «Адриенна! У вас дрожит рука. Вы больны», — спокойно и невыразительно сказала мисс Коллингридж.
Вызов был брошен.
— «Нет-нет, я не больна. — Слова, подобно переброшенному мостику, слетели с уст Марыны. Актерский голос. Она приложила ладонь к сердцу. — Боль не здесь, — она поднесла руку к голове, — а здесь».
Сказала.
— «Это так необычно, так странно, — продолжала она. — У меня в голове роятся тысячи разных, фантастических образов — беспорядочных и бессвязных». — Полная противоположность тому, что происходило в голове Марыны, где воцарилась прочная, пронзительная ясность.
И исступленные слова хлынули у нее из груди.
— «Что вы сказали? Ах, я позабыла… Мысли разбредаются, где же мой рассудок? Только бы не сойти с ума, нет… прежде всего, ради Мориса… и… и ради этого вечера, — бред, вызванный воздействием коварного яда на мозг. — Театр только что открылся… зал уж полон. — Физической боли пока нет. Судорог тоже. — Да, скоро поднимется занавес… а я знаю, как нетерпелива и любопытна публика. Ей уже давно обещали эту пьесу… да, очень давно… с самого первого дня, когда я увидела Мориса… Кое-кто возражал против ее повторной постановки. Она слишком стара, говорили они, даже старомодна. Но я сказала: нет, нет… и у меня была причина. Ах, они даже не догадывались, какая — Морис еще не сказал мне: „Я люблю тебя“… и я тоже не сказала ему этого… Не посмела. Но в пьесе есть строки, которые… Я могу сказать их перед всеми, и никто не поймет, что я обращаюсь к нему. Хитрая уловка, не правда ли?»
— «Любовь моя, бесценная моя любовь, очнись», — сказала мисс Коллингридж за Мориса все таким же восхитительно ровным голосом. Марына посмотрела на мисс Коллингридж. Та раскачивалась на стуле, подняв к Марыне лицо, исполненное страсти, и та ощутила, как душевное волнение мисс Коллингридж передалось ей, разбередив, а затем успокоив внутри что-то нежное и неловкое.
— «Тише, тише! — сказала ее Адриенна мисс Коллингридж. — Мне пора на сцену».
Она была благодарна мисс Коллингридж: на сцене нельзя показать, на что ты способна, если не чувствуешь, что тебя любят. Актер вянет без любви. Страшно представить, если бы ей пришлось играть эту сцену в пустом театре только для Бартона, на которого она сейчас направляла все свое внимание.
— «Какая прелестная публика! Сколько зрителей, и как они блистательны! Они ловят каждое мое движение. Как любезно с их стороны, что они так любят меня!»
Поначалу он не обращал на нее никакого внимания, читая письмо, затем откинулся, сложив руки за головой, и уставился в какую-то точку в верхней части авансцены: она с презрением отключила от него внимание; но, снова взглянув на него, заметила (Бартон наклонился вперед и скрестил руки на спинке стоявшего впереди кресла), что он наконец-то заинтересовался ею.
— «Адриенна! Она не видит и не слышит меня», — бодрый, сочный, идеально поставленный голос мисс Коллингридж в роли Мориса.
Да, Марына поняла, что завладела вниманием Бартона. Теперь-то он увидит, что она умеет.
— «Неужели никто не может ей помочь? Разве у нее нет друга?» — продолжила мисс Коллингридж в роли Мориса, упорно сдерживая свои чувства. А затем, когда вошел старик Мишонне: — «Что случилось? Адриенна в опасности?» — Двойное горе разрушило самообладание мисс Коллингридж, поскольку она встала со стула, хрипло ответив за Мориса: — «Адриенна умирает!» — и убежала на край сцены.
«Что же она, глупышка, делает?» — подумала Марына, а потом поняла, что та оказала ей подлинную услугу, уступив стул.
— «Кто здесь? — грустно прошептала Марына. — Как мне плохо! Ах, Морис, и вы, Мишонне. Очень любезно! Голова уже успокоилась, но здесь, в груди, что-то пожирает меня, словно пылающий уголь».
— «Ее отравили!» — выкрикивает мисс Коллингридж в роли Мишонне из своего темного угла.